«Когда я начал называть имена — начались сложности»

Судьба свела меня с Новосибирском. Жил я больше двадцати лет, не думая об этом городе, не зная его. Но всё переменилось. И уже третий год подряд на несколько летних дней я становлюсь гостем этого места.

Он затерян в лесах. В некоторых его центральных районах — город как город: асфальт, застройка. Но это иллюзия. Новосибирск длинный, вытянутый — и оттого поневоле узкий. Кажется, что ещё немного, и тайга затянет его обратно, в ту же шумящую лесную стихию, из которой этот город вырвался на воздух.

Легче всего дышится в самом особом, на мой взгляд нечастого гостя, месте Новосибирска — в Академгородке. Это территория, которая кажется автономной. Примерно шестьдесят лет назад свободу тайги, чистый лист, с которого здесь можно было начать, выбрали многие молодые учёные со всей страны. Академик М. А. Лаврентьев и его соратники построили здесь поселение, главной целью существования которого явилась наука, познание, расширение границ мира, вселенной — во всех смыслах этих слов.

Культура всегда была неизменной спутницей настоящего познания. Неудивительно, что в Академгородке, например, прошла первая послевоенная выставка П. Н. Филонова: к тому моменту его работ не было ни на каких выставках уже лет тридцать.

Вполне естественными были мои ожидания: приехав в нынешнем году, я рассчитывал быстро найти людей культуры, делающих что-нибудь интересное. Но, как ни странно, на поверхности оказалось сложно что-то найти. Особенно в Академгородке.

Ниточкой, которая привела меня всё же к новосибирской культуре (по крайней мере, помогла узнать о ней), стал поэт Иван Полторацкий, о котором я кое-что слышал до приезда сюда. Он легко и, как мне показалось, с интересом откликнулся на возможность пообщаться. Мы встретились у главного корпуса НГУ, через дорогу от которого возвышается эффектное здание нового корпуса, смотрящееся особенно странно на фоне мощных, вечных лесов, которых в Академгородке, кажется, больше, чем собственно «городского» пространства.

Пока мы шли к заветному кафе, в котором можно было бы включить диктофон и застенографировать беседу, Иван рассказал, что культурная жизнь Новосибирска существует. Выживать культуре здесь не так просто, особенно на фоне того, что в городе происходило в последние месяцы. Попавшийся нам по пути (в небольшом торговом центре) стеллаж с внушительной подборкой «Иностранной литературы», кажется, начинавшейся с 60-х годов, поселил во мне оптимистическое настроение.

Культурная жизнь в Новосибирске существует спорадически, проходят чтения, иногда возникают журналы (вроде «Трамвая», о котором ниже), есть некоторое, довольно значительное, количество интересных и достаточно оригинальных авторов, не дублирующих друг друга в своих эстетических поисках.

Сам наш собеседник, правда, не вполне относит себя к новосибирским авторам. С этого мы и начали разговор.

 

Иван Полторацкий: Вообще я алма-атинец. Я родился в Алма-Ате, вырос, а потом приехал в Новосибирск. И остался здесь жить. Я закончил филологию здесь.

В целом у меня есть некоторые представления о том, как устроена литературная среда в Алма-Ате. Она там устроена хотя бы. Если бы я не попал в эту среду, будучи необразованным, неразумным школьником, то я бы ещё довольно долго занимался разными графоманскими вещами. Я бы просто… небыстро понял некие принципиальные вещи, нужные для того, чтобы более-менее нормально писать и читать.

Георгий Соколов: Какие именно?

Иван: В целом — то, чем занимается филология. Это такой «кодекс чести» писательской. По крайней мере, то, что литература является не последовательным, цепочкой развивающимся, процессом, а более сложно взаимодействующей структурой. И единственное, что последовательно — это  передача приёмов письма от одного писателя  к другому. Эта мысль, если начинаешь её осознавать, простая, но меняет очень многое.

Вторая важная вещь — это понимание, что текст может быть свободен. То есть ты можешь написать верлибр или более того. До этого в голове были устойчивые рельсы, что за рифму и ритм нужно держаться.

И третье: разрушение шаблона, что литература должна чему-то учить. Вспомним Мандельштама: «ничему не следует учить».

И вот когда эти три вещи переосмысляешь, дальше начинается совершенно другая работа. Понимаешь, что с языком можно работать. Со своим собственным художественным языком. И получается, что ты переходишь из уровня текстов, написанных в каких-то различных эмоциональных состояниях, для себя, для других, для того, чтобы эти эмоциональные состояния удовлетворять — ты переходишь в мысль о языке. Когда человек начинает мыслить о языке, он становится частью большого процесса. А до тех пор, пока язык будет отодвинут какими-то другими целями и задачами, будь то социальная или какая-то личностная деятельность, не будет происходить ничего.

Георгий: Где в Алма-Ате тебя этому научили?

Иван: Там был общественный литературный фонд Мусагет, который занимался русскоязычной литературой. Впоследствии и казахоязычной тоже, но там очень сложно сейчас с литературным языком, на нём практически не пишут актуальных текстов.

Представь себе: Казахстан, 90-е, что там вообще творилось. И люди на своём энтузиазме, начиная с газетных листочков, расклеенных на остановках, создали фонд, который по всему Казахстану развивал литературный процесс — именно процесс. В конце концов, Дмитрий Кузьмин однажды сказал, что в Алма-Ате присутствует не региональная русскоязычная литература, а самостоятельная литературная традиция.

Фонд постепенно развивался, стал международным, выигрывал гранты бразильского фонда «Хивос». Постоянно проходили семинары различных приезжих писателей: московских, петербургских, зарубежных. Раз в год проходил бесплатный мастер-класс: набирали тех, кто потенциально хорошо пишет, и давали за три месяца то, что я потом на филологии пять лет понимал. Там и писатели были [среди преподавателей], и поэты, и учёные, филологи, лингвисты, историки литературы и т.д.

Я туда пришёл со своими представлениями, и столкнулся с полноценной литературной средой. Там и издательство было, и литературный журнал, выходивший около десяти лет, и книги писателей, и писатели, которые выигрывали в последствии престижные российские литературные премии… Очень серьёзная среда была создана. Людьми, которые реально занимались только этим. Ольга Борисовна Маркова, основатель и президент фонда, — женщина на инвалидной коляске, с железной волей. У неё был специфический взгляд на литературу, конечно. То есть я сейчас понимаю, что многое из того, что она публиковала в журнале «Аполлинарий», я бы не стал публиковать. Но, может, для того времени это были хорошие тексты, а сейчас взгляды изменились.

Фонд прекратил своё существование после смерти Ольги Борисовны в 2006-м. И ещё В. В. Бадиков был, большой учёный, поддерживал историческую, можно сказать, ещё советскую связь между казахоязычной литературной средой и русскоязычной, он был большой специалист по теории литературы и очень хорошо читал лекции. Он погиб в том же году, ехал на конференцию, разбился на автобусе. После этого фонд перестал существовать в силу того, что на этих людях всё держалось.

Но сейчас там работает коммерческая литературная школа. То есть бывшие сотрудники этого фонда сделали другой проект, там сейчас людей за деньги учат писать. Прозаики, поэты, сценаристы… Но проект работает.

Георгий: То есть какая-то линия продолжается?

Иван: Линия продолжается, среда была вскопана, люди пишут. Паша Банников, например. Он меня научил очень многому, был редактором, например, в журнале «Аполлинарий», когда я в первый раз туда пришёл. Он меня вытащил из моих собственных представлений — дальше. В основном именно он занимается развитием этой среды. Миша Земсков, как директор этой литературной школы. То есть там что-то происходит, хотя в целом перспективы безрадостные, потому что как только человек «отпускает» — сразу появляется «союз писателей». И смысла в этом якобы никакого нет, потому что воспитывать читателя очень сложно — гораздо сложнее, чем воспитать писателя. Потому что писатель пишет и учится, а читатель постоянно перестаёт читать. По своей преподавательской практике я понимаю, что читатель постоянно норовит бросить читать, потому что это очень сложно. А если нет читателей, то и пишущей среде очень тяжело. Это касается издательств вроде «Коровакниги» Алексея Дьячкова (я имею в виду малые издательства, которые издают современную литературу не слишком популярных авторов) — у них малые тиражи как раз из-за того, что этого читателя нет. А тут ещё политическое давление, в целом какая-то атмосфера, которая не способствует тому, чтобы рос думающий человек — и вот это вот всё вместе (и какие-то исторические причины), создаёт проблемы. Но всё-таки, если вскапывать землю, сажать зёрна, то рано или поздно что-то да будет. Потому что Алма-Ата показывает, что это работает. В Нижнем Новгороде тоже не сразу создали такую обширную развитую среду. Ещё в Нижнем Тагиле была литературная школа… Как правило, за этим стоит один человек. Он должен совмещать в себе сразу несколько функций: он должен быть хорошим писателем, хорошим читателем, культуртрегером и — менеджером. Вот это последнее всё быстро ломает. Менеджером быть очень сложно. Я не хочу быть менеджером…

Георгий: Здесь есть кто-нибудь, в Новосибирске, кто мог бы им быть? Или является…

Иван (смеётся): Есть вакансия. Скажем так, неофициальная вакансия. Место не свободно, но занимающие его постоянно меняются. Есть люди, которые пытаются это делать. Есть вот фестиваль Experience. Привозили Германа Лукомникова, например. Потом из-за разногласий с администрацией начались проблемы — в следующем году фестиваля не было. То есть проект до сих пор есть, есть некая идея, коалиция поэтов и художников… Прозаиков вообще нет. Я не знаю ни одного новосибирского прозаика. В принципе прозаики вообще редкие птицы. То есть я могу назвать каких-то конъюнктурных прозаиков. Я могу назвать Геннадия Прашкевича, который всем известен. Но я не могу сказать, что я его читаю — а я говорю именно о тех, кого читаю. То есть у меня очень субъективный взгляд. Может быть, если вы встретите самого Геннадия Мартовича, он вам расскажет, какая тут великолепная, богатейшая среда, как много людей пишут и печатаются в издательстве «Свиньин и сыновья», и как вообще Новосибирск впереди планеты всей в плане тиражей.

Но когда я осознал, в конце концов, весной этого года, что здесь есть поэзия, что здесь есть кое-что особенное, есть три, четыре, пять человек, которые пишут то, что нигде больше не пишут, то, что отличает это пространство от любого другого пространства — когда я понял, что оно здесь есть, просто в полузачаточном состоянии, тогда я понял, что есть смысл дальше вкладывать в это силы. В принципе на мероприятия, на читки какие-нибудь, приходит много человек — для Петербурга даже много, для Москвы. Человек пятьдесят. Когда я был последний раз в галерее на Шаболовке, там было человек двадцать. Для Москвы это, по-моему, очень мало. В Питере на презентации книги Н. Кононова в центре Андрея Белого было около тридцати человек — очень мало.

Георгий: Да, мы были.

Иван: Были, да? Я тоже был. Сколько там было человек? Ну около тридцати. И это были в основном пишущие люди. А здесь приходят просто читатели.

Надо сказать, здесь развиты наука, образование и театр. Театральная среда очень развита.

 

Георгий: То есть, кроме больших государственных театров, есть какие-то… низовые? Камерные?

Иван: Есть альтернативные театры. Есть проект Олега Жуковского. Это актёр европейского уровня, он работал в театре Derevo, а потом вернулся сюда и здесь организовал театр La Pushkin, это открытая площадка, и там он сам устраивает постоянно проекты, и любой желающий со свежими идеями может там что-то поставить.

Я сам занимаюсь пять лет музыкально-поэтическим театром.

Георгий: Мы как раз хотели тебя об этом спросить. Что это за история, что за театр звука?

Иван: Он появился чудесным образом. Внезапно из идеи совместить чтение стихов и музыку стали появляться люди, музыканты, которые находили нужный звук. Неожиданно рядом, на какой-то пьянке, говорили: а давай ты что-нибудь почитаешь? а давай я подыграю? слушай, круто получается! давай ещё кого-нибудь найдём, давай позовём артистку. А зачем? Ну вот попробуем поиграть вместе.

Поиграли, потом нашлись ещё люди, и оказалось, что у нас устойчивое образование. «Открытие Порта» — это, в общем, исследование возможностей интонации и инструментов. У нас есть люди, пять человек, постоянных, которые уже пять лет этим занимаются. Я сам не играю, у меня слуха и музыкального образования нет — может, поэтому я и пишу такие верлибры. Интонационно и ритмически корявые иногда… Видимо, была — и до сих пор есть — какая-то энергия, которая нас держит. Идея заключалась в том, что впереди идёт текст — и то, что в нём содержится. Дальше идёт голос, потом идёт музыка, их можно на один уровень поставить. И дальше уже — минимальный уровень движения. То есть это не театр. Я не актёр, двигаюсь как попало, но любителем быть не хочу. Поэтому мы вперёд толкаем сам текст с его метафизической нагрузкой, а инструменты впоследствии играют не «подложку» музыкальную, играют не какую-то специально сочинённую мелодию — они являются самостоятельными голосами, которые, как в джазе, создают диалог. На том пространстве, которое создаёт текст. То есть ты бросаешь вперёд текст, идёшь за ним, а они это пространство удерживают. Альтистка Алёна Карцева — она заканчивала консерваторию по классу альта, и до сих пор заканчивает, потому что параллельно родила двух детей. Она — прекрасный профессионал. Акустическая гитара — Семён Путинцев, который ничего нигде не заканчивал, зато обладает талантом ловить какие-то психоделические состояния, просто самородок, гитарист, у которого есть свой звук, и который этот звук и своё состояние выдерживает. Потом есть Юля Баталёва, просто ангел, она специалист по кристаллографии, в институте работает. Она второй голос, второй поэт. Выучилась играть на контрабасе. Ну и постукивала на ударных. Вот три человека. Потом появилась Света, которая играла всю жизнь на духовых, она играет на кларнете и на флейте. То есть у нас есть альт, гитара, два голоса, читающих тексты, и кларнет.

Первый спектакль назывался «Мои имена». Идея была в метафизике войны: как можно через текст и музыку пережить состояния людей, которые бывали в определённом пределе бытия. И мы думали, что мы один раз сыграем, проверим, каково это — и дальше будем делать другую музыку. Но почему-то каждый год требуется этот спектакль повторять. Это очень тяжело, очень страшно и неохота к этому возвращаться, потому что какие-то старые тексты вернулись туда, собрались, и в целом — некий спектр состояний. Вот идёт человек, боится смерти, вот он умирает, вот его где-то ждёт другой человек, надежда на то, что он вернётся, и всё это в очень концентрированном виде.

В том смысле, что я участвую не как актёр, не как поэт, а ребята — не как музыканты. Мы как свидетели становимся. И зрители тоже становятся свидетелями некой второй реальности

И это действует очень сильно, и на нас самих, и на людей, которые приходили, какие-то такие подлинные переживания, именно переживания происходят.

Второй мы сделали проект «Полотна», где тоже посредством текста, голоса и музыки, мы рассматривали, как идёт жизнь человека — траекторию его жизни. От момента рождения, его взросление и т.д. Пару раз сыграли, до конца не довели, и пошли дальше.

Третий проект назывался «Пространства», мы пытались сформировать какой-то пейзаж, какие-то условия существования — тоже очень различные. Из двух предыдущих собралось. Надо сказать, что композиции не повторяются. У нас получается сочинять их много, но оставляем из большого количества только то, что нужно. То есть здесь нет режиссёра, нет единого лидера, но, когда мы собираемся все вместе, получается нечто настолько цельное, что это поражает меня самого. Я не знаю, как это работает. Потому что готовый спектакль выбрасывает меня самого дальше, чем готовый текст. Хотя в принципе, когда я пишу тексты, я считаю — по Бродскому — что происходит колоссальное ускорение мышления, и человек думает и живёт гораздо быстрее в этот момент. А в момент, когда текст озвучивается с этой самой музыкой, происходит ещё большее, двойное или тройное ускорение. Здесь нет никакой игры. Нужно просто встать и увидеть то, ради чего всё это написано.

Сейчас мы делаем четвёртый проект, там уже более разнообразные музыкальные идеи хотим применить. Но в целом у всех есть возможность пройти настолько далеко, насколько мы можем. Если ты гитарист, у тебя есть возможность сыграть самое сложное, что у тебя есть, если ты поэт, то ты можешь писать тексты специально для этого.

Георгий: То есть ты пишешь специальные тексты для театра?

Иван: Я просто знаю, какие тексты у меня пойдут в проект, а какие останутся. Как происходит процесс. Мы собираемся на репетицию. При этом у всех, кроме меня, уже есть дети, у некоторых даже по два. Репетиции выглядели дико: женщины кормят детей грудью и говорят про войну. Это просто подвиг, я считаю, с их стороны — что мы всё это не бросили. Шесть человек уже за это время выросло. Теперь дети сидят в соседней комнате и говорят: «Мама, прекрати это делать уже! Сколько можно?»

Георгий: А как у вас со зрителями?

Иван: Я думаю, что у нас есть некоторое количество своих зрителей. Человек 60-70 приходит. Этого достаточно.

Мы не хотели снова играть «Мои имена», но у этого спектакля такая задача, что если ты его не сыграешь, тебе будет очень плохо физически. То есть Юля говорит нам, что у неё язык начинает болеть, если этого не сделать. Но некое высказывание, говоря опять же о метафизике, затыкает некую дыру. Там всё заканчивается одноименным стихотворением, «И дырявый матрос, закрывающий собой пустоту, спокоен, как бывают спокойны горы. Постепенно наследуя Землю, за верстой версту, встают из земли Александр, Андрей, Георгий. Мои имена. Те, кто выжил и вышел на сушу». И вот эта необходимость встать и закрыть образующийся разрыв пространства — она собственно и вызывает этот спектакль. Но последний раз мы очень сильно ударили, более профессионально и более жёстко, и больше возвращаться к этому не хотим. Мы альбом записали. То есть нормальный звук наконец, потому что те записи, которые есть в интернете, без живого присутствия звучат плоховато. Хотя мы находили великолепных звукорежиссёров, которые на своём энтузиазме нас поддерживали. Вот последний парень, Дмитрий Полянский, очень хорошо всё сделал, и скоро у нас будет то, за что не стыдно. И можно будет этого больше не делать.

А сейчас уже можно более свободно идти дальше, не забираясь в некие сверхэмоциональные вещи. Хочется чего-то просто глубокого, красивого и созерцательного. Сейчас мы над этим работаем.

Георгий: Я о подобных театральных проектах не слышал, если честно. По твоим, по крайней мере, словам, это действительный, настоящий театр: из музыки и поэзии, без специфически театральной составляющей, образуется нечто, живущее по своим законам. Некое произведение, которое делает с тобой то, что считает нужным.

Иван: Нельзя сказать, что у нас нет режиссёра. Мы с Юлей в основном выполняем режиссёрские функции, но мы согласовываем со всеми. У нас есть режиссёр, но он размыт. Всё очень чётко организовано, это не сплошная импровизация. Для импровизации отведены специальные места. Я знаю, что и как драматургически работает. За пять лет работы…

Георгий: То есть вначале этой продуманности не было?

Иван: Она постепенно появлялась. В спектакле «Мои имена» всё полностью схвачено. Он самый завершённый. Хотя в последний раз удалось добавить ещё пару моментов.

Когда мы смотрели видео одного из первых его показов, а длится он минут 40-50, когда всё заканчивается — в зале полная тишина, и только через минуту человек начинает закуривать. Эта тишина говорит о том, что что-то серьёзное произошло, и оно в воздухе висит. Этого не добьёшься случайно.

Мы не претендуем на какое-то вхождение в театральную среду, на какое-то новаторство, на что-то внешнее. Это сугубо внутренний проект, внутреннее исследование. Но исследование открытое.

Мой замечательный друг Ирина Кузнецова –  потомственный художник, поэт и режиссёр, очень разносторонний и строгий к своему искусству человек, сильно помогла нашему проекту, мы сделали один общий спектакль  про четыре стихии, сыграли его в арт-клубе «НИИКуДА» году в 2010, потом Ира стала делать свои проекты. В апреле 13-го с новыми музыкантами, некоторые из которых играли в «Открытии порта», Ира поставила на сцене театра Афанасьева музыкально-поэтический спектакль «Исход», потом уехала в Москву. Это была очень сильная постановка, я счастлив, что получилось в ней поучаствовать. Ира  каждый год возвращается в Новосибирск с новыми стихами и музыкой. У неё получаются очень ёмкие, герметичные такие выступления,  ни единого лишнего слова и звука, чистая поэзия.

Георгий: С театром более-менее ясно. А я вот ещё хотел спросить тебя по поводу «Трамвая»: чем он был и с чего начался?

Иван: Ну как всё бывает. Идея летает в воздухе. Кто-нибудь хватает её за хвост.

Был Анатолий Каплан. Сейчас он обитает в Одессе, поэт. Достаточно весёлый парень. Ещё я и Анатолий Квашин, филолог, мой однокурсник. И мы просто решили делать литературный журнал. Разговаривали как-то об этом: почему бы не сделать? И сделали. Взяли простую вордпрессовскую платформу, сделали первый номер. Потом стали появляться связи. И как-то три года так продержались. Анатолий Каплан ушёл, мы вдвоём с Квашиным делали. Ирина Кузнецова ещё очень помогала, рисовала обложки, писала тексты, она вообще всегда меня поддерживает. Потом поняли, что уже устали, вдвоём это тяжело — и просто решили, что «Трамвай» уехал. Довели дело до логического конца. Если у «Открытия Порта» ещё есть запал, то сам по себе «Трамвай» быть в таком формате больше не может, а какой-то аналогичный, контрконтркультурный журнал в принципе можно сделать. Если найдутся ещё люди, то я этим займусь. Идея ещё существует, но пока я пишу диссертацию, мне сложно о чём-то другом думать.

Георгий: В чём была идея «Трамвая»?

Иван: Идея «Трамвая» была, скажем так, писать то, что мы думаем, в открытой цельной форме. То есть эссе и художественные тексты.

Георгий: Там была изначально какая-то новосибирская составляющая, как я понимаю?

Иван: Была изначально, но потом она исчезла, и «Трамвай» стал «международный». Да, изначально мы хотели именно осветить то, что было в Новосибирске. Осветили это и дальше двинулись.

Георгий: Логично.

Иван: А почему «Трамвай» — потому что мы не могли придумать название, а потом как-то проехались в трамвае, психоделическая поездка. Мы ехали в трамвае, а из него всё время выходил дед и начинал идти перед трамваем. Потом его опять сажали обратно, он проезжал пол-остановки, потом опять выходил — и вот так вот мы ехали, ну и поняли, что вот это и есть литературный процесс: один какой-нибудь дед обязательно должен бежать впереди трамвая. Ну и плюс трамвай — это такой образ, содержательный мотив русской литературы, очень существенный, от Хармса до Гумилёва.

Георгий: У Роальда Мандельштама ещё есть…

Иван: Одновременно как бы и в будущем, и в прошлом находится.

Георгий: В чём же «Трамвай» исчерпал себя?

Иван: В людях. Люди за три года устали делать ежемесячный журнал, не получая от этого ничего. Я имею в виду — редакторы, «кондукторы».

Георгий: А что нужно получать от журнала, чтобы он не угасал?

Иван: Нужно, чтобы был человек, который им занимается постоянно и зарабатывает себе этим на жизнь. Энтузиазм штука такая… То, что мы три года продержались, — это очень хорошо. Причём мы регулярно выпускали, каждый месяц, по номеру.

Всю редакторскую работу осуществлял я практически один, потом уже находил своих друзей, просил написать тексты, мы эти тексты публиковали. Анатолий [Квашин] потом выполнял уже только технические функции, ну и сам писал в своём неподражаемом стиле остроумного филологического брюзжания, а подбор текста лежал в основном на мне.

Нужно сказать большое спасибо всем авторам, которые не ленились по личной просьбе писать небольшое эссе по теме номера. Я думаю, что мы в целом охватили крупный фрагмент современной литературы. Меня до сих пор узнают по «Трамваю».

 

Георгий: Если говорить уже о твоей собственной поэзии. Традиционный вопрос: кто на тебя повлиял, с твоей точки зрения?

Иван: Я бы назвал два контрастных направления: это Геннадий Айги и Егор Летов. Совершенно противоположные вещи. Последнее время меня Айги поражает больше всего. То есть я пытаюсь научиться его понимать. А Летов — это энергия, которой нужно пользоваться. То есть Айги — это некая теоретическая база, а Летов — практика. Я относительно недавно, лет 6-7 назад, начал понимать значение Летова для меня. Без этого «Открытия порта» точно бы не было.

Из поэтов всегда со мной был Мандельштам. Он для меня с детства один из первых и последних поэтов. Я про него и диплом писал, и диссертацию хотел писать, да не получилось.

Собственно, вот: Летов, Айги, Мандельштам. Не буду других называть, это три столпа, на которых я существую.

Георгий: Это с точки зрения именно самих твоих текстов?

Иван: Да. Конечно, я много кого читаю. Но последовательно — мало кого. А так, есть огромное количество хороших поэтов, которые присутствуют в моей жизни, не так постоянно, как эти трое, но я их читаю с удовольствием. Сейчас вот Михаила Айзенберга, например. Недавно стал во Всеволода Некрасова врубаться. Геннадия Алексеева, Леонида Аронзона… Хотя до сих пор ещё не нашёл Аронзона. Но это свойство памяти, это не является свойством языка. Я абсорбирую тексты. Я могу прочитать кого угодно, и если этот текст я прочитал по-настоящему, то через некоторое время я увижу его следы в том, что я пишу. Но это только я увижу, это настолько внутренний процесс, что вряд ли кто-то скажет: ага, вот здесь видно, что Полторацкий прочитал Геннадия Алексеева и написал вот так. Либо я это буду делать специально, но это не является постмодернизмом, тексты просто входят, перерабатываются, превращаются в другие тексты, а я как промежуточная линия. Во что они превращаются — мне иногда самому интересно. Но очень приятно собирать те моменты, которые потом становятся моим собственным языком.

Георгий: А из современных авторов младшего поколения?

Иван: Последнее время я познакомился с Виктором Лисиным из Нижнего Новгорода, замечательный, очень интересный поэт. Пашу Банникова люблю читать. Не потому, что я его самого люблю, а потому что он пишет хорошо. Ваня Бекетов. Это если из друзей.

Георгий: А если вообще? Например, из финалистов премии Драгомощенко?

Иван: Драгомощенко я ещё не осилил. У меня лежит его книга дома, но для меня это сложнейшие тексты, чтобы его читать, нужно делать серьёзные усилия.

Мне сложно вспоминать, много что теснится. У меня память такая, что не выбирает твёрдых вещей, в основном всё размыто. Я ненаучно мыслю сейчас, ненаучно говорю.

Мой язык всегда состоит из трёх-четырёх текстов. Постоянно — из тех трёх, которых я назвал вначале, а состав других меняется всё время. Я могу назвать то, что сейчас читаю. Для меня до сих пор интересен Виктор Лисин. Михаил Айзенберг мне очень нравится. Сейчас я пытаюсь научиться читать европейских поэтов — Рильке, Целан…

Сейчас, например, я читаю «Улисса», мне кажется, что это такой поэтический текст, что постепенно надобность в других поэтических текстах отпадает…

Что такое читать стихи в фейсбуке, в ленте? Это ведь тоже начинает стирать категорию автора. Остаётся только сам текст. А точнее, даже не сам текст, а то, что осталось после прочтения этого текста. В свободный день около 20-30 стихотворений в ленте попадается. Это формирует полупотребительское отношение к тексту, но это совсем не то чтение поэзии, когда у тебя есть книга, и ты с этой книгой живёшь некоторое время. И сейчас я этим фейсбуком размыт, и всё думаю, как из него вылезти, но всё-таки там есть интересное, постоянно появляются новые тексты, ежедневная поэзия, здесь и сейчас.

Георгий: Да, я всё порываюсь тебя спросить про вещественные книги, потому что ты упоминаешь свою коллекцию поэтических книг, и вот сейчас говоришь о преимуществе книги перед социальной сетью…

Иван: Я люблю предметы, потому что в предметах есть время и история. Поэтому у меня лежат пластинки дома и книжки. Никогда не жаль тратить деньги на них. Из виртуальности ты не возьмёшь такой осязаемый кусок памяти, причём даже не моей памяти, а чужой.

 

Георгий: В «Трамвае» я видел рассуждения про «стоп-модернизм». В связи с этим вот какой вопрос: что есть современная культура? Это уже не постмодернизм, так?

Иван: Конечно, не постмодернизм. Я думаю, что современная культура — это острова. Вот был у нас городок на столе: маленький городок, спичечные коробочки, все дела, там были свои отношения, люди жили, ходили в этом городке. Здесь вот были акмеисты, здесь — футуристы, здесь пришли РАППовцы, сначала они спорили друг с другом, потом здесь был андеграунд, самиздат, можно повспоминать различных лианозовцев… Бродский вот ходил-ходил по Питеру, а потом раз — и оказался в другом городке, двухэтажном, но тем не менее. А потом открылся Интернет — и это всё смыло. Здесь на боку лежит Бродский, здесь на боку лежат лианозовцы, здесь Мандельштам, здесь Рильке, здесь нижегородцы, здесь алма-атинцы, ещё какое-нибудь объединение… Но в целом они связаны друг с другом только маленькими лодочками, на которых можно отправиться в путешествие, взять что-то и вернуться. И каждый читатель — это тоже отдельный остров. Нет ничего целого, никто не строит мосты, вода всё прибывает и прибывает. Да, бывает так, что несколько островов объединились, они как-то живут, например, вокруг «Трамвая». Галерея на Шаболовке и т.д. Но через год уже этой среды не будет, и нет общего гения, который бы это всё зацементировал, и нет необходимости, чтобы этот гений появился. Только маленькие феодальные читательские государства и существуют. Только так. Огромная разделённость. И каждый будет внутри своего острова расставлять ориентиры. А увидеть всю картину в целом — невозможно. Всё равно будешь субъективен. Я думаю, что уже после 30-х расслоение стало очень большим. Говорить о литературном процессе в целом сейчас невозможно. Можно говорить о процессах, а их очень много.

Георгий: Они разделены по географическому принципу?

Иван: По какому угодно. По географическому, по эстетическому… Вот смотри. Возьмём Нобелевскую премию. Вроде бы авторитет. А кто из поэтов-лауреатов последних лет пятнадцати, кроме Транстрёмера, сейчас значим?

Георгий: Да я больше никого и не помню толком…

Иван: Вот я тоже. Разве возможно взять современную мировую литературу и как-то упорядочить? Лет через пятьдесят ещё куда ни шло.

Георгий: Так дело в том, что мы современники, и нам не видно? Или в том, что сейчас — не так, как было раньше?

Иван: Дело в том, что мы современники этого большого хаоса. Литература так называемого Серебряного века была очень хорошо расписана. Было ясно, кто на какой стороне находился, кто чем занимался, у кого какая эстетика.

Но через год уже этой среды не будет, и нет общего гения, который бы это всё зацементировал, и нет необходимости, чтобы этот гений появился

Так что я думаю, что после постмодернизма начался великий потоп. И выяснилось, что не все утонули в нём. Мы всё шутили: «я последний русский стоп-модернист». Ну то есть не я конечно, так любой человек может сказать. И что в будущем надо будет ставить памятник человеку, который ни разу даже не подумал написать какое-нибудь произведение. Он жил себе, жил, у него даже мысли не мелькнуло, чтобы что-то написать. Потом про его жизнь узнают, проверят всю его биографию, увидят, что он ни разу ничего не написал, даже ничего не читал — вот это гений будущего, стоп-модернист. Абсолютный гений. Но его надо ещё сыскать.

Георгий: Кстати, Уорхол говорил, что лучший вид искусства — владеть землёй и ничего с ней не делать.

Иван: У современного писателя есть возможность брать из любых источников. Если объединяться — надо же делать это по каким-то эстетическим соображениям. На основе чего создавать новые литературные школы? Есть концепция региональности. Литературных гнёзд, как в Древней Руси. Вот московская школа. Вот питерцы. Хотя они менее монолитны, очень много разных авторов. Вот нижегородцы. Вот Новосибирск, где вообще сейчас традиции нет. Общих эстетических категорий нет. Раньше они были ясны. Символизм, например, был чем-то общим, пронизывающим. Постмодернизм был таким явлением. Но он уже на зубах скрипит, выделять группу постмодернистов в современной литературе тоже не стоит. Назовите мне, пожалуйста, целостную последовательную литературную школу, которая воспитывает учеников, которая формирует новый язык. Если хлынет что-то, подобное символизму, тому, как он хлынул — тогда да.

Я не хочу говорить, что у нас сейчас постмодернизм. И не хочу говорить, что мы преодолеваем постмодернизм, потому что мы уже попробовали его попреодолевать трамвайным образом. Это было весело, но абсолютно бесполезно. Вряд ли за эстетику «Трамвая» мы войдём в некую историю литературы. Кому мы там нужны?

Если сейчас посмотреть на историка литературы, который попытается упорядочить наше время: по региональному признаку? Можно. По принадлежности к определённым крупным авторам? Кто-то ближе к Бродскому, кто-то к Мандельштаму, кто-то к Геннадию Айги, кто-то к футуристам. Но разглядеть сами принципы — мне кажется, это невозможно.

Может быть, наше время — очень затянувшийся переходный период. Но куда он переходит — совершенно неизвестно. Нет никаких оснований выделить какое-то основное направление для поэзии будущего. Всё очень индивидуально. Возможно, что у нас эпоха крайнего индивидуализма. Причём индивидуализма читательского. В том смысле, что каждый сам создаёт свою среду и в ней живёт, и у него своя маленькая история литературы.

Возможно, такая синкретическая поэтика, когда автор безымянный, как в древнерусской литературе — возможно, это и есть будущее. Когда я начал называть имена — начались сложности. Не потому, что я не знаю имён, а потому, что всё сливается в единый, по Мандельштаму, шум времени. То же и о поэзии в социальных сетях.

Возможно, мы просто ещё не осмыслили произошедших перемен: в плане техники, в плане информации, в плане языка. Литература и поэзия пытаются успеть за временем, абсорбировать. Может быть, когда нам станет понятно, что произошло, мы начнём собираться в группы и двигаться дальше. Но нам пока запрещают больше трёх собираться, кстати. Что тоже мешает литературному процессу.

 

 

В конце разговора Иван, продолжая поднятую ещё в самом начале нашего общения тему новосибирской литературы, назвал имена нескольких новосибирских авторов, а также в двух словах сказал о творчестве каждого. Мы приводим его перечисление отдельно, выделяя имена, чтобы при желании с творчеством каждого из них можно было ознакомиться.

Иван: Я могу назвать имена новосибирских поэтов, интересных сегодня.

Михаил Немцев, философ и антрополог. Он сейчас уехал в Москву, но тем не менее, я думаю, он продолжает быть новосибирским автором и считает себя таковым. Он один из самых больших идеологов современной новосибирской поэзии. То есть он мог бы стать культуртрегером, но решил заняться другими вещами.

Есть ещё Андрей Жданов. Это наш новосибирский Маркес. Он пишет такой магический реализм! У него, кстати, книжка вышла «Была веха падающей листвы». По-моему, в «Коровакниги», небольшой формат. Поэт и прозаик. Пишет и поэзию как прозу и прозу как поэзию.

Антон Метельков. Он пишет замечательную поэзию на детском языке, но очень серьёзную. Короткие, бодрые ритмы, обязательно рифма, и вроде как считалочка, но очень серьёзная поэзия. Тоже книжка вышла, «Футляр».

Дмитрий Королёв. Это наш, я не знаю, Герцен, наш Паша Арсеньев. Товарищ, который пишет хорошую политическую поэзию. Он социально ориентированный автор.

Меня здесь Миша Немцев называет модернистом. Я не совсем новосибирский поэт, но я здесь тоже присутствую и что-то пишу, модернистского толка.

Виталий Красный – наш добрый слэм-богатырь. Представьте, огромный, двухметровый, бородатый и стихи такие задорные. Хотя, когда он серьёзные вещи читает, впечатление большее производит.

Сергей Шуба, больше известный как Джим, и Олег Полежаев – настоящие герои самиздата. Никто кроме них не печатает книг новосибирских авторов, к сожалению. Большая победа – изданный совсем недавно альманах сибирской актуальной поэзии  «Между». Там есь авторы из Барнаула, Томска, Омска, Новосибирска, Красноярска, Новокузнецка, Абакана и т.д.

Есть замечательный художник Ира Кузнецова, художник и философ. Она сама не пишет стихов, она пишет статьи, по поводу философии, этики и эстетики современного искусства.

Конечно, нельзя вычёркивать Виктора Iванiва. Это самый авангардный из наших авторов, самый серьёзный и в плане прозы, и в плане поэзии, хотя, мне кажется, его больше ценят как прозаика. Существеннейшая личность, и нам очень повезло с тем, что он есть.

Анатолий Каплан стал уже одесским поэтом, радикал, революционер. Вместо пули на Кавказе уехал искать приключений в Одессу.

Есть Борис Гринберг, который работает с формой. Как Александр Горнон, они два таких патриарха комбинаторной поэзии.

Ещё Андрей Щетников, есть Игорь Лощилов, он сейчас не пишет стихов, зато издал книгу «Метаморфозы» Заболоцкого. Вообще поэты-филологи часто остаются незамеченными, особенно если они доктора и директора. Игорь Витальевич Силантьев, например,  в этом году выпустил книгу стихотворений «Жизнь Легка». Большой специалист  по сюжетологии  выпускает сборник нарративных стихотворений, по-моему замечательно. Только об этом вне нарративных кругов мало кто знает.

Андрей Иванович Щетников поэт другого времени, он сейчас не пишет, а занимается переводами с испанского, переводит Пабло Неруду, а ещё Гэри Снайдера.

Он вообще человек Возрождения, он и математик, специалист по античной математике, его команда юных физиков заняла в международном турнире 7-е место. Он сам пишет стихи, но очень немного. Но его нельзя вычеркнуть, потому что он очень важен для среды.

Есть ещё Евгений Минияров — я уже называю предыдущее поколение — он большой поэт-философ, метафизик, он нечасто появляется на публике.

Есть Александр Денисенко, «тихий» поэт. Есть Сергей Самойленко. Лет десять не писал, говорят, недавно развязался. Хороший поэт, журналист, литературный критик. 

Можно вспомнить Евгения Иорданского – ученика выдающегося Анатолия Маковского.

Был очень хороший поэт и художник Олег Волов, но он, к сожалению умер в феврале 15-го, я не успел с ним пообщаться.

 Есть журнал «Сибирские огни», но честно говоря, не вижу его крупного участия именно в современной поэзии, хотя многие из вышеперечисленных авторов там регулярно публикуются. Там есть хороший критик Слава Михайлов.

Ещё можно много кого другого перечислить, все эти люди есть, все работают. Те, кого я назвал, за собой держат определённое направление. А вот новых давно не появляется…

Вот ещё Миша Моисеев есть, он вроде сам пишет и читает, много занимается организационной деятельностью.

Таня Злыгостева — прекрасный автор, но она быстро переориентировалась на Москву.

Есть ещё Кристина Кармалита, женское лицо новосибирской поэзии, она работает в таком ахматовском стиле, довольно простые по форме, психологические стихи.

А Катя Климакова — отвечает своими за всё хорошее, что было в советской поэзии, только современным языком.

Дима Северов — чудесный поэт, гений исчезновения.

На нём, пожалуй, и завершим.

Фотографии из архива Ивана Полторацкого.