Всё не зря

Ничем не примечательный бар на Васильевском острове, пиво по акции (опять же, «василеостровское») и трое беспричинно довольных субъектов за столиком. Наш собеседник молодой писатель и драматург Марк Заевский достаёт из сумки пару листов бумаги, перьевую ручку и заранее смотрит в карте бара цену на виски. Понимая, к чему всё идёт, обменявшись последними новостями, неспешно начинаем разговор.

Руслан Князев: Ну, расскажи читателям «Стенограммы», как ты пришёл к писательству. Я помню эту историю из 10-го класса. Или всё раньше началось, в детстве?

Марк Заевский: К этой истории я не был готов, честно говоря. В детстве? Нет, нет. Хотя, в пятом классе я написал балладу на четырёх листах и мне за неё поставили «три», потому что не вписывалась в формат. Всем, кто написал без стихов и на пол-листа, поставили «пять», а мне одному показательно «три».

Р: А что там был за формат?

М: Я помню только начало, но это не для интервью, мне кажется.

А вообще, не читал нихуя по жизни, да и не хотел. А потом одновременно произошли две вещи, которые всё изменили. Во-первых, я перешёл в другой класс, там была новая преподавательница русского языка. С первых же уроков я просто был поражён, как можно обращаться со словом, чего можно добиться, пойдя этим (литературным) путём. А дальше десятый класс, лекции про Достоевского, это всё больше затягивало.

И параллельно с этим развивалась любовная линия с девушкой, с Оленькой. Мне почему-то казалось, что это такой особенный, переломный момент в жизни, что демонстрация возможностей слова — не зря и Оля — не зря. Я придумал написать небольшую книгу, где бы описывалась история развития наших отношений с Олей (в некой иносказательной манере, естественно). Ключевой момент повествования — когда парень и девушка встречаются, и она говорит, что в детстве ей анонимно передали книгу. Парень просит дать почитать, но оказывается, что книга у девушки не с собой. Они договариваются на следующий день поехать на остров, на прогулку. И вот парочка сидит на острове, у воды и парень говорит что-то вроде: «знаешь, у меня сейчас в голове миллион мыслей пронёсся за секунду», — и целует её. Я хотел подослать эту книгу Оле, чтобы она узнала в ней наши отношения и, соответственно, подыграла, когда мы встретимся в кофейне, что у неё нет с собой книги, на следующий день мы встретимся, а там «миллион мыслей за секунду», и дальше понятно. Писал долго пиздец. Задумывалось девять глав. Но когда я писал седьмую, мы вместе были на хате, там набухались и, собственно…

[Общий смех (в кв. скобках прим. «Стенограммы»).]

Кирилл Александров: Десакрализировал всё вообще, о чём говорил.

М: Да, я люблю. Ну и всё пиздато так закрутилось-завертелось, я бросил писать.

К: Перешёл на новый уровень отношений с читателем.

М: Ну как бы да. Где-то месяц не было сил вернуться к тексту, потому что все силы уходили на любовь.

Потом всё-таки дописал, показал. Она охуела, да и всё. Дальнейшие литературные опыты были малосодержательными, мотивация не та в семнадцать лет.

Думал, что самый умный, писал, воображал, как это круто. И одновременно стыдился, никому не показывал.

Если показывал, то делал вид, что это левый автор — мол, вот я нашёл, посмотри, как тебе? Это были автобиографические вещи в основном. В дальнейшем, после переезда в Санкт-Петербург и поступления в вуз, стал уже более осмысленные вещи писать.

 

 

Р: Погоди. Переехал-то ты уже с чёткой целью стать драматургом, знал, что станешь им. Получается, всё это было не зря?

М: Да я особо не понимал, что такое драматург, что такое кино, литература. Чисто по наитию действовал. Думал — а куда ещё-то? Прикинул: нет раскладов нормальных нигде, а вот так [Марк в итоге поступил в Университет кино и телевидения на драматурга] — хорошо. Поступил и стал уже новый подход формировать. В чём-то научный, может быть.

К: А в Красноярске ты с кем-то общался на эту тему? Куда поступать, как развиваться? Литературные объединения какие-то, кинолаборатории?

М: Не-не-не. Я просто жил — курил, бухал, общался с обычными людьми. Никто из моих друзей кино не смотрел. Точнее, как: смотрели, но под пивко и поп-корн. Ну и я думал — оставаться или не оставаться в Красноярске, но ближе к окончанию школы решил: «не, нахуй, борода какая-то. Надо поступать в Питер на драматурга, литературу сдавать». В 11-м классе прочёл одну из первых книг своих и школьный курс по литературе, чтобы к экзаменам подготовиться.

Р: Что за книга была?

М: «Мастер и Маргарита», кажется. Одна из первых осмысленно прочитанных книг, я имею в виду.

К: А с людьми из сферы кино и искусства ты сознательно не общался?

М: А где их взять? Нет, конечно, не общался. Более того, все сомнительно отнеслись к моей идее. Я когда маме сказал, что на драматурга хочу поступать, она двое суток плакала.

Р: Да, я понимаю. Когда я собирался уходить с факультета нанотехнологий, мама тоже плакала пиздец. А вот в том же Красноярске, видимо, была какая-то своя субкультура фотографов? [Изначально мы знали Марка, скорее, в качестве фотографа. Его работы.]

М: Да, что касается фотографии — да. Там серьёзная школа была, компания очень удачно сложилась.

Р: И как ты в неё попал?

М: В далёком 2008-м году ездил в медиа-школу летнюю, в течение месяца мы фотографировали, общались. Это всё, конечно, на самодеятельном уровне было, но, как бы презрительно мы к самодеятельности ни относились, она на раннем этапе очень хорошо формирует тебя, даёт минимальную теорию, позволяет самовыразиться на начальном уровне, освоить какие-то способы восприятия.

Р: Как ты купил свой плёночный фотоаппарат? Цифра сначала была?

М: Да, сначала цифра была. Потом деваха подошла в школе, говорит: «ты же фотаешь, плёночный фотоаппарат нужен тебе?». Отвечаю, мол, да, а что у тебя? — Ну, говорит, «Зенит», ну «Смена». Я говорю: «Ну приноси». Ну принесла.

Р: И что снимал?

М: Художественный быт, переосмысление.

Р: А чужие фото не смотрел?

М: Я и сейчас не смотрю.

Р: И куда всё делось (тусовка)?

М: Да всё жёны, дети. А так, хорошее время было.

Р: То есть для тебя драматургия стала объединением интересов — и кино, и литература?

М: Да я к кино никогда серьёзно не относился. Драматургия привлекала как таковая, не в плане кино, сценарий — более широкое понятие, множество способов по выстраиванию событий есть, огромные возможности.

К: А «В погоне за мечтой» [первый, любительский фильм Марка, где он выступил автором сценария и режиссёром] — это ради угара? Нельзя назвать первым шагом к кинематографу?

М: Да, конечно. Всем похуй на кино было, никто не смотрел ничего.

Р: Стандартный набор: « Реквием по мечте», «Бойцовский клуб»…

М: Ну да, на вписках, краем глаза. Сначала мы сделали паблик «Арт Бобан», не знаю зачем. Всякую хуйню выкладывали туда. А потом фильм. Но я уже тогда понимал — не важно, что человек делает или говорит, важно, как это написано. Весь кайф в тексте.

Р: Это другой мир, да.

М: Я в последнее время много думаю о метафизике текста. Есть условность методов, возможных в кино, а есть текст — бесконечный художественный мир. А в фильме показана такая вот жизнь и никакая другая. Что видишь, то и видишь. Слово более уважительно относится к потребителю — больше свободы в плане того, «как читать». Хорошим тоном считаю не давать описание портретов главных героев, оставить эту возможность читателю. При этом давать чёткие характерные черты второстепенных и третьестепенных персонажей.

К: По поводу уважительного отношения. Когда ты — режиссёр, то вынужден тратить огромный бюджет на декорации, спецэффекты, задействовать много сил, времени, привлекать других людей, если ты задумал что-то сверхъестественное, серьёзное. А писатель пишет три строчки — и всё воплощается в воображении. Ещё и даёт свободу трактовки, мол, думайте, что хотите. Мне кажется, с этой точки зрения режиссёр более честен — он предоставляет готовый продукт и не заставляет тебя использовать резервы, которых у тебя, может быть, и нет.

М: В литературе спецэффектов гораздо больше, и даже сами спецэффекты могут по-разному восприниматься и трактоваться. Вообще, это очень разные вещи всё. Кино можно почти любое посмотреть до конца. А текст больше одной страницы читать никто не захочет.

Р: Сейчас всё строится на визуализации. Даже юмор весь на картинках строится.

М: Да, диалоги нахуй не нужны в кино. Сильнее визуальное, ага…

Р: Этим тоже надо уметь орудовать. Тот же «Интерстеллар» — текста много, а визуальных образов мало, план длится две секунды. Что за них можно разглядеть?

К: Ладно, вопрос: для кого ты пишешь? Типы людей, возраст.

М: Если предположить, что роман написан, то он, на мой взгляд, будет интересен людям от 15 до 30 лет, рожденным с 85-го по нулевой. А позже, если всё состоится, то это приобретёт историческую ценность, и уже не будет иметь значение, кому интересно, кому не интересно.

Р: Что ж, давай сразу к роману.

К: Да, давай сразу очертим — мы говорим о романе, не о каких-то зарисовках, эссе, рассказах. Что у тебя есть из материала?

М: Нет рассказов, есть готовая повесть [«Бабак»], и вот сейчас пишется роман.

Р: Как возникла идея романа?

М: Что интересно, ход романа был придуман за полгода до начала работы. Придумал я его давно, но не мог нигде использовать.

Ход такой: на Васильевском острове, что в городе Санкт-Петербурге, никто не задумывался, что если каждую ночь будут разводить мосты, то однажды их разведут навсегда. И вот их разводят. И остров, на котором существуют свои понятия, становится отдельным государством. Люди (главным образом — маргинальные), которые там жили — каждый из них по-своему обезображен и угнетён жизнью, но каждый из них в первую очередь был мечтателем. Их заперли (а почему их заперли — станет ясно по ходу развития детективной линии) и они воплощают свои мечты, строят государство, отталкиваясь от того, о чём мечтали. Потому что в старом мире было плохо: пьянь, бедность, малолетние наркоманы, охуевшие мусора — никуда не годится. Это же страшно. В романе сначала описывается общество, то, как оно формируется, а дальше — как всё хуёвое выселяется, формируется будущее, никого больше нет, кроме них. И куда этот остров заведёт…

Р: А какая-то сверхзадача — это ко всей России относится?

М: Ну да. Главные строчки: «И люди, жившие годами без надежды на лучшую долю, наверняка сформировали в своих сердечках самые страстные и неосторожные желания. Казалось, дай только им всем сбыться, и Россия вдруг в один миг станет счастливой. И вот им дали этот шанс».

К: Шанс дали за счёт того, что площадь уменьшилась — и вот они все друг друга знают и всё построят?

М: Ну, в смысле, что власть сама определяется, они делают, что хотят. Но при этом там очень жёсткий строй, суровый диктат, авторитаризм. Потому что русский человек счастлив только при диктате, под гнётом. Любое проявление демократии — это смута. Как в умах, так и в государстве.

Р: Как ты пришёл к такой радикальной позиции? Я замечал за тобой более либеральные взгляды. Свобода и всё такое.

М: Да какая свобода. Вопрос тяжёлый, но, возможно, риторически на этот вопрос отвечает персонаж романа дядя Серёжа. Он подходит к Денису «Колбасе», стреляет сигарету и говорит, мол, ты знаешь, что дядя Серёжа прошёл по жизни? Да ты бы охуел, если бы это прожил. Я на центре стоял, на гостинке вставал. Все правила всю жизнь нарушал. Всю жизнь нарушал — и ничего мне за это не было. «Да, красиво жили», — Денис отвечает. Дядя Серёжа продолжает: «я за рынок был всегда, социализм не может без рыночной экономики существовать, это неразрывные вещи. И я всю жизнь за это был, за рынок. Ждал того, как сейчас». И тут подходят из-за угла две дамы, бичёвки, оплывшие, пьяные, одна с фингалом. «Дядь Серёж!» — «Ой, девочки!». Они обнимаются и та, что с фингалом, на него так смотрит, что сразу понятно, что дядя Серёжа под утро ебал её вовсю. А бичёвки-то нигде не были в отличие от дяди Серёжи, только употребляли, бухали и ебались в подвалах. И выходит третий чувак, рыжий с бородкой, он явно был ёбырем второй дамы. И они с дядей Серёжей за руку поздоровались, типа братаны. И Дениска понял, что пизда-борода.

Ничего дяде Серёже не было за правила, живёт и заебись живёт. Всё сбылось, демократия. И чего, он рад? 

Р: Да такие люди сплошь и рядом — в 90-е короли, а сейчас сдулись.

М: Ну да, да.

К: Хорошо, раз такое дело — как тебе текущий режим?

М: Я считаю этот вопрос праздным. Охуенный режим, люблю Путина, пиздец.

К: Я считаю этот ответ праздным. Ладно. Каковы оптимальные условия для занятий литературой? Бытовые, жилищные. И насколько нынешние тебя устраивают в этом плане?

М: В первую очередь, мне кажется, нужно много времени проводить одному. Чтобы было автономное жилище, где ты бы мог находиться один. Во-вторых, необходимо время. Большое количество, но не огромное. Чтобы меньше проёбываться.

К: Прямо афоризм.

Р: Двойной афоризм, ага.

М: И желательно, чтобы была какая-то минимальная деятельность помимо этого. Чтобы переключаться.

К: Бассейн? Разговоры у камина?

М: Я для себя нашёл — бомбить по ночам. Спишь 3 часа, выпиваешь кофе и где-нибудь в полпервого выехал в город, пару часов погонял и домой. А если попрёт, то до утра можно бомбить.

К: А всё-таки есть какой-то минимальный набор необходимых тебе вещей? Райдер писателя Марка Заевского.

М: Овсяная крупа, гречневая крупа, кофе, перьевая ручка, макбук и листы охуевшие.

К: Шариковая ручка не годится?

М: Не-не, как тут объяснить. Шариковая ручка в меньшей степени помогает руке, чем перо. Ну, это как фото на плёнку.

Р: У тебя вообще многое связано с мистификацией, сакрализацией какой-то.

М: Ну ритуальность такая, да.

Р: Расскажу тебе такую историю. У меня на третьем этаже сосед умер. До сих пор квартира пустует. А каждый месяц приходят рекламщики и развешивают флаеры на ручки дверей — пицца, суши, всё такое. Жильцы сразу снимают, понятное дело. А у покойника рекламка так и висит нетронутая. И вчера я прихожу домой…

М: Запишу, охуенный образ [пишет пером на руке].

Р: Вижу эту тему. Мне страшно пиздец, всегда, когда мимо прохожу, мерещится муть всякая. Но я подхожу и снимаю эту бумажку, иду с ней до ларька с сигаретами и бросаю в урну. И теперь я не боюсь уже. Перешёл эту грань — дотронулся до ручки двери.

Ну, давай дальше. Откуда это язычество пошло? Со Смоки Мо?

М: Смоки Мо к этому причастен, конечно. Да и вообще с детства эзотерикой увлекался.

Р: Фильм «Секрет»?

М: «Секрет» я поздно посмотрел, кстати. До этого был Вадим Зеланд. Да и вообще чувствуется многобожие какое-то, очень трудно сказать, что есть один бог. Дурацкая тема, на самом деле. Хочется бога найти в вещественном, доказать себе его существование хоть как-то. Увидеть проявление божественного в вещах. Мне кажется хорошим знаком, если можешь хоть в чём-то его найти. Чтобы где-то в жизни было хуже, где-то лучше, чтобы определённая система ценностей формировалась.

Р: При этом твой роман — утопия.

М: Антиутопия, скорее.

Р: Ты думаешь, это может в реальной жизни случиться?

М: Более того, я убеждён, что это случится! Выдумка это или нет — непонятно. Это одновременно возможно и невозможно, читатель сам призван разобраться. Явного обмана нет.

К:  Раз уж упомянули Смоки Мо, не могу не спросить — что тебя связывает с русским рэпом, каково твоё к нему отношение, прямое-косвенное и так далее?

М: Я как-то взялся определить, что такое русский рэп — это больше музыка или литература. И пришёл к выводу, что всё-таки литература. Музыка — постольку поскольку. Если бы сейчас была развита поэзия, как раньше, то их бы проходили в школе, учили наизусть.

Р: Кого? Пашу Техника?

М: Да, если бы я составлял программу, то дети учили бы наизусть Пашу Техника. У меня есть даже определённый трек. Нельзя закончить школу, не зная его. Причём это трек из первого альбома группы «Контейнер» (Kunteynir), который вышел в 2002-м году, и это не трек даже, а просто случайно Пашу Техника записали, как он историю хуёвую рассказывает. Запомните, Kunteynir — МТУ.

К: Школьники должны это учить, да.

М: Там лексика очень серьёзная.

Там такой лексический набор, очень важный, который повлиял на современный язык, безвозвратно повлиял.

К: Паша Техник, кто ещё?

М: Смоки Мо — «Кара-Тэ 10 лет спустя». Очень сильная мифология, серьёзная система персонажей, что привносит определённую литературность. В треках переплетаются городские легенды. Некая попытка обращения к древности, к ушедшим жанрам. Антон, Патрик, Герман — это что-то за гранью.

Р: А то, что он сейчас делает, — тебе это близко?

М: Очевидно, что он не делает ничего нового, но он может себе это позволить. Любое сказанное слово воспринимается в контексте слов, сказанных до этого. Он примерно как Гуф. Ему необязательно что-то новое говорить.

Р: Но у Гуфа не было ярких вещей в творчестве. «Моя бабушка читает газету жизнь», «Новогодняя», что ещё?

М: Не было сильных индивидуальных вещей, но он как символ культуры. В чём-то это даже важнее. Ехал на экзамен недавно. На рандоме в тачке заиграл CENTR, трек «Легенды». И на первом куплете я всплакнул чуть-чуть. А ведь до этого не плакал много лет. Бывало, очень хотел, но не мог. А тут всплакнул. На строчках Слима:

«Что я смогу не оступится, стирая подошвы

Даже если кто-то рядом нагревает ложку

И даже если это вера — маленькая крошка

Я буду ей дорожить пока это возможно».

И это достижение Слима невозможно было без Гуфа. Он как символ субкультуры, связующее звено.

К: Ну там вся мифология сквозь Гуфа проходит.

К вопросу о слезах и сакрализации. Ты говорил о том, что твоя мама плакала двое суток, узнав, что ты собираешься поступать на драматурга. Сейчас она как относится к тому, что происходит в твоей жизни? Читала ли она «Бабак», читает ли роман?

М: Ни «Бабак», ни роман не читала, но читала «Чёрные ночи» (сценарий полнометражки) в первой редакции. Она видит, что я что-то делаю, что это для меня важно, и  литературой можно зарабатывать деньги. Единственный минус, что это будет когда-то, не сейчас. В этом наш конфликт. То есть, если я пишу и мне необходимо полгода, то полгода я буду без денег. Я могу учиться и семь ночей подряд работать — не западло, я и не так жил. Но зачем? Так можно выиграть фигуру, но не партию. А она ругается, что из отеля уволили.

 А я всё равно, что зарабатывал — сразу тратил, жил на широкую ногу. Жить красиво надо, если есть варики.

Ей трудно подойти к вопросу с позиции технологии, сугубо как зритель относится. Говорит, мол, захватывающе написал, молодец, и я понимаю, что она больше не скажет, и это правильно. Если не разбираешься — не надо ничего говорить. Это как рецензии на «кинопоиске» — хуйня полнейшая. Никому это не нужно.

Р: Рецензии на «кинопоиске» — это отдельный жанр вообще.

М: В любом творчестве есть один показатель — интересно и неинтересно. Всё остальное вытекающее. Но мама верит, и это главное.

К: Ты говоришь, надо жить красиво, если есть варики — это как? И как это соотносится с такой категорией как счастье, например?

Р: Счастья нет и не будет.

М: Счастья, естественно, нет. И я не представляю, что это такое.

К: В моём понимании это просто ощущение. 3-4 минуты, может быть, пять, десять, пятьдесят, иногда больше.

М: Ну да, а всё равно хуёво потом будет.

[Смех.]

А жить красиво — это термин из 90-х. Володя мне историю рассказал. Дядя у него сейчас бухает жёстко, алкаш. А в 90-х у них с пацанами со двора банда своя была. И они внатуре красиво жили. Приезжали в ресторан на такси со шмарами (жён нельзя было иметь — бандиты). И таксист трое суток на счётчике их ждал, когда закончат. А там шмары каждый день разные, сауна, ресторан куплен. Вот это красивая жизнь. В современности можно подражать красивой жизни относительно предыдущей традиции.

Р: То есть 90-е задали тренд?

М: Ну да, так и есть, новая Россия.

Р: Глубокая мысль. В 90-х был очень ощутимый разрыв с тем, что было ранее. Полное отрицание всего.

М: Да, а сейчас безвременье. И пока мы подрастаем, пока ничего нового не создано, подражание — вполне хороший способ чем-то заполнить пустующее пространство жизни.

К: Собственно, воры без семей, взросление. Какие планы — жена, дом, собака?

М: Да, я хочу жену, ищу её и не могу найти. А детей можно себе позволить примерно в тот же момент, когда деньги на свою машину будут. У меня спрашивают: «почему ты на “Оке” гоняешь, почему у отца денег на нормальную тачку не возьмёшь?». А смысл тогда в этой тачке? Никакой ценности в ней нет. Это как на метро ездить.

И в воспитании детей тоже — не понимаю эти частные детские сады, вложенные деньги родителей. Перекладывание ответственности. Это как вассал вассала. Отец должен воспитывать сына, отвечать за него. А дедушка должен заботу проявлять, доброту. Дедушка не должен жопу рвать, чтобы сын сына жил хорошо. Для семьи условия нужны. Прежде чем о семье задумываться, человек понимать должен, что ему по силам, а что нет.

Р: Сейчас да, есть эта проблема. Система отношений дед-отец-сын потеряна, безотцовщина повсеместно.

М: Я понимаю, да. Это проблема 90-х, нулевых, это наша с тобой беда. А в будущем, может, этого не будет.

Р: Так грустно стало, вообще. Русская тоска обуяла.

М: Жизнь такая.

К: Ну ладно, всё тогда, главный вопрос. Ты хороший человек, Марк?

М: Нет.

К: А писатель?

[смех]

М: Ну, хотелось бы, чтобы был хорошим.

К: Но не тебе решать?

М: Да, конечно.

К: А есть ли связь между тобой-человеком и тобой-писателем?

М: Да, хуевый человек даёт материал для хорошего писателя.

К: Вот это как раз я хотел вскрыть.

М: Говорят, нет однозначного добра и однозначного зла. Мне кажется, что есть. И если персонажей всех в жизни разделить, то я к злым отношусь. Во-первых, потому что с девушками плохо поступаю. Хочется любить, а не можется. А кого можется — с теми быть не хочется.

Р: А какая сверхзадача у тебя? Зафиксировать нынешнее положение дел в мире, который тебя окружает, в России? Или прийти к какому-то выводу?

М: Просто зафиксировать — этого мало. Это же не газета, не репортаж по ТВ. У литературы должен быть объект художественного исследования. Чтобы от чего-то оттолкнуться, отрефлексировать, к чему-то прийти. И весь мрак, создаваемый в романе, — ради благородных целей. Но финал будет открытым, пугающим и как раз таки это побудит нас к благородству. Хоть к какому-то.