«Может быть, я продолжаю древнюю песнь...»

Часто интересные вещи тонут в постоянно поступающей информации «обо всём», и многие художественные явления остаются «невидимыми» для возможного зрителя. Создатели «невидимых» фотографий, рисунков, фильмов — не активно стремящиеся к публичности люди, творящие без учёта целевой аудитории и актуальности собственного творчества, они просто «что-то» делают. Сегодня творческий человек редко останавливается на одном занятии, мир состоит не только из слов или фотографий. Иногда результаты творческого освоения мира с помощью фото, видео или гуаши оказываются действительно интересными и расшатывают стереотипы о креомании как основном свойстве человечества, дорвавшегося до кнопки «искусство».

Поэты Василий Бородин и Сергей Сдобнов почувствовали необходимость высветить пример «потаённого» творчества и поговорили с Надей Захаровой. Надя Захарова — режиссёр, художник, фотограф. Выпускница Московской школы нового кино, мастерская Артура Аристакисяна. Дипломная работа — полнометражный фильм «Огонь». Её работы балансируют между обыденными заметками на полях жизни и нераскрытой «прозрачностью» случайного эпизода «общего мира». Рисунки и фотографии документируют две плоскости впечатлений — внешний мир ещё можно сфотографировать, внутренний — нарисовать гуашью и водой.

Василий Бородин: Надя, здравствуйте! Давно хотелось поговорить о ваших фотографиях и графике: они выглядят очень естественным целым — не замкнутым в себе, но и строгим. Кажется, сразу нашёлся свой язык, начиная с самой первой живописи. Что раньше началось — рисование или фотография?

Надя Захарова: Здравствуйте. Находится свой язык, своя письменность, музыка — когда что-то сильное, разрушающее, прекрасное, как стихия — тревожит человека и, если почувствовать, что это может стать искусством — тогда появляется то самое — дикое, вырванное из души искусство.

Раньше освоила фотоаппарат. Потом появилось кино, а потом рисунки.

Василий: Кто из художников казался или кажется вам совершенно «своим»? Или было и есть такое: «Всё — не совсем то; сделаю своё только своим способом»? 

Надя: Совершенно свои — это Микалоюс Чюрленис, Пабло Пикассо, Бергман, Бела Тарр, Мандельштам, Мунк, Форуг Фаррохзад , Франческа Вудмен, интересна некоторая графика Кирхнера… Интересны люди с трагедией в творчестве, смелые, маньяки искусства. Интересны неизвестные, чьё искусство мне близко. Первобытное искусство для меня вообще — святое. Древние скульптуры и росписи, в которые вошло время — как родные.

Василий: Возникала ли у вас как бы солидарность с фольклором, с его анонимностью как чем-то освободительным? 

Надя: Да, связь с фольклором, думаю, есть. Может быть, я продолжаю древнюю песнь, но уже в новом мире. Не думаю, что анонимность даст освобождение. Но в анонимности больше независимости, а она дает художнику больше сил, чтоб сильнее был крик.

Василий: Вообще — что для вас «традиция»? Ваши собственные художественные интуиции — они больше связаны с личным опытом — или с каким-то общим, с коллективной памятью, неизвестно откуда вдруг окликающей? Не пугает ли эта встреча с какими-то странными «корнями»? Часто кажется, что вы не столько встаёте на их сторону, сколько просто с большой печалью не отворачиваетесь от них.

Надя: Я просто принимаю и слушаю эту песню. Как будто во мне родилась сказка. Как древний наркотик, традиционный, из каких-нибудь листиков или корней. Через рисунки я боюсь неба и становлюсь человеком. То есть кому-то нужно употребить наркотик, чтоб ощутить в себе естество. А мне нужно взять кисть, гуашь и нанести густую краску и воду на бумагу. И это уже сказка, транс, шаманизм, молитва, исповедь, смерть, но в чистом, ясном мироощущении. Это не даёт освобождения, но принимает человеческую трагедию жизни, повторений её мотивов и традиций из века в век.

Василий: Исчерпаемы ли вообще — именно для вас — мотивы вашей графики? Есть ли предчувствие каких-нибудь совсем других рисунков?

Надя: Исчерпаемы. Как и сам человек: [он] умирает, если уже исчерпана в нём вся вода. Я имею в виду старость. Искусство — тоже стихия и природа, как и человек. То есть искусство — это душа, которую растишь жизнью, отдаёшь этой душе-искусству всего себя. Исчерпаемость значит и законченность. То есть если исчерпаются мотивы графики, это будет значить, что форма закончена. И возможно зарождение новых форм, как новых планет.

Василий: Вообще рисунки и фотографии кажутся двумя параллельными дневниками — условно «внешним» и «внутренним». На рисунках и у персонажей, и у пространств — черты символа/автопортрета, в них много чего-то вечно возвращающегося и неизменного, а в фотографиях больше движения, в них виден как бы сам ход времени, просто взросление людей, многих из которых вы снимаете из года в год. Виден возраст и «опыт» любого дерева, камня; всё как бы взвешено взглядом, и в композиции фотографий, среди многих прочих совершенно естественных контрастов — свободы и при этом основательности, и так далее — часто есть этот контраст «веса» объектов: пушинка на старой ёлке, одуванчик на фоне вечерней каменной лестницы. Это — художественно решённое безупречно, совершенно не навязчивое, но всё-таки очевидное сочувствие всему вокруг — бывает ли от него усталость? Помогает ли творчество просто поделить его на «шаги»? 

Надя: Всё искусство кажется таким — автопортретом. Суть-то у всех творцов — одна. И все до неё пытаются дойти, своей походкой, во многом похожей на походки людей, живших и века назад. Меняется только внешнее. А внутреннее всё одно. От него и усталость.

Василий: Если возможно вообще это сравнивать — где больше «встречи» с собой и миром — и просто радости мгновенных точных решений: наедине с собой в рисовании или среди людей и зверей, в путешествиях с фотоаппаратом в руках? Расскажите что-нибудь о любимых лесах или городах.

Надя: Встречи больше наедине с миром. Если нет рядом дикой природы, тогда рисую стихию — и вот она, уже передом мной, даже слышу, как иголки елей на ветру шумят в уральских горах. Перемещаюсь в пространстве. Дикая природа даёт силы. А рисование забирает. Искусство забирает. Я отдаю свои чувства искусству даже больше, чем человеку. Любимый лес — в рассыпающихся сырых горах Урала. Сырые мхи осени, и тихие древние ночи с муравьями у ног. Есть такие записи у писателя Бориса Пьянкова из книжки «Мои лесные бессонницы», я их помню уже много лет, и они всегда со мной: «Иногда вдруг начинает казаться, что горе зверя или птицы вряд ли уместится в человеческом сердце».

Василий: С чем бы вам вообще больше хотелось связать своё будущее — с кинематографом или с изобразительным искусством? У ваших фотографий есть эффект — и это редкость, конечно, — эффект «длящегося кадра», а в рисунках — своего рода внутреннее нетерпение, им хочется в анимацию. Расскажите о вашем фильме.

Надя: Спасибо, я пока ничего не знаю. Но в ближайшее время начинаю снимать второй фильм.

Василий: И есть ли какие-то сценарии, что-то новое, уже целиком придуманное?

Надя: Первый фильм длился два с половиной года. Я словно стала дикой женщиной, выносив и родив «Огонь».

Будет второе кино. Первый мой фильм пока не берут европейские фестивали, и я показываю его только в киношколе и в квартирах друзей — мы ставим проектор, собираются разнообразные люди, прохожие и знакомые, льётся чай и вино, поются песни на кухне и в тёмной московской столетней комнате горит экран с фильмом. После просмотра все выходят словно в трансе. Это радует. Значит, первое дитя можно назвать «кино». У второго фильма будет продюсер, актриса и сценарист. А я буду снимать отчаянней и громче.

Сергей Сдобнов: Твои рисунки что-то иллюстрируют? Можешь ли ты заметить за собой логику их появления, связь с какими-то внешними и/или внутренними событиям.

Надя: Рисунки иллюстрируют сказку, сюжета которой я не знаю. Как древние сказки, без перевода и объяснений. Они постоянно в связи с моими личными событиями и переживаниями. Чаще они возникают от того, что не могут не возникнуть.

Сергей: Бывает ли так — видишь что-то, думаешь: вот, это надо сфотографировать, но потом останавливаешь руку и отказываешься — идёшь дальше? И если «бывает», то что ты чувствуешь в такие моменты «отказа»?

Надя: Конечно. Отказ постоянный. Это как разорвать только-только зарождающуюся связь. Всё через «больно» — сделать творчество и отказаться от него. Чаще, чем фотографировать, хочется сделать что-то с собой. Изрезать всё тело — чтоб боль вышла через боль, а не терзания. Хочется ещё глубже коснуться за жизнь и за смерть и соединить их в одно. Хотелось бы общаться с людьми такими способами, а не простыми предложениями. Тогда мы бы смогли больше понимать друг друга. Как первобытные люди, общаясь не словами, а звуками, телодвижениями, действиями.

Сергей: Часто фотография не о «вещи», а о состоянии вещи/ситуации. Есть ли «состояния мира», которые кажутся тебе уже давно пойманными объективами камер, невозможными для нового снимка?

Надя: Да, ведь мы находимся в постоянном повторении. Крутится земной шар, и люди рождаются без остановки. Чтобы вновь идти той же дорогой. Уже столько веков все испытывают одни и те же чувства, стремления. Хочется сойти, выйти. Но пока не хватает смелости.

Сергей: Почему ты сейчас фотографируешь на плёнку? 

Надя: Нет-нет. Это не плёнка. На плёнку я уже давно не фотографирую. Да и фотографом я себя не считаю. Мне даже странно, что вы с поэтом Василием спрашиваете меня о фотографии.

Сергей: Что люди, которые видели твои работы, о них говорят?

Надя: Недавно фотографировала человека. Случайно уловила его поток и решила связать со своим потоком. Получились светлые фотографии. Но через несколько дней я фотографировала того же человека в коридорах наших мастерских, где я живу, и эти фотографии были уже страшным отражением моего состояния, и эти фотографии человеку уже не понравились. Но именно в них я что-то раскрыла в себе.

А про рисунки говорят — что в них есть какая-то сила. Знакомые купили некоторые рисунки. Но оставили те, которых боятся, потому что боятся с ними находиться.

Сергей: Делала ли ты рисунки или фотографии на заказ и что получалось? 

Надя: Я рисовала примитивный мультик для школы нового кино, для «кинозала для мёртвых», и мне дали в этом волю. Кажется, многим людям он понравился. Но он страшный получился, заколдованный, о чём мне позже говорили. То есть понравилось тем, кто принял это страшное как нужное.

Рисовала сайт для детской киношколы, здесь тоже была воля. И его приняли. Также работала над сайтом кинотеатральной детской школы, которая ещё только создаётся моей подругой и будет она действовать в Татарстане. В этом случае подруга мне сама задавала, что ей нужно нарисовать и какие линии хотелось бы ей увидеть. Но в этом случае человек знает мои рисунки, понимает, что мы можем работать вместе, потому как есть хороший контакт между нами.

Сергей: Что мешает тебе рисовать или фотографировать?

Надя: Физическая усталость.

Сергей: Посещает ли тебя ощущение похожести твоего творчества на работы других людей, ты фотографируешь животное и кто-то ещё делает похожее действие и получает похожий результат?

Надя: Да, похожесть есть, потому что инструменты одинаковые. Внутренние инструменты — чувства, мысли, состояния. И внешние — камера, бумага, краски. Похожесть почти всегда будет присутствовать у всех людей. Каким бы индивидуальным не было их творчество.

 *

В этом материале нам прежде всего важно показать фотографии и рисунки Нади Захаровой. Получившийся текст скорее обращает зрителя к самим работам, к размышлению об установке на творчество, внутренней и внешней, к одному из столпов современности — неопределенности в том, что каждый из нас делает и как сейчас можно определять то, что мы видим, и слышим, и трогаем.