Всё, что было до, и немного нового

Кирилл: Начнём с простого. Первый вопрос к тебе как к культуртрегеру. И уверен, что на него у тебя уже есть готовый ответ. С чего начиналась твоя организаторская деятельность в сфере культуры (и поэзии, в частности)? Больше интересуют не конкретные мероприятия, а природа, скажем так, стартового импульса, который привёл к «Живому», далее к «Лубку к Родине», а в перспективе глядишь и к собственному «Воздуху» или «Транслиту».

Кристина: У меня обычно длинные предыстории и короткие истории, так что будьте готовы. На третьем и четвёртом курсах я иногда бывала на мероприятиях, которые организовывал Лёша Колчев в Рязани. Нельзя сказать, что я «целенаправленно увлекалась» поэзией. Просто меня с первого курса не удовлетворяли те возможности, которые давала Рязань, куда я приехала учиться. Я немного познакомилась с литературной кухней союзнического направления [имеется в виду Союз Писателей — здесь и далее прим. ред.] и поняла, что это не моё (просто в Рязани есениноведение кажется мне несколько гиперболизированным и иногда, по-моему, даже настраивает на негативное отношение к Серёже из-за частого надоедливого упоминания).

А вот что моё, я тогда и не знала, поэтому и приходила на Лёшины вечера, не понимая, что это за поэзия и скорее пытаясь понять, куда иду я. Когда конкретно я стала общаться с Лёшей, я не помню, к сожалению, это был очень короткий период. У Лёши на тот момент была задумка выпустить что-то вроде сборника рязанских авторов. Я предложила помочь, больше материально, попросила прислать тексты авторов. И вот на выборе авторов мы не сошлись, хотя, будь это сейчас, я, возможно, поменяла бы своё мнение. Тогда я подумала, что сборник подобный всё-таки сделать хочется, и вспомнила про Юлю Грекову. Я предложила ей встретиться, обсудить идею, потому что она была, я думаю, лёшиной ученицей, более-менее знала поэтическую среду Рязани и не только. Это была наша вторая встреча за три года, да и познакомились мы, как ни странно, не на поэтическом вечере.

Во время двухчасовой прогулки в парке мы поняли, что до формирования такого сборника неплохо было бы вообще представить публике таких вот других несоюзнических молодых поэтов, провести вечер, а может быть, и серию. Поэтому и решили, что это будет проект, основной целью которого является создание сборника. Естественно, ни о каком культуртрегерстве мы и не думали, просто с альтруизмом, с верой в лучшее и желанием что-то изменить в литературной среде этого города мы и начали проект «Живое».

Кирилл: А каков был первый опыт организации культурного мероприятия?

Кристина: Это был первый раз в моей жизни, когда я дня три страдала бессонницей, потому что волновалась и писала по ночам заметки в телефоне про те детали, которые мы упустили. Я как организатор понимала, что главный наш ресурс — это люди, с которыми просто нужно поговорить. И оттого, что были люди, с которыми просто можно договориться — сами поэты, звукорежиссер, администраторы кафе, журналисты и так далее, — у нас было бесплатное мероприятие с разными поэтами, с достойным количеством слушателей, с публикациями в СМИ, и это действительно вызвало резонанс.

К «Лубку к Родине» я не имею прямого отношения. Просто, как и многие другие, помогаю Оле Самохваловой, которая и делает его в память о Лёше. А «Воздухов» и «Транслитов» никаких не будет, потому что если себя в поэтическом плане я хоть как-то поняла, то современную поэзию не понимаю до сих пор и до сих пор же целенаправленно не увлекаюсь.

Кирилл: Вообще это интересно, как примерно в одно время в начале десятых годов в разных городах России стали появляться подобные «Живому» проекты. Я лично знаю людей, которые создавали похожие объединения в Красноярске, Самаре, Тольятти, Кургане, Пензе и в Уфе (где сам этим занимался). И вот теперь в Рязани тоже кое-кого знаю. Уверен, что и в других крупных городах возникали подобные «молодёжные» инициативы. В Москве и Питере по ряду понятных причин всё это началось раньше и выглядело иначе. Так вот эти проекты (арт-клубы, поэтические группировки и т. д.) создавались абсолютно разными людьми независимо друг от друга, имели разную направленность, обладали своими уникальными атрибутами. И почти все они на данный момент не функционируют. Даже в ближайшей исторической перспективе вряд ли они будут упомянуты в авторитетных источниках, но всё это не плохо и не хорошо. Ведь остались люди, которые в этом участвовали. Из всего сказанного вытекает несколько следующих вопросов.

Первый — знаешь ли ты о подобных проектах из других городов, общаешься, так сказать, с коллегами? Исключаем Москву и Нижний Новгород — с ними всё понятно, про них поговорим отдельно.

Кристина: Вчера у нас была лекция Евгении Вежлян «Современная поэзия: границы понятия и социальные сети». Она сказала, что сейчас пишет диссертацию на похожую тему и хотела бы изучить подобные «Живому» сообщества, так что, если она соберётся, то, может быть, такого рода поэтические группировки и будут упомянуты хотя бы в одном авторитетном источнике.

Я знаю Мишу Богатова из Саратова, скоро у них пройдёт очередной душевный фестиваль «Центр весны», в Уфе я знаю Кристину Абрамичеву с «Персонажем» и «Гипертекстом», в Самаре есть альманах «Чёрные дыры», а теперь и «Литсреда», в Чебоксарах есть фестиваль «Голоса». Как видишь, я не называю именно какие-то группы, которые проводят хотя бы с какой-то периодичностью мероприятия, привозят в свой город поэтов и подобное, что делает «Живое», например. Вот про Пензу не знаю, помню Соню Амирову по фестивалю. Про Казань слышала, но никого не знаю. Но хочу узнать, потому что на заключительное мероприятие «Живого», которое пройдет в мае, планирую пригласить казанских молодых поэтов. Теперь и о пензенских подумаю.

Кирилл: Знакомые всё имена и названия. На самом деле перечисленные и мной, и тобой инициативы довольно условно можно как-то объединить и подвести под общие критерии, но это и не так важно в рамках нашего разговора — доказывать допустимость их перечисления через запятую. Здесь есть о чём поговорить, но пока сразу следующий вопрос — а кто эти люди в Рязани, которые попали в фокус проекта «Живое»? Дал ли им что-то ваш проект и чем они сейчас занимаются? Может, порекомендуешь кого-то почитать.

Кристина: Люди «Живого» — это и те, кого давно уже знают в широких литературных кругах — Сергей Свиридов и Ольга Мельник, Юлия Грекова и Игорь Витренко (сейчас он больше известен вне Рязани как драматург), которые лично знали Лёшу и были знакомы, хоть и во многом заочно, с внерязанской литературной средой. Были новые авторы, которых мы находили, но большинство вскоре отсеялось, остались, например, Катя Чистова, художница и режиссёр, и Светлана Белая. Если мы видим ребят, которых могли бы позвать (таких была пара человек), то они, бывает, не заинтересованы участвовать, а в тех, кто присылает нам свои стихотворения, не заинтересованы мы. Некоторые из тех, кого мы приглашали, уже перестали писать. Например, Егор Ардашев, Карина Кожаринова, Дмитрий Сонькин.

По поводу того, что это им дало. Я не знаю, не спрашивала. Я бы сказала, что ничего, если говорить о каком-то месте в литературном сообществе. Ну сборник, совместные мероприятия с другими поэтами — и что? Но я не говорю, что это плохо, или о ненужности проекта в таком случае вообще. Мы попытались создать среду, попытались изменить литературный фон. Но мы не ставили себе никаких целей в плане создания структуры (сайт, выпуск, например, журнала, создание фестиваля), мы не подходили к этому профессионально, как в Нижнем Новгороде. Соответственно, в профессиональном поэтическом плане никто ничего не получил, но, мне кажется, это было и не нужно.

Кирилл: Здесь хочется сказать о том, что, несмотря на всё сказанное тобой, среди всех подобных проектов «Живое» кажется лично мне одним из самых симпатичных, и дело не только в его создательницах. Просто именно у вас получилось перешагнуть уровень «поколения антикафе» и взяться за действительно важную работу по разъяснению настоящего положения дел в современной поэзии, по заполнению лакун в разделах «культура» и «искусство», которыми полно сознание среднестатистического читателя, что в центре, что на периферии. Авторам может вся эта активность ничего и не дала, но, скажем так, для «простых» читателей и слушателей вполне могло быть полезно, как минимум, общение с Вежлян, Кузьминым, Давыдовым и прочими. Лекции, которые вы проводили, — ведь вы к этому как-то пришли, поднялись на эту ступень и это о многом говорит.

В чём ты видишь основные причины такого прогресса? Это близость Москвы и Нижнего Новгорода дали необходимую подпитку и арсенал средств (человеческих и интеллектуальных ресурсов по большей части, наверное)? Или что-то другое сыграло ключевую роль?

Кристина: Да, думаю, мы сделали что-то новое, но оно не было опять-таки целенаправленным, мы делали, как «видели», это был долгий процесс, и он до сих пор продолжается. То есть вот через год мы снова вернулись к читкам пьес, а в апреле позовем молодых детских писательниц.

Арсенал — это тоже из Нижнего Новгорода [шутка, дело в том, что «Нижегородская волна» проводит свои мероприятия в здании кремлёвского арсенала]. Близость Москвы как возможность тесного взаимодействия непосредственно с московскими поэтами, возможность пригласить — это да. Но делали мы не для москвичей, а для наших поэтов. За столицей мы наблюдали из своего дальнего Подмосковья, но не пристально и не за организацией поэтических событий, других культурных процессов. Мы просто читали авторов, пытаясь понять, что такое современная поэзия, что сейчас, скажем так, в тренде, ведь нам нужно было понимать, почему мы выбираем для себя в проект одних и не выбираем других. Нам нужно было ориентироваться.

А вот с Нижним Новгородом мы не взаимодействовали. Когда мы только начинали, лично я слышала только, что есть фестиваль «Стрелка» и всё. Позже узнала о редакторах «Полутонов» из Нижнего, о литературной жизни как таковой мне ничего не было известно. Юля, думаю, была в курсе, но мы это не обсуждали до тех пор, пока не стали звать поэтов из других городов. У нас был пример — вечера, которые организовывал Лёша Колчев. И, глядя на это, мы немного понимали, как надо или не надо нам, при этом ориентируясь совершенно на другое. Помню, он всегда говорил, что поэзии читатель не нужен, я же стояла на обратном, поэтому мы пытались этого самого читателя привлечь теми способами, которые для нас были доступны и приемлемы.

Кирилл: А что это за способы?

Кристина: Да любые! Всё, что делали, начиная от синтеза поэзии с музыкой до организации некоторого подобия пленэров во время чтения стихотворений и вечера видеопоэзии с чаепитием... Потом стали привозить других авторов, но просто чтение стихов стало мало кому интересно, потому что и уровень был другой, и налёт тусовочности стерся. Поэтому стали привозить людей ещё и с лекциями, чтобы объяснить, что современная поэзия может быть понятной.

Ну и, естественно, всячески подключали СМИ, делали рассылки через соцсети, стали вот видео с вечеров записывать и выкладывать.

Кирилл: И как люди реагировали? Удалось среду создать, поднять интерес к современной поэзии, маховик раскрутить, так сказать?

Кристина: Сначала, как водится, людям было интересно, и СМИ было интересно, потому что это было чем-то новым. Но понимания, что это и зачем, не приходило. У нас достаточно же свободных микрофонов и поэтических вечеров, а Ес Соя вообще раз пятый уже приезжает. И люди идут, за деньги идут. Потому что понятно и в рифму. А ещё вот это вот «про меня». Думаю, примерно так поэзия воспринимается.

А тут — непонятно, не в рифму и про кого/что вообще? И дело не в организации поэтического мероприятия, а в самой поэзии. В организации мы делали, что могли, но доказать людям, что это вообще поэзия, вышло не очень. Хотя мы, наверное, не доказывали, просто делали то, что считали правильным, ориентируясь на то, что было близко лично нам.

Кирилл: Перед тем, как отойти от темы культуртрегерства, задам вопрос, который очень меня волновал четыре года назад, ещё когда наш уфимский арт-клуб (назывался он «15:31») был на пике активности. Я никак не мог понять вот какую вещь. Мероприятия, которые мы организовывали, были направлены на то, чтобы молодые поэты получили своего читателя и, наоборот, чтобы какой-то синэргии добиться, среду создать. Совсем огрубляя, делали то, отчего людям должно было стать хорошо.

И я не понимал — в результате мне было хорошо оттого, что другим хорошо или оттого, что я сделал мероприятие, всё получилось, проект развивается, и я типа молодец. И что здесь первично — обласканное эго или именно радость за других — ответ из меня в своё время не смогли вытянуть даже друзья-коучи. В моём случае всё-таки, наверное, работал первый вариант. Раз уехал из Уфы.

А что ты думаешь по этому поводу в отношении себя?

Кристина: Если бы мы делали мероприятия для себя, мы бы не закрывали проект в мае, понимаешь? Я лично не реагировала бы так, не то чтобы болезненно, а,скажем, печально на пять человек в зале, из которых трое — наши рязанские поэты. Мы показали, как может быть иначе, какая есть альтернатива всему тому привычному, что есть в Рязани, нашли, может быть, десять или два десятка читателей. Так что сейчас мы, в какой-то степени, делаем мероприятия для себя. Кого ещё не успели позвать, кого хотим послушать. А потом уходим, но не потому, что не смогли или сил не хватило, просто потому что людям это, в большинстве, не нужно.

Кирилл: Понятно, то есть всё для людей, но им до этого «всего» дела нет, в противовес известному социалистическому лозунгу. Как-то излишне меланхолично всё же звучит твоя история, хотя я, скорее всего, просто неправильно воспринимаю интонацию. Ведь ваша, по изначальному замыслу, временная постройка оказалась весьма долговечной, подтвердив народную мудрость. Я даже хотел провести аналогию из другой культурной сферы и вспомнить историю участников группы «И друг мой грузовик», которые в 97-м году один раз собрались, чтобы вместе сыграть на фестивале и разойтись, а в итоге просуществовали пятнадцать лет, записали несколько альбомов и приобрели немалую известность на постсоветском пространстве.

Кристина: Долговечная она оказалась, во-первых, потому что мы сдержали своё обещание и к концу второго года всё же выпустили сборник. Во-вторых, потому что менялись мы сами, наша поэзия, наши взгляды, менялись, как уже говорила, способы подачи. Да, мы закрываем проект, но, как неоднократно повторяли, не прекращаем заниматься организацией мероприятий. Сейчас можно уже сказать, что у проекта есть лицо, вполне себе завершенное, а не эскиз, как было даже год назад. Всегда главное вовремя начать и вовремя закончить. Считаю, что и то, и другое мы делаем вовремя.

По поводу группы — интересное сравнение, но мне думается, что если бы они собрались в Рязани и не уехали отсюда, не было бы этих пятнадцати лет. Может, я не права. И, может, если бы мы продолжили делать проект, то рано или поздно заняли бы свою нишу в литературном пространстве. Но литсреда современной поэзии и город Рязань — это разные вещи. Тебя будут читать, например, в Сыктывкаре, но при этом ты никому не будешь нужен в том городе, в котором живешь. Я сегодня часто вспоминаю Лёшу. Вот у него в последние года два жизни, наверное, вышло три книги — и ни одной в Рязани. Я это к чему опять же. К тому, что делать что-то для поэтического сообщества — это одно, а для города — другое.

Кирилл: Да, пожалуй.

О вас я слышал в записи радиопередачи, что вы хотите в числе прочего «отойти от устаревших канонов письма». Здесь вопрос к тебе уже безотносительно проекта «Живое» — какие каноны подразумеваются под устаревшими, как от них уходить и какая поэзия ближе тебе, каких современных авторов ты можешь выделить и почему? И какую роль здесь играет их новаторство (если оно присутствует)?

Кристина: Я не воспринимаю поэзию в терминах, не подхожу к ней с какой-то научной точки зрения. Хотя сейчас современная поэзия как раз становится предметом исследования именно с научной точки зрения — конференция в Нижнем, учебник «Поэзия», да и сами поэты воспринимают её как эксперимент, внедряя в поэтическую ткань термины и понятия, много внимания уделяя технике написания стихотворения.

Для меня поэтическое развитие, если оно в моей поэзии вообще наблюдается, является следствием скорее интуиции и личных предпочтений, которые формируются по мере развития меня самой как читателя современной поэзии. При этом очень сложно сказать, что в поэзии сегодня можно считать устаревшим, поскольку современная поэзия вышла из поэзии «до». Это «прошлое» присутствует в ней и как поэтическая память, и как прямые и косвенные отсылки, и как элементы этого самого письма. Можно не писать про берёзки под окном, но при этом писать в рифму, и даже глагольную, и даже хорошие стихотворения, и даже считаться хорошим современным поэтом. Я утрирую, но просто хочу донести суть — отказываться не нужно, нужно использовать всё, что было до. Это и есть прогресс, развитие, я думаю — всё, что было до, и немного нового. А иначе давайте не будем ходить в театр, потому что есть интернет. Но ведь в интернете вы смотрите спектакли, которые играют на сцене, в театре. Так что я лично ни от чего отходить не собираюсь и никому не советую.

Мне близки по поэтическому восприятию мира очень разные авторы. Например, Всеволод Некрасов, Борис Херсонский, Евгения Риц, Алексей Колчев, Сергей Сдобнов, Артём Верле. Они разные, потому что и я бываю разной — и как человек, и как поэт. И, наверное, так и буду идти в двух направлениях, хотя и параллельно. Одно — это такие длинные вещи, с перечислениями, больше автобиографичные, разговорные, газетные. Другое — часто короткое, часто ироничное, иногда образное, недоговоренное. По крайней мере, к этому я иду, и какие-то отдельные моменты я вижу (скорее, чувствую и принимаю) у перечисленных выше авторов. И опять же про новизну и устаревшие каноны: если подумать, Евгения Риц могла бы писать и лет 60 назад, а Всеволод Некрасов — прямо сейчас, но если оставить Некрасова в своем историческом промежутке, то, пожалуй, рядом с ним могли бы творить Артём и Сергей. Это достаточно условно, но по мне — так вполне возможно. Может быть, потому, что, опять же повторюсь, я поэзию не изучаю, и могу себе такие вольные мысли позволить. (Вообще бы я к концептуалистам многих «перенесла», но уже не из тех, кто мне близок и кого я могу читать практически от начала до конца, хотя «фрагментарно» мне нравятся очень многие, и я бы пополнила список.)

Кирилл: Тема поэзии, кажется, вызывает у тебя больший отклик, нежели обсуждение околокультурного менеджмента и маркетинга. Наш главред порадуется.

Да, я согласен с тобой насчёт некой вневременности поэзии. Притом, что преемственность, конечно, присутствует. И вот здесь как раз мы наблюдаем сходство с наукой. Можно подходить к поэзии с научной точки зрения, можно даже делать наоборот. Но я предлагаю вот как на это посмотреть — ведь наука открывает законы, которые уже существуют в окружающем нас универсуме, и точно также в каком-то смысле поэзия обращается к новым темам, взглядам, инструментам, в этом самом универсуме уже присутствующим, но ещё не открытым. И при этом поэты, так же, как учёные, часто опираются на результаты деятельности своих предшественников, учителей, соратников, здесь очень тесно всё переплетается. Я сразу вспоминаю историю о великих учёных Вольте и Гальвани и их знаменитом споре о «животном» и «контактном» электричестве, в котором правы оказались оба, но доказать это другие учёные смогли только через несколько десятков лет после смерти обоих. Как тебе такая аналогия? Ещё один, уже более близкий к нашей теме пример — противостояние, хоть и дружеское, Заболоцкого и Введенского.

И тут же возникает ещё один вопрос. Например, уже упомянутый тобой Сергей Сдобнов, когда мы с ним разговаривали для «Стенограммы», признался, что большая часть текстов из его сборника написана как бы в диалоге с другим замечательным поэтом — Василием Бородиным. А ты общаешься с кем-то из поэтов, скажем так, на профессиональную тему? Так, чтобы и инструментарий обсудить и покритиковать друг друга? Не говорю о каком-то поэтическом кружке, но два-три соратника, мне кажется, есть почти у каждого поэта.

Кристина: Да, сходство науки с поэзией есть, как и с любым другим, впрочем, видом искусства. Но открытия науки всё же меняют мир, подготавливая почву для поэтических открытий. А поэзия больше является фиксатором этих изменений. Разнообразнее только способы описания и фиксации этого мира, пожалуй.

Как мне такая аналогия? Ну, наверное, ничего так, раз предложил. Мне бы больше хотелось видеть поэтические аналогии, сравнимые с законом Джоуля-Ленца или изобретением радио, то есть одновременно, но обособленно друг от друга возникающую схожесть и даже одинаковость. То есть видеть их между российскими поэтами и, условно говоря, западными. Предполагаю, что они существуют, но от читателя скрыты. Вот тут-то научный подход к поэзии смог бы вывести их для читателя и ввести саму русскую поэзию в общемировой контекст.

Ну, писать поэтические вещи с внутренним диалогом — это одно, а говорить о поэзии, обсуждать — это другое. Говорим мы в основном — как читатели других современных поэтов — с Юлей Грековой, потому что это необходимо нам как организаторам. Ну и могу сказать, что поэзия Юли, точнее формы, в которую она облекает своё поэтическое слово, повлияли на меня. Мы, кстати, как-то, пытались устроить вечер критики для своих поэтов, в самом начале проекта. Не скажу, что получилось, но было не безынтересно. А обсуждений современной поэзии мне хватает на неофициальном продолжении всех наших мероприятий.

Кирилл: При разговоре о включении в общемировой контекст и взаимодействии с западными авторами мне на ум сразу приходит взаимодействие Аркадия Драгомощенко и Алексея Парщикова с американскими коллегами — представителями так называемой «Школы языка» (language school) Майклом Палмером, Марджори Перлофф и Линн Хеджинян. Но к Парщикову и Драгомощенко мы ещё вернёмся и немного в другом контексте.

А вот по поводу «соратничества», может, стоит переформулировать вопрос. Когда ты пишешь новый текст и вот он уже готов — ты отправляешь его кому-то?

Кристина: Таки Юле и отправляю.

Кирилл: Так ответ выглядит более полным.

Продолжая разговор о поэзии, вот о чём ещё хочется спросить. Совсем недавно Николай Байтов, побывав на презентации учебника «Поэзия», вышедшего в начале года, посетовал, что там отсутствует представление о «поэтическом проекте». Он говорил о том, что у каждого поэта есть свой, специфический проект, состоящий в некой индивидуальной комбинации различных скопусов (целей, намерений). Причём среди скопусов могут быть самые эфемерные и неартикулируемые намерения вроде прощупывания сакральных тайн или синтеза нового языка. То есть о «проекте» речь идёт не только в случае с концептуалистами и постконцептуалистами. И что «если читатель не поймёт или хотя бы приблизительно не почувствует этой комбинации, у него нет шансов адекватно воспринять высказывание конкретного поэта».

Думаю, многим подход Байтова в поэзии кажется слишком рациональным, но мысль очень интересная и важная. А ты можешь взглянуть на своё творчество как на «поэтический проект», и, в таком случае, из каких скопусов он состоит?

Кристина: Я думаю, мысль актуальная, поскольку поэзия становится более научной не только с точки зрения подходов к ней, но и с точки зрения конструирования поэтического языка. Но если научный подход к поэзии мне, как я уже говорила, не близок и в силу моего восприятия и в силу отсутствия знаний и стремления к такого рода пониманию поэзии, то восприятие поэтического текста или ряда поэтических текстов как проект мне понятно. По сути, поиск своего, если говорить просто, «голоса», места в поэзии и есть попытка спроектировать автором свою поэзию. Мне кажется, очень удачный и наглядный проект — поэзия Андрея Черкасова. Для меня это такое собирание осколков обыденного и/или привычного, отголосков повседневного словесного фона с множеством определенных значений, очень разных по смыслу, соединение их, вырванных из контекста, в совершенно новое полотно, отражающее совершенно другие задачи и подразумевающее совершенно другую реакцию.

Что касается моей поэзии, то вряд ли её можно воспринимать как проект. По крайней мере, на данном этапе. В ней уж точно нет прощупывания сакральных тайн и поиска нового языка. В ней, по-моему, вообще ничего нет, кроме пресловутого автора, от которого я никуда не денусь, как бы его из современной поэзии ни вычёркивали.

Кирилл: Далеко не все его вычёркивают. Если говорить об авторах, то есть один момент, который может связать эту часть нашего разговора с той, где мы говорили об организации поэтических мероприятий. Уверен, что ты задавалась таким вопросом — какую, на твой взгляд, роль в современной поэзии и в литературном процессе в целом занимают публичные чтения текстов? Как мне кажется, иногда даже сами авторы не до конца понимают, почему они находятся именно в этом месте и произносят именно эти слова именно в такой последовательности. Со слушателями всё обстоит ещё сложнее: бесконечно трудно сосредоточиться и слушать, не понимая — а надо ли вообще сосредотачиваться и как вообще слушать. Для чего это всё, и как, по-твоему, должны выглядеть идеальные поэтические чтения?

Кристина: Ну, я говорила не об авторе, который пишет текст, а об авторе в самом тексте, авторе-тексте я бы даже сказала. А вопросом я этим не задавалась. Только часто думала, что многих поэтов стоит читать самостоятельно, а не слушать вживую. Потому что либо на слух не воспринимаются, либо читают, простите, как жуют. Какую роль? Ну а какую роль играли публичные выступления поэтов Древней Греции, скажем? Наверняка, ту же самую. Только, мне кажется, раньше они нужны были больше слушателям, чем поэтам, а теперь наоборот. А авторы, по-моему, всё понимают. Они могут говорить, что делают это, то есть пишут тексты, только для себя, но на самом деле они хотят видеть, что делают это для кого-то ещё. Хотя, возможно, не потому, что хотят, чтобы кому-то была от этого какая-то польза, а скорее для того, чтобы было хорошо им самим. Люди хотят чувствовать свою значимость, хотят чувствовать, что они и есть те, кем они себя называют. В данном случае поэтами. А слушателям нужно просто понимать, зачем они идут на мероприятие и что они хотят от него получить.

Идеальные чтения — это чтения, которых не было, нет и не будет. Неплохие поэтические чтения лично для меня — это книга автора, кофеёк, сигареты и я под одеялкой. Признаюсь, примерно на половину поэтических вечеров я хожу исключительно потому, что сама их организовываю.

Кирилл: В Древней Греции всё же был несколько другой формат чтений — они шли в одном ряду с театральными постановками, требовали от чтецов артистизма, определённого уровня дикции, громкого голоса и так далее. Поэтому и воспринимались они по-другому. Не было тогда кино, джаз-клубов, и всё верно ты говоришь — слушателям это было нужнее.

С чтениями более-менее всё понятно, следующий вопрос у меня вот какой. Помимо организации мероприятий и непосредственного участия в литературном процессе в качестве автора, ты ещё и фотографируешь. Это вот как раз та часть беседы, в которой я хотел вернуться к Парщикову и Драгомощенко, которые тоже занимались фотографией, Парщиков ей даже зарабатывал. Ещё один поэт-метареалист Иван Жданов в какой-то момент и вовсе переключился только на фотографию, и сейчас позиционирует себя как фотограф, стихов почти не пишет. И это далеко не единичные случаи — фотографирует Полина Андрукович, наш друг Лёша Кручковский, в околотранслитовских кругах в Питере я даже что-то мельком слышал об идее создания некого «Союза праздных фотолюбителей».

Получается, что увлечение поэзией не всегда (или не только) обусловлено интересом к языку, к слову, а является одним из проявлений особого мировоззрения «поэтического», которое также может и в живописи, и в фотографии проявиться? Или это просто разные виды творчества, и здесь связи искать не стоит? Как с этим дело обстоит в твоём случае?

Кристина: Иногда, когда меня просят рассказать о том, как я то или иное представляю, какой-то процесс, какое-то событие (например, идеальный поэтический вечер), мне легче увидеть этот самый вечер, который для кого-то является идеальным, и выбрать из него то, что подходит для меня, и добавить то, что не хватает мне.

Фотография — это то, что я не создаю, но я делаю выбор, запечатлеть это или нет, моё или нет. Поэзия — нечто похожее, среди тысячи слов выбираются именно те, и очень важно выбрать их максимально точно, не «запороть кадр». Я не могу сказать, что мировоззрение именно поэтическое, это просто мировоззрение данного человека. И проявиться оно может в совершенно разных видах искусства и под разными ракурсами. Именно поэтому, например, фотография и тексты одного автора иногда говорят об одном, а иногда о разном. Для меня в фотографии важны цвет и фактура. И детали, которые, к сожалению, не всегда удаётся зафиксировать. Но, как и в поэзии, мне хочется посмотреть иначе на привычное, множество раз виденное (проговоренное), и показать иначе. Можно не единожды проходить мимо одной и той же стены какого-то дома и не видеть, как красиво осыпалась краска со штукатуркой, что нацарапано рядом с водосточной трубой, столько раз говорить какое-то слово и совершенно не вдумываться в его значение, в его звучание, в его состав. Для фотографии, как и для поэзии, для текста, должно прийти своё время. Я ведь делаю много не тех кадров, не тогда. Как и пишу, точнее не дописываю, несозревшее. И чаще это остаётся вот таким «недо». Хотя и кажется, что фотографию можно переснять, а стихотворение дописать.

Кирилл: А ты планируешь далее развиваться как фотограф, т.е. участвовать в выставках, отправлять работы в журналы?

Кристина: Хм, я не смотрела на это как на что-то стоящее выставок или журналов. Я не считаю себя в полной мере фотографом, как и поэтом, и не думаю, что мои фотографии, как и мои тексты, впрочем, могут кому-то что-то дать, кроме меня. Так что я не думала о своей реализации в качестве фотографа. Если в поэзии я пытаюсь привести себя к большей, хотя и образной, конкретике мысли, то в фотографии я пытаюсь как можно точнее запечатлеть то, что вижу. В поэзии, в первую очередь, чтобы понять себя (хотя во-вторую, опять-таки, чтобы кто-то в ней что-то нашёл и понял для себя), в фотографии — чтобы кто-то увидел «вокруг» по-другому.

Кирилл: Не слишком амбициозно звучит. Собственно, последнее, о чём хочется спросить — насколько тебя устраивает тот территориальный сегмент культурного поля, в котором ты находишься? Грубо говоря, не тесно ли тебе в Рязани? И, обобщая, каков твой взгляд и отношение к антитезе «центр-провинция»? Например, я вот уже знаю, что Питер ты не жалуешь. Почему так и за что любишь Рязань, если любишь?

Кристина: А я и не амбициозна. Я стараюсь быть реалистичной и рациональной. Исходя из этого, например, отвечая на твои вопросы, могу сказать, что в «центрах» и без меня хватает людей (естественно, более поэтов и более знающих), чтобы что-то делать, разбираться в поэзии с точки зрения филологов и лингвистов, творить и становиться частью исторического процесса. А вот такое дальнее Подмосковье — это как раз то самое место, где можно действительно сделать что-то пусть маленькое, но заметное и нужное, что не потеряется в ленте новостей. Потому что этого нет, этого не хватает, и никто этого делать не будет. Это непаханое поле провинции, на самом деле, и является стимулом делать больше и делать для людей, а не, утрируя, для ссылки в журнальном зале и литературной премии (я сейчас не обижаю никого), потому что всё это чего-то стоит где-то там, среди таких же. А здесь всем, по большей части, всё равно на длинные послужные списки. Да, здесь, за исключением редких случаев, никто не создаёт «завтра». Но нужно ли? Те, кому нужно, наверное, уже уехали.

Я люблю Рязань за то, что я могу быть здесь чем-то полезной, могу что-то чуть-чуть менять. Точнее попробовать что-то изменить. Я думаю, что делала бы то же самое в любом другом городе, даже в «центре», но пока что здесь это нужнее.

Кирилл: Вот на этой жизнеутверждающей ноте, пожалуй, остаётся пожелать тебе удачи во всех начинаниях, поблагодарить за содержательную беседу и перейти к последнему, обязательному для интервью «Стенограммы» вопросу.

Кристина, ты хороший человек?

Кристина: Обычно я говорю, что я хорошая, как Клинт Иствуд в роли ковбоя из одного замечательного вестерна моего детства («Хороший, плохой, злой»).

Кирилл: «Блондинчик»? Неплохой ответ для нашей коллекции.

---

В материале использованы фотографии из архива Кристины Азарсковой.