Писатель Мишель Уэльбек, сожалея, провожает то время (или тот идеал времени), в котором ещё возможны были высокие человеческие ценности; он смотрит на современность и последовательно показывает, как личность вытесняют товарно-денежные отношения в контексте капитализма и то, что им сопутствует (имидж, бренды, реклама, продуманное потребление и так далее). Схватывание этого облака тегов, характеризующего современность, в книгах Уэльбека нередко оборачивается желчью и разочарованием от всего — отношений, секса, покупок, жизни вообще. Ещё несколько лет назад мне это очень импонировало — это было примерно то же самое, что читать контркультурные книжки из серии с оранжевыми обложками. Только чуть умнее. Можно считать себя интеллектуалом, радикально настроенным по отношению к господствующему в обществе способу существования и сосуществования.
Тогда, года три назад, прочитав «Расширение пространства борьбы» и «Возможность острова», я решил прочесть, польстившись названием, и книгу, о которой пойдёт речь, но так и не нашёл её ни в сети, ни в магазинах. Потом в моей жизни появилось множество других писателей, философов и поэтов, и все они вместе как-то дружно столкнули Уэльбека с этой платформы — интерес к нему пропал.
Когда я всё-таки наткнулся на «Карту и территорию», продаваемую с пятидесяти процентной скидкой (вот оно, мышление человека в эпоху прогрессивного капитализма), я долго сомневался, стоит ли покупать. А купив, обнаружил, что Уэльбек в этой книжке чуть другой, чем в тех, предыдущих, романах. Те были наполнены сексом, извращениями, стариками, безуспешно пытающимися онанировать, подглядывая за молодыми загорелыми спортсменами. И так далее. Здесь — за редким исключением — этого нет. Повествование и более плавное, и, надо сказать, более глубокое.
Речь идёт о странном художнике, его сложных отношениях с отцом и его простых отношениях с арт-рынком. Вообще Уэльбек не то чтобы критикует арт-рынок — скорее, изображение арт-рынка таким, какой он есть, подталкивает к неизбежной его критике: твой успех зависит в большей степени от грамотно нанятого пиарщика и комментария, написанного успешным же писателем, чем от самой картины. Масла в огонь добавляет и история отца художника — архитектора, который в молодости протестовал против заветов Ле Корбюзье и утилитаризма архитектуры, но в итоге стал главой фирмы, строящей жилые кварталы (просто потому, что его новаторские по своей сути проекты не резонировали с некими господствующими «трендами» — и, соответственно, никто из заказчиков не отваживался на их финансирование). Напоминает рассказ моей подруги (тоже архитектора) о преподавателях, которые на лекциях говорят об Архитектуре с большой буквы, хотя сами тем не менее ответственны за всё то стеклянное безумие, что появляется на улицах наших городов, прикидываясь гостиницами и торговыми центрами.
Впрочем, вполне возможно, что отец художника был оторванным от жизни идеалистом: после смерти отца Джед отыскивает чертежи его проектов, и по описанию становится понятно, что замыслы архитектора с каждым годом делались всё фантастичнее. Тем более фантастичнее, чем безнадёжнее становилась возможность воплотить их в жизнь.
Впрочем, вполне может быть, что только так и получается создать что-то новое. Просто кто-то попадает в тренд, а кто-то — увы.
Кроме того, у этих фантазий весьма извилистые корни: архитектор признаётся сыну, что на его деятельность повлияли Шарль Фурье и Уильям Моррис — оба, хотя и, наверно, в разных пропорциях, являлись социалистами и утопистами.
Что до последнего, то в книге насчёт него есть строчки, которые многое объясняют. Писатель-Уэльбек, которого автор-Уэльбек делает одним из персонажей книги (это он пишет комментарий для выставки Джеда, после которой тот проснётся успешным), говорит о Моррисе следующее: «Трудно читать эту нелепицу, не испытывая смешанного чувства сострадания и гадливости». И далее: «Можно с уверенностью сказать, что в модели общества, предложенной Уильямом Моррисом, не было бы ничего утопического, если бы все люди в мире походили на Уильяма Морриса».
Уэльбек смотрит на всю эту утопию с явным сочувствием. С другой стороны, ему, кажется, не слишком приятны такие «упрощённые» модели организации общественной жизни; Уэльбек слишком хорошо знает, что не все люди похожи на Морриса.
С отцом-архитектором связан, пожалуй, ещё один сюжет. Вернее, главный мотив вытеснения человека из жизни, из социального пространства, а также пресловутая невозможность коммуникации с Другим — всё это отражается в судьбе героя. То же самое, конечно, происходит и с остальными персонажами (чего только стоит расставание Ольги и Джеда, когда она могла бы и не уезжать в Россию, если бы Джед попросил, но он молчит) — со всеми теми, кто хоть как-то не вписывается в довольно герметичный мир потребительских отношений, — но происходит более плавно.
Вытеснение архитектора из этого (именно что в кавычки взятого) "пространства борьбы" ощущается гораздо стремительнее и трагичней
Возможно, это связано со спецификой архитектуры как таковой. Коммуникативный, содержательный аспект, который в идеале представляется очень важным, нередко полностью уступает утилитарности. Иногда же утилитарность надевает маску содержательности — и тогда мы видим не просто «голую» многоэтажку в спальном районе, но, например, картину Г. Климта, нарисованную на торце высотки. Конечно, это маркетинговый ход; конечно, за этим образом мало что стоит; конечно, это лучше, чем ничего.
Всё сказанное относится не к Ле Корбюзье, для которого, кажется, утилитарность и была сообщением. Это относится, во-первых, к тиражированию того или иного стиля, когда становится понятно, что в нечто вкладываются деньги ровно потому, что сообщение воспринято. А значит, смысл отходит на второй план, уступая место спросу и предложению. Иными словами: картина Климта — прекрасна, но картина Климта на торце многоэтажки вызывает целый ряд вопросов.
Вернёмся к книге. Необходимо заметить, что себя Уэльбек показывает довольно безжалостно — отшельник, одинокий маргинал с толстым кошельком, не чуждый при этом радостям потребления. То есть тому, что он сам всячески критикует. Складывается ощущение, что Уэльбек показывает себя точно таким же продуктом современности, внебрачным сыном смешения множества ничем на первый взгляд несвязанных обстоятельств (разрушение института семьи, секс без обязательств, одиночество и прочее, прочее); единственное отличие этого «продукта» от остальных заключается в том, что он всё понимает. Отсюда, наверное, и горечь. Чтобы вы сильнее почувствовали контекст этих рассуждений, я приведу цитату.
« — За всю мою практику потребителя, — сказал он, — мне попалось всего три идеальных товара: ботинки Paraboot Marche, ноутбук Canon Libris со встроенным принтером и куртка с капюшоном Camel Legend. Я их обожаю и готов всю жизнь провести с ними, периодически закупая такие же модели по мере изнашивания предыдущих. Между нами установились оптимальные отношения, сделавшие из меня счастливого потребителя. Я не был так уж счастлив, со всех точек зрения, но хотя бы имел возможность систематически приобретать очередную пару любимых башмаков. Пустячок, а приятно, особенно когда личная жизнь так скудна. Но даже этой примитивной радости меня лишили. Через несколько лет мои обожаемые товары исчезли из магазинов, их просто-напросто сняли с производства, а моя несчастная куртка Camel Legend, наверняка самая красивая куртка, когда-либо видевшая свет, вообще прожила всего один сезон. — Заплакав медленными крупными слезами, писатель подлил себе вина. — Это так жестоко, знаете, чудовищно жестоко. Даже самые мелкотравчатые виды животных тратят на вымирание тысячи, если не миллионы лет, а потребительские товары стираются с лица земли за считанные дни, и второй попытки у них не будет, им остается лишь покорно сносить бессовестный фашистский диктат маркетологов, которые, видите ли, лучше всех знают, чего хочет потребитель, и, улавливая в настроениях оных потребителей ожидание новизны, обрекают их на безнадежные изнурительные поиски и вечное блуждание между прилавками с постоянно изменяющейся продукцией».
Вторая тронувшая меня цитата — из откровенного рассказа отца художника.
« — Мне кажется, я всю жизнь мечтал стать архитектором, — заговорил отец. — В детстве я увлекался животными, как, наверное, все дети, и на дежурные вопросы взрослых отвечал, что хочу стать ветеринаром, когда вырасту, но меня тогда уже привлекала архитектура. В десять лет, помню, я попробовал построить гнездо для ласточек, которые проводили лето в сарае. Я вычитал в энциклопедии, что они вьют гнезда, скрепляя их землей и слюной, и целыми днями трудился над ним не покладая рук. — Его голос дрогнул, он снова запнулся, и Джед обеспокоенно взглянул на него; глотнув коньяку, отец продолжал: — Но они так и не захотели селиться в моем гнезде, так и не захотели. Они вообще перестали гнездиться в сарае... — И старик вдруг заплакал, слезы текли по его лицу, и это было ужасно».
Книга и правда наполнена горечью. В обоих отрывках видна метафоричность и отчасти — символизм (во втором сильнее, чем в первом); оба, в сущности, говорят о выброшенности за обочину жизни, о ненужности в более глобальном, чем проблемы общества потребления, смысле. Так сквозь критику современного общества проклёвывается метафизика, критика жизненных условий вообще.
А кроме того, отцу и сыну всё-таки удаётся — пусть единожды, пусть очень фрагментарно, — но удаётся откровенно поговорить. Глухой телефон на секунду ломается
Однако нельзя сказать, что Уэльбек не оставляет надежды. В конце концов, Уэльбек-герой-книги приходит к простой жизни в деревне, где он провёл детство, он живёт с собакой, работает в огороде, пьёт и пишет стихи. Если такой набор и не подходит для того чтобы быть счастливым, он уж точно сгодится на то, чтобы не заканчивать жизнь самоубийством. Кстати, примерно об этом писатель говорит в своём эссе-напутствии поэтам: «Не пренебрегайте ничем, что может дать вам хоть чуточку душевного равновесия. Счастье не для вас, это ясно, и ясно давно. Однако если вам вдруг подвернется какое-нибудь из его подобий, ловите его. Не раздумывая. Все равно это ненадолго». А кроме того: «Ваша жизнь — сплошное страдание. Вы вознамерились выразить его в упорядоченной словесной форме. На этом этапе ваша задача — прожить как можно дольше».
То есть счастливо прожить не получится, но жить всё-таки стоит. Для того, например, чтобы говорить правду, если ты однажды решился на это. Такой ригоризм понемногу обретает черты утешительного, хотя и странного, нравственного императива. Может быть, именно в его наличии заключается главное отличие этой книги Уэльбека от предыдущих — раньше за пустотой следовало отчаяние, а за отчаянием — пустота, и всё повторялось; теперь здесь чувствуется блик осмысленного (для себя самого) существования и надежды. Конечно, такая жизнь есть, скорее, только карта, скорее — только образ жизни, нежели полноценная территория, но так, оказывается, иногда бывает даже интереснее (и полноценнее). А кроме того, отцу и сыну всё-таки удаётся — пусть единожды, пусть очень фрагментарно, — но удаётся откровенно поговорить. Глухой телефон на секунду ломается. Это действительно очень изломанное, травматичное общение — такое, когда каждый абонент знает, что ничего, кроме крошечного островка откровенности и понимания, разговор не сулит.
Надежда в книге именно что, подобно блику, только мелькает на кромке зрения. Она, во-первых, затушёвывается несчастливой концовкой: Уэльбека зверски убивают из-за картины (портрета Уэльбека), которую нарисовал тот самый художник. Дело в том, помните, что он стал успешным. И цены на картины резко взлетели.
Всё-таки писатель остаётся верен себе и своей мрачноватой иронии.
Во-вторых — судьбой самого Джеда, который, следуя по пути Уэльбека, тоже становится отшельником, уходит от мира. Это случается то ли потому, что он не понимает, как с миром взаимодействовать, а то ли по каким-то другим, более замысловатым причинам. Здесь мало что ясно. Кажется только, что это скорее интуитивное решение стало одновременно и очень логичным заключением жизни Джеда в рамках тех обстоятельств, в которые он (и мы все) природой и обществом поставлен. И тут онтологические проблемы как бы сплетаются с проблемами социальными. Словно неожиданно для самих себя скрестившиеся линии — видимо, и не ведали, что прочерчены они в пределах одной оси координат.
На последних работах Джеда (это видеоинсталяции) главный сюжет — то, как растения, постепенно разрастаясь, заполняют собой пространство культуры. Проблемы общества потребления причудливым образом начинаеют играть на одном поле с безжалостными условиями органической среды. И то, и другое неумолимо вытесняет человека — куда-то, должно быть, в небытие. Но человек, напомню, должен (по Уэльбеку) жить.
Хотя, наверное, Уэльбек от моих рассуждений о нём яростно бы открестился.
Фотографии Флавии Австралии.