В режиме сумерек

Небо, залитое равномерным серым, холодные пустые «заведения», «учреждения», вписанные в поэтические сегменты, длинные планы, возникающие не за счёт замершей оптики, а скорее за счёт растянутого дневникового дискурса лирического субъекта, апатично обездвиженного, глядящего на размытые огни города с пассажирского сидения, или читающего ленту в фейсбуке, или устало наблюдающего чужие движения на танцполе. Ведущий тревожную речь теряется в «теневой» паузе между окончательной механизацией и остатками болезненно пульсирующей телесности, между политическим самосознанием и рессентиментом, вызванным исключённостью из любого современного процесса.

Письмо Влада Гагина, представленное в подборке, составляющей пока не изданную книгу — это письмо минорной гаммы пространства, перекликающегося с атмосферой многосерийного техно-триллера «Mr. Robot», интенсивно упомянутого в финальном тексте с его захлебнувшейся идеей о «большой» революции, антиэлитарными коннотациями и, в конце концов, гегемонией институционального капитала. Широкими графическими отступами, как разреженным воздухом, автор окружает заброшенный парк аттракционов, отчаянно эстетизируя интерьер нарратива, впрочем, неизбежно образующий зону дискомфорта. Город (Петербург) предстает читателю в полутьме, с опадающей штукатуркой и лепниной, зачастую редуцированный до туннелей метро, отдельных участков передвижения, в которых «ничего ровным счетом не происход[ит]». Линии, пронизывающие тексты Гагина, как будто окружены ореолом нулевых, с его оглядыванием назад, радикальной разочарованностью, с клаустрофобным ощущением отдельной жизни как изолированной шестерёнки, притом — ненужной, легко заменяемой.

Персонаж этих текстов, во многом подобный Антуану Рокантену, несмотря на чувство безысходности, бессилия и скованности страшными реалиями времени, которое по сути — «неостановимое разворачивание ленты инстаграма», всё же находит спасительные зацепки, «глитчи» в клейкой пасте существования. Слепая ткань, сотканная из уравненных между собой исторических травм, насилия, происходящего в данный момент, товарообмена и маркетинговых стратегий, содержит в себе едва видимые разрывы. Эти объективно незначительные сбои, битые пиксели системы в тексте являются деталями, выхваченными из личной памяти, слабого эмоционального переживания беспомощности, желания или безразличия, болевого телесного ощущения и порой даже специфической исповедальной рефлексии над взрослением и жизнью вообще в режиме сумерек: «сумерек речи»[1], сумерек как лишённости другого, а также сумерек как необходимого условия для письма, которое, как известно, «начинается только в момент приближения к той точке, где открывается ничто»[2]:

ехал домой незажившая ранка во рту
продолжала пульсировать
опыты маленькой боли: надавить языком
колкие молнии нутряные

все это сумерки, twilight речи

Эти пунктумы вмонтированы в общий фон бесцельно наэлектризованных своими прямыми наименованиями понятий, важных для современного, как правило, ангажированного искусства: область этического, другой, социальная предметность, насилие и политика в разных субстанциональных проявлениях.

сито нервной системы
не справляется, ухватиться

за остатки политики, рассыпающейся в ладонях
(«ведь насилие это

и мы все понимаем?») 

Или:

то ли это мы сами то ли вялое государство
спеленало меня и тебя спеленало
то ли биополитика то ли петляем
по зеленому что ли туннелю как две распыленные тени
вроде нет ничего поправимого в этом пейзаже
вроде движемся вроде плывем не тонем

О том, на какой эффект работает это почти механическое инертное обращение к актуальной проблематике, писал Жан Бодрийяр: «В мире, преданном безразличию, искусство просто обязано усиливать это безразличие. Вращаться вокруг пустоты образа, вокруг пустоты объекта, который не является объектом» [а является формой ирреального обмена][3], а также — абъектом, тем отвратительным, что существует только в противопоставлении субъекту[4].

Отсюда и периодическое выхватывание из поля зрения таких отмеченных капитализмом элементов, как сети кафе быстрого питания, новостройки, супермаркеты, и тут же перемешанные как бы в компьютерных вкладках медийные лица разных слоев культуры: от репера Саши Скула до ключевой фигуры этико-политической философии Джорджо Агамбена. Задачей этих разбросанных в беспорядке знаков является трансляция естественного импульса к уничтожению, стиранию реальности и одновременно маскировка этого исчезновения на поверхностной виртуальности экрана.

Субъект такого письма не может представить себя в критикуемой структуре, вызывающей у него тошноту, в которой присутствует и мрачный бунт против того, что его пугает, угрожает ему извне или изнутри и в то же время — неудовлетворимое тяготение к причастности. Однако в страхе и бессилии он отворачивается. Например, неудачные попытки «вклинивания» в систему передаются через нереализованные поиски работы, невозможность участия в искусственных социальных конструктах: «вместо тестового пришлю им / сообщение с текстом / извините я не могу / присоединиться к вашему телу», «оторви меня от себя и моих "родных" / оторви от холода и огня», «или вот мы с подругой я и подруга / вроде решили ненасильственно плыть все такое / но что-то не склеивается не срастается сука / кто ревнует кого кто кого», «разговоры об общем / пространстве письма которое мне / не с кем выстраивать».

Отчуждение социально-символической жизни включено в структуру повседневности, в условия языка, который и служит главным оружием разделения. Поэтому вполне закономерным образом письмо Гагина обращается к обрывочным размышлениям об относительности связи имён и предметов («произвольные имена произвольным вещам / или все-таки впаяно что-то туда, подшито»), отстранённому закавыченному обозначению себя и других, когда кавычки не только создают впечатление замкнутости субъектов и условных потусторонних групп через графику, но и, отделяя, создают мираж их существования, так как без языка нет и разъятости мира.

(«мне»

кажется, «я» распадаюсь на части
когда смотрю видео в интернете и даже если никогда не смотрю)

[...]

после ночи в той темной
непроницаемой чаще однако «мы»
снова пишем о «я»: 

мое тело сжалось перед пропастью жизни
стало чуть единым и дышит как будто
хочет забрать все

Как писал упомянутый Бланшо: «во мне больше нет ни моего присутствия, ни моей реальности, а есть только объективное, безличное присутствие моего имени, которое превосходит меня и застывшая неподвижность которого служит мне как бы надгробием, повисшим над пустотой». Речь, поколебленная отсутствием говорящего, проходящая через опыт небытия общности и раз-общности, происходящая в информационном горизонте войны возникает по-настоящему, образуя тело не физическое, а риторическое — место-имение в качестве отъединенного образа.

[1]См. стихотворение Б. Поплавского

[2]М. Бланшо

[3]Ж. Бодрийяр «Эстетика утраты иллюзий»

[4]см. Юлия Кристева «Силы ужаса»

*

ехал домой незажившая ранка во рту
продолжала пульсировать
опыты маленькой боли: надавить языком
колкие молнии нутряные

все это сумерки, twilight речи

потом короткий провал, отдушина
и дальше еще страшнее: бледные нити
биополитики ласкают тело
но крошится известь парадных а также иные
чудеса происходят — «запрятаться»

все говорят о сумерках, сквозняках

«Who will deliver me
from this body of death?»

даже на презентации книги Сусловой и
разговоры об общем
пространстве письма которое мне

не с кем выстраивать разве что

twilight, тайное не-место, туман утопии

я часто
фантазирую о насилии (видимо,
распад страшнее сборки ритмичнее сборки
невозможно представить рука
отваливается, вскоре сама
станет печальным поэтом) насилие
утверждает меня, однако:

река распада дышит рвано
отнимет крепенькое тельце
по венам все одновременно
летят летят любые пальцы

как бы лепестки

сталкивая во сне
поэта со скалы
о чем я думал?

все это сумерки, twilight речи

мягкие провалы как способ избежать
кропотливой заботы государства
садистских ремешков государства я даже

ничего не могу сказать про те пытки

но Витя Багров ездил в колонию и
выходил к зданию мэрии с одиночным пикетом

что если рассеяние и сборка, все эти
каскады операций и мое смешное
чувство, эпизоды предательства, моменты
безразличия к чужой судьбе
(как ваш пост в фейсбуке)
как приступы
тревоги в коридорах учреждений

для того чтобы крошилась известка
отпадала лепнина, весна
логика затемнений
мы держимся за руки снова

и twilight, twilight конечно

чуть свободные, находимся то там, то тут
падаем в естественную пропасть
ну и что кричим

*

флуктуация от 
социального облачка связей
падать в безумия щелку смешную бесценной копейкой

или все-таки удержаться, чтобы: 
ночные огни «Бургер-кинга», ткани животных
татуировка на шее, «Аничков или Аничков мост?»

сито нервной системы

не справляется, ухватиться

за остатки политики, рассыпающейся в ладонях 
(«ведь насилие это 

и мы все понимаем?»)

сито нервной системы
от калейдоскопного гула, чье значение нестабильно 
жадно втягивает что может

не справляется, мы стоим

у забытого заведения где мертвые ткани животных
и так далее где рассыпана наша тревога 
и так далее где грохочущий, новая бездна

обступает «спасительные» огни

кто подвешен за шкирку на палубе рваных
отношений установленного порядка

социальных предметов — но радио, перемены
голоса затонувших моих за соседним столом,

социальных примет — но радио, шелест предметов
темноводных сплошных темноводных

приближающихся неизвестно откуда

уходящих куда

*

география срезов
трещин на стенах подземки
небывалая давка, скрипачки в пустом переходе

радио войны

Соня пишет из Израиля что каждое утро
на работе
русские охранники
из их радиоприемника
обрывки войны

и последний роман Делилло, и
израненные буквицы «родной» речи

а еще очередные

похороны солнца, любовь на узком диване
на окраине
где выстрелы не слышны вот только

география трещин, сбивок, совмещений твоих чудеса

хули ты пишешь сюда черт
хули ты пишешь

внутренний голос моей войны

вычленяю из фона лицо
и другое лицо вычленяю из фона

кукушка-кукушка
как они живут

там, на войне

впаянный в тело родины пирсинг
а родины у нас нет
шепчу тебе в том кафе с мерцающими
тенями посетителей

география трещин сообщество
позвонков перегрызенных шейных

хуй с ним, эхо войны

оторви меня от себя и моих «родных»
оторви от холода и огня

эхо войны
розовое переходящее
в сиреневое чувство
прогалина-захлебнутся, упасть-упасть

биться тревожно

между последней механизацией и спасением


*

осознаешь себя просто свинченная машинка
и давай имена произвольным вещам
произвольные имена произвольным вещам
или все-таки впаяно что-то туда, подшито
вертикальные связи так и так возникают внутри
так и так появляются в теле горизонтальных
отношений как будто свободных от власти
но большая и страшная тайна выходит на деле
анархистские регистраторы не улавливают тепло
всех моих подковерных хотелок
но теряемся в сквере отсюда в паре кварталов
возвращаемся вскоре чистыми как стекло
и пойдем по зеленому что ли тоннелю
уходя от прозрачной что ли погони
то ли это мы сами то ли вялое государство
спеленало меня и тебя спеленало
то ли биополитика то ли петляем
по зеленому что ли туннелю как две распыленные тени
вроде нет ничего поправимого в этом пейзаже
вроде движемся вроде плывем не тонем

*

«во мне поселились какие-то роботы»
говорит правый рэпер Саша Скул
во мне тоже, Саша

но можно различать голоса машин они похожи
на голоса птиц ранним утром послышалось
из дальней комнаты

они царапают органы, оспаривая живое

и красный и другие внутренние цвета
не знают, что делать
почему всё так разделилось на несколько

различимых потоков внутри
и мы смотрим в другое лицо

ты не трогай меня, но надрежь

область этического, Саша, растворяется в широком

белом пространстве, и все же
хватаю некую вещь
может быть это тень предмета
и кричу в нее как герой смешного видео

так нельзя так нельзя

кто способен на жест и откуда играет сестра
и в какое лицо посмотреть мне хотелось, в какое

*

1.

распасться на части перестать быть мужчиной
выпрыгнуть от стыда в секретное место

иные поезда не разрезали тело
остается глазеть Оксана слышать слабую власть

или вот мы с подругой я и подруга

вроде решили ненасильственно плыть все такое
но что-то не склеивается не срастается сука
кто ревнует кого кто кого

или может иду по пожухлым поверхностям мира
так прохладно с утра и трава отсырела, устала
дожидаться пригородного состава
мое душное сердце мужское какого размера

2.

перечень нежных вещей, жестов холодного марта
тело мужское расчерчено токами злости
что же нам делать мигрировать в лучшую квирность
в новую жизнь

3.

пьем ли вино в меркнущей скоро парадной
или другое какое событие происходило
я распадаюсь хватая лиловое знамя

может простите его

эти движения марта насильственные мужские
грезы разъятые нараспашку

пламя сожравшее понарошку
хрупкую девочку, мальчик из воздуха сшитый

где развалиться на части, жуткую песню

что ли почти разлюбить

Петербургские записи

девушка на танцполе с одним и тем же прекрасным лицом
и мы не чувствуем возбуждения потому что прозрачные
нити вьются от тела, тело само целиком —
скопление нитей, связь ерунды, то биение только
музыки, то сплошное
выталкивание наружу

ранее на противоположной платформе на последней
станции двое избивают ногами пьяного человека
мы как бы все подошли к краю, ждем полицию
наша точка опоры и так хорошо:
стоим на другой стороне, ничего все равно не смогли бы сделать
даже если б хотели

стянута нитью насилия станция синтагма насилия слышишь

но как говорить об этом?

но как говорить об этом?

ночное плавание внутри автомобиля по нашему городу
Аня за рулем, немного напряжена, я же
как обычно откидываю голову назад близоруко смотрю
на расплывающиеся тела огней думаю только
об этом стихотворении, о том как
оно расслаивается на разные нити, разные

«важные для меня внутренние высказывания»

мне было больно, Маша

но как говорить об этом?

и вся эта жизнь как бы крошится на танцполе очень
хорошо, валится кубарем да неплохо

[в кишке моей скулящая рана и оттуда сочится таинство жизни]

в кишке скулящая рана и тайна немного открыта
но откуда тогда кабинеты?
знаешь те двое спокойно свалили пока вялые полицейские

пялились-шли

и просроченные доктора и молчащие обэриуты

Аронзон с отрезанным раем
Щировский-фантомная-боль и другие хорошие рты

«после клуба после клуба я не знаю правда я пытался настроить
свой организм после этой истории чтобы снова собраться»

не смотрите на прозрачную нитку оргазма

в Питере нечего делать нужно переезжать устраиваться
в оставшееся какое-нибудь
невыжженное пока еще сми думаешь нас возьмут?

я буду писать про игил потом выйду в смокинге чтобы
толкнуть речь о погибших людях но речь
это рана в кишке, раскрытая голова-цветок
и что-то другое к тому же о чем не сказать сплошные

тела огоньков, Earl Sweatshirt шипит тихонько на фоне
песня о том как отец известный африканский поэт
бросил его когда ему было шесть выезжаем на кольцевую
и отдельные призраки снов вырываются, исчезают

шепчут что нечего боли нечего страху шепчут
как бы инструкцию выдают
как говорить

наивно думая будто

мы сами не справимся но мы это и есть

светло-алое сердцебиение а также

последнее совпадение, перемычка

перед настоящим распадом

Фотографии Артёма Герасимова.