Пытаться писать о сучбеллите — значит изначально сталкиваться с проблемой, проблемой номинации.
Литература какая? Белорусская или же беларуская?
У беларускай мове, напрыклад, такой праблемы не існуе — ёсць проста беларуская лiтарура. Складанасцi, то есть сложности, начинаются, когда пытаешься говорить об этой литературе на русском языке (что не так уж сложно, учитывая ситуацию билингвизма в Беларуси).
Сторонники постколониального дискурса настаивают на том, что правильный вариант — «беларуский». Белоруссии давно уже не существует, официальное название государства (закреплённое в Конституции и международных договорах) — Беларусь, поэтому, если быть последовательным, то и производное от него должно быть соответствующим.
С другой стороны, есть консервативная языковая норма русского языка, согласно которой есть государство Беларусь, но производное «белорусский». Такой вот парадокс.
Филологические споры далеко не безобидны, дискуссия белорусский vs. беларуский содержит в себе нормативный горизонт, где, с одной стороны, есть место попытке сохранить преемственность с советским периодом, а с другой — апелляция к национальному/европейскому (косая черта необходима, чтобы подчеркнуть ещё один виток интеллектуальных дискуссий касательно настоящего и будущего Беларуси).
Где-то в этом пространстве находится литература, белорусско-беларуская. И Альгерд Бахаревич — её enfant terrible, почти каждая книга которого не обходится без скандала.
Так было, например, с его сборником эссе «Гамбургскі рахунак Бахарэвіча» (2012), в котором 2/3 текстов были посвящены белорусским советским писателям (в том числе и сакрализированным фигурам классиков). Попытка критически посмотреть на канон привела к тому, что Бахаревич удостоился ряда нелестных эпитетов (вроде «посягателя на национальные святыни» и «хунвейбина»), а заодно и поднял вопрос о готовности общества (или, скорее, читающей публики) по-другому взглянуть на устоявшиеся нормы, преодолеть свою ограниченность, непроблематизируемую устойчивость.
Здесь опыт литературы открывается как опыт трансгрессии: читая, мы преодолеваем границы, рушим привычные затхлые мирки, а заодно и меняемся сами, открывая что-то новое.
В таком модусе национальная принадлежность литературы не имеет значения, главное — как эта литература справляется с задачей выхода за пределы и открытия читателям чего-то нового.
Именно по этой причине так интересен Бахаревич, которого, кажется, беспокоит лишь подобный потенциал литературы. Возможно, поэтому в своём блиц-интервью автор отметил, что «его идеальный читатель — это он сам, а также узкий круг разумных и чутких, довольно странноватых людей, которым нечего терять, кроме литературы».
И представленные ниже переводы эссе из «Малой медицинской энциклопедии» (2011) — антинаучного издания, «написанного с позиций человека, которому срочно необходима медицинская помощь и который от этой помощи категорически отказывается» — предлагают к этому кругу присоединиться.
Желчь/Жоўць
Когда-то медики и их жертвы-пациенты верили, что характер человека зависит от концентрации желчи в его организме. О злостном, вечно раздражённом, агрессивном человеке говорили, что он переполнен желчью, что разлитая в нём желчь кипит, что она не находит себе выход и отравляет душу и сердце. В чём-то они, конечно, были правы: больной желчный пузырь никому не прибавляет доброты и отзывчивости.
В общем, я прекрасно понимаю людей прошлого, всех этих докторов с их целебными пиявками и замученными ими больными: образ горькой, едкой желчи, которую выделяет печень, которая попадает в кровь и потом, разъедая всё живое на своём пути, портит наше настроение и вызывает мизантропию — это прекрасный простой, чёткий и всё объясняющий образ. Не то, что современные теории, такие сложные, запутанные и в любом случае не доступные тем, кто не учился в мединституте, не умеет неразборчиво писать на латыни бледно-синим стержнем и никогда прилюдно не резал лягушек и покойников.
Старые книги так описывают лицо человека, который страдает от частых разливов собственной желчи: «Несвежее, обрюзгшее, с желтоватой кожей, с резкими складками... черты лица стянуты к центру... исполосованы типичными прямыми морщинами... глаза сидят глубоко, словно подсвеченные изнутри (так называемый "волчий взгляд")».
На обложке советской школьной хрестоматии по белорусской литературе с портретами заслуженных писателей (которым мы почему-то любили подрисовывать гитлеровские усики и гиммлеровские очки) я увидел когда-то точно такое лицо. Это был Кондрат Крапива [1], который злобно и саркастически смотрел на нашу соколиную семью. «Бараны!» — словно говорил он нам. — «Недоделки! Видно, что голова слабая! Сидите тут, дебилы! Глупее глупого! Что из вас вырастет! Вот бы я вас отделал по голым задницам!». Благодаря своему желчно-злому лицу Крапива был единственным классиком, которого в школе узнавали на портретах. Некоторые мои одноклассницы его боялись, он снился им ночью. Был ли здесь сексуальный подтекст, не знаю.
Нет, литературе нужна желчь — настоящая, универсальная, едкая и горькая, только она способна своей горечью и колкостями задеть за живое там, где живого уже, казалось, не осталось
Иногда каждого из нас одолевает собственная желчь — и тогда ирония превращается в раздражение, шутка — в оскорбление, Атрахович — в Крапиву. Если желчь определяет характер — то чем тогда является тот хищный медицинский зонд, что проникает в наше нутро за стенами госпиталя с целью определить концентрацию в нас желчи и её качество? Не является ли он в каком-то смысле психоаналитическим орудием, а сама больница — Жёлтым домом?
Наверное, было бы хорошо проводить такой анализ каждому перед тем, как принимать его на какую-нибудь работу. Полагаю, мало кто хотел бы, чтобы человек, склонный к бешенству желчи, учил его детей в школе, лечил ему зубы, был тамадой на свадьбе или, упаси боже, супругом. Правда, есть и те, кто умеет искусственно вызвать повышенное желчевыделение, и зарабатывает на этом деньги — такие люди называются сатириками. Сатирик — слово из ХХ века; профессия эта, правда, уже почти отмерла: на Западе их в чистом виде не существует, а у нас слишком часто профессиональные сатирики — это наиболее склонные к приспособленчеству люди (очень выгодные государству, так как занимаются «конструктивной критикой» разной мелочи).
Однако в общем желчь, когда она естественна, а не искусственна — одна из важнейших жидкостей, которые текут-бушуют в организме бедного литератора. Желчь — чернила литературы, лучшие страницы превосходнейших книг написаны жёлтым по белому, желчью по бели.
Гнев — слишком прямолинейный, негодование — чрезмерно дидактическое и морализаторское, ироничность — безобидная, насмешки намекают на какие-то личные счёты и иногда помогают тексту достичь разве что желтизны, но никак не желчной злобы. Нет, литературе нужна желчь — настоящая, универсальная, едкая и горькая, только она способна своей горечью и колкостями задеть за живое там, где живого уже, казалось, не осталось. Только она в состоянии по-настоящему обидеть и, если нужно, оскорбить: читателя, общество, полицию, государство, дураков, пошляков, бездарей. Желчь спасает от равнодушия и заставляет включить давно обесточенные разнообразным псевдоискусством человеческие ощущения.
Полынь, шиповник, вино — вот что заставляет желчь в нашем организме двигаться быстрее.
Мой знакомый азербайджанский поэт Мирза сетует на своих соотечественников: «Сидят в чайхане чай пьют! Чаем не сделаешь революции. Революцию делает вино!». Ведь вино гонит желчь, а желчь способна раздразнить, обеспокоить, обидеть, обжечь.
Как хочется иногда иметь бесконечные запасы желчи, чтобы её хватило на всё то, что ненавидишь. Как часто, читая разбавленную желчь других, чувствуешь к ним презрение. Чем было бы искусство без желчи?
Стерилизованным молочком, надувным дрючком, хорошеньким дранько-майсючком [2].
Кожа/Скура
Свой первый орден я получил, когда мне было пятнадцать лет.
Сначала он был ярко-красный, словно нарисованный, потом приобрёл благородный фиолетовый цвет — мне казалось, что он светится в темноте, как кошачий глаз. Я гордо носил его на шее и намеренно не надевал ни шарфов, ни свитеров с высоким горлом — я хотел, чтобы его увидели все, я жаждал неодобрения, любопытства, шёпота за спиной, уважения, а прежде всего — зависти. Нет, это был не банальный ушиб и не героический шрам, которые, безусловно, также придают определенного шарма — это был настоящий, глубокий, неоспоримый, уродливый в своей очевидности засос, искусно выполненный одной моей знакомой. Его стоимость была бесценной — имея такой знак на шее, ты принадлежал к касте избранных. И когда он, наконец, исчез, я чувствовал себя, как маршал, с которого вдруг сорвали погоны, как адмирал, которого выгнали на берег.
Как и каждая поверхность, наша кожа хорошо пригодна для того, чтобы размещать на себе различные знаки. А человек издавна это любит: покрывать поверхности знаками. Где увидит свободную поверхность, сразу бросается на неё, на ходу расстёгивая брюки. «Вова и Коля, дембель-95», — красиво выводит человек, — «Квітней, Беларусь» [3]. «Это, мой город», — пишет он то на одной, то на другой минской улице, якобы обозначая своими нелепыми запятыми территорию. «Они сражались за родину», — напоминает человек сам себе, — «Их разыскивает милиция». И так далее.
Но людей на свете и в это-моём-городе становится всё больше, а свободных поверхностей всё меньше. И человек обращается к бесценному опыту предков и начинает предпочитать поверхность, которая, пусть и ограниченна, но всегда под рукой и принадлежит только ему — своя собственная кожа. Здесь с некоторых пор человек имеет полную свободу. Татуировка не подлежит цензуре — полагаю, что нет такого закона, который контролировал бы татуировку и определял бы допустимые нормы нравственности изображений.
Обнажённая кожа в одночасье высказала больше, чем годами пыталось выразить письмо
Татуированная кожа — это уже не просто кожа, это одновременно предмет гардероба, модный аксессуар, оружие, маска и художественное произведение. Существуют такие утончённые тату, на владельцев которых при их выезде за границу нужно было бы ставить штамп «Художественной ценности не представляет» и без наличия такого штампа никуда не выпускать. Татуировка — знак причастности, свидетельство того, что ты прошёл определённую инициацию.
Когда-то она была частью тайного кода, меткой нонконформистов и маргиналов, но времена изменились. По сути, сейчас тату — это тот же самый засос, но предназначенный для взрослых. Говорят, рисунок на коже соответствует характеру человека, он — послание его обладателя миру. При этом как-то не обращают внимания на то, что татуированная кожа — на самом деле палимпсест, так как кожа от рождения несёт на себе незаурядные знаки и даже без татуажа способна сказать о нас очень многое.
Часто кожа делает это против нашей воли, она — большой предатель: возможно, это стало одной из причин, почему люди изобрели одежду — она помогает хотя бы частично скрыть информацию о них или, по крайней мере, сделать более тяжёлым процесс дешифровки. Сейчас, наоборот, в моде ненавязчивый эксгибиционизм, люди стремятся раздеться, одержимые желанием показать белому свету как можно больше своей голой кожи — чтобы их заметили, услышали, чтобы о них узнали и заинтересовались их проблемами; люди перестали бояться быть собой, у них стало меньше тайн, и они хотят внимания. Раздеваются жёны британских военных, предстают перед камерами в чём мать родила мексиканские оппозиционерки, китайские невесты, украинские феминистки: наверное, на фоне их обнажённости несправедливость мира должна выглядеть более контрастно, резче. Политический стриптиз перестал быть только метафорой, голая кожа говорит там, где язык бессилен. Художественным стриптизом, кажется, уже давно никого не удивишь, но только не в Беларуси. Изданный недавно в Минске знаменитый календарь «Конец слов», для которого голышом сфотографировались некоторые белорусские литераторы, стал мощным и эффектным вызовом всем лицемерам и вахтёрам от беллита. Он взял на себя функцию текста и продемонстрировал, что в белорусской литературе произошёл перелом — обнажённая кожа здесь в одночасье высказала больше, чем годами пыталось выразить письмо.
Кожа — один из главных проводников информации при непосредственном контакте. Если задуматься, вся жизнь человека — эпическая история касаний и соприкосновений. Рукопожатие даёт больше информации о собеседнике, чем слова. Переводчик Сталина и Молотова В. Бережков вспоминает в своих мемуарах, какой была ладонь Гитлера при пожатии: «влажной и холодной, словно рептилия». Неизвестно, сколько здесь идеологии, а сколько правды, но на самом деле: прикосновение к чужой коже формирует наше восприятие этой персоны, и довольно устойчивое.
По состоянию кожи жертв судебные медики могут восстановить сюжет самых чудовищных событий, по коже можно судить о наших вредных привычках, зависимостях, профессиональной принадлежности, каждый обгрызенный палец мог бы воплотить десяток человеческих фобий; ухоженная кожа может засвидетельствовать процветание или, по крайней мере, наличие свободного времени у её владельца. Кожа — это страницы книги, которую пишет о нас наш организм, татуаж — это, наверное, редактор и иллюстратор этой книги, а кожно-венерологический диспансер на Прилукской тогда — главная национальная библиотека. Мы «слушаем» кожей, дышим кожей, «говорим» кожей... А она выдаёт наши секреты с помощью своего жирового секрета.
Ведь кожа, как известно, помогает безошибочно идентифицировать своих носителей, если в этом будет необходимость.
Мигрень/Мiгрэнь
Плох тот писатель, у которого не болит голова. Искусство является болью, литература является болью — у тех, кто пишет все эти мало кому необходимые книжки, должно что-то болеть: если не душа, так хотя бы небезразличное (это не эпитет, это диагноз) сердце, если не сердце — так хотя бы отбитые здоровыми и жизнерадостными доброжелателями почки, если не почки и не сердце — так, по крайней мере, глаза… Но голова должна болеть обязательно: регулярная головная боль важнее всех удостоверений всех писательских союзов, именно она свидетельствует о том, что у тебя есть шанс когда-нибудь написать что-то хорошее. Её нужно всегда иметь при себе, но никому не показывать — как холодное оружие, как электрошокер или как пачку денег, ведь головная боль для литератора является ещё и собственным капиталом, который зарабатывается творчеством и инвестируется в творчество. Боли, боли, моя голова, люли-люли, почему ж ты неполная, в бережках неровная.
Уверен, что даже у белорусских советских писателей голова временами болела — даже несмотря на то, что у них была своя Поликлиника, Центр по выработке здорового вдохновения. Вот у Эдгара По не было своей поликлиники — и голова у него болела почти постоянно. Нужно было ему вступить в какой-нибудь союз. А так: «Лучшее, что для меня сейчас мог бы сделать друг — это пустить пулю в мою бедную голову!» — сказал незадолго до смерти раздражённый По (который мучился от мигрени и от сердца) какому-то хорошему доктору Ливси.
Наверное, действительно в процессах, которые руководят творчеством, задействована только одна половина мозга, иначе откуда эти мигрирующие мигрени и связанные с ними тревоги? Само слово «мигрень» происходит от греческого «гемикрания», что значит что-то вроде «полголовы», так как мигрень в большинстве случаев охватывает именно одну сторону человеческой головы, словно давая другой возможность поразмышлять о том, в чём ты виноват и что делать дальше. Во Франции гемикрания открыла ресторан на Монмартре, получила carte d´identité и стала мигренью.
Головная боль для литератора является ещё и собственным капиталом, который зарабатывается творчеством и инвестируется в творчество
Конечно же, мигрень — это только один из видов головной боли, но самый романтичный. Долгое время считалось, что причиной мигрени являются проблемы с давлением, но последние исследования показывают, что, вероятнее всего, снова во всём виноват своевольный гормон серотонин, его количество в крови и влияние на сосудистую систему человека.
Вообще на серотонин в последнее время навешали стольких собак, что создаётся впечатление его причастности к любой болезни: кажется, медицина — это сплошное укрощение злого необъезженного серотонина. Кроме повышения уровня серотонина, к причинам возникновения мигреней почему-то причисляются курение, сыр, орехи, пиво и красное вино: целая тинейджерская вечеринка с расхищением родительского буфета.
Почему мигрень романтична? Не только потому, что ей часто страдают поэты и женщины (75 процентов жертв мигрени). Быть одновременно романтиком и не страдать от мигрени получилось, кажется, только у робота Вертера, если вы понимаете, о чём я. Согласно медицинской классификации, мигрень может быть с аурой и без.
Мигрень с аурой нужно заслужить — и не только писателю. Аура мигрени — это разнообразные галлюцинации, предшествующие приступу, а также обострение запахов, боязнь света, звуков. Мигрень с аурой — это как эцих с гвоздями, его абы кому не дают, а только людям творческим, беспокойным, настоящим невротикам. Мигренью без ауры природа награждает людей посредственных, без особых способностей: чиновников, членов Совета по нравственности, отставных фельдфебелей, депутатов Национальных собраний. Главное — не перепутать, иначе можно стать персонажем чьей-то галлюцинации, несанкционированном светом в чьём-то тёмным окошке, нежелательным звуком. Сама же природа путается редко, путают преимущественно её — с богом, со свалкой, с Гринписом.
Подумаешь, голова болит ... Выпей аспирин. Не помогает. Тогда спазмалгон. Ляг поспи. Говори правду [4].
Люди, не склонные к мигрени, всегда относились к ней немного снисходительно — её псевдоженский характер давал основания думать, что она наполовину — выдумка и каприз, наполовину — то, что нужно и можно просто перетерпеть, вроде порезанного пальца. Между тем, мигрень (и вообще — любая регулярная головная боль) может быть предвестником серьёзных болезней: опухолей мозга, диабета, проблем сердечно-сосудистой системы, которые так любят заканчиваться летальным исходом. Так что, если вы человек не творческий и у вас часто болит голова, идите сами знаете куда, на три буквы. МРТ. А если все же считаете себя творцом, то так вам и надо — остановитесь, возьмитесь за виски, полюбуйтесь аурой. От мигрени страдали Цезарь, Кальвин, Гейне, По... Хорошая компания, вам будет о чём поговорить.
Примечания
[1] Кондрат Крапива (настоящее имя — Кондрат Кондратович Атрахович; 1896-1991) — белорусский советский писатель, драматург и сатирик. Наиболее известен своими баснями и пьесой «Кто смеётся последним», по которой в 1954 году был снят одноимённый фильм (режиссёр В.В. Корш-Саблин).
[2] Леонид Дранько-Майсюк (родился в 1957 году), белорусский поэт.
[3] «Квітней, Беларусь» в переводе на русский — «Процветай, Беларусь». Часть строки из государственного гимна Республики Беларусь («вечна жывi i квітней, Беларусь»), государственно-пропагандистский лозунг, зачастую противопоставляемый лозунгу «Жыве Беларусь!», права на который в свою очередь предъявляет беларуская оппозиция.
[4] Аллюзия на «Говори правду» (бел. «Гавары праўду») — оппозиционное общественно-политическое движение, создание которого было инициировано в 2010 году поэтом Владимиром Некляевым.
Фотографии Алексея Кручковского.