ЖЁЛТАЯ ТУАЛЕТНАЯ БУМАГА

***

В комнате играл «Радиохед» и пахло так, как пахнет в 12 часов дня в популярном у интеллектуалов-алкоголиков клубе: впитавшимся в стены дымом, потом и спиртом. Прогорклый запах давно растекся по квартире, повис на шторах, въелся в усталый матрас и концентрировался вокруг многочисленных пепельниц.

Была середина дня, но я все еще валялся в кровати. Не лежал, а именно валялся. Когда проснулся, у меня не было ощущения, что я осмысленно принял удобную для сна позу, уютно устроился, укрывшись одеялом, и сладко заснул. У меня была полная уверенность, что заснул я еще до того, как оказался в постели, что на нее меня бросила какая-то не вполне дружелюбная и совсем уж не вежливая сила. Так что я валялся.

Вчерашний вечер, как обычно, плыл в мягком тумане, сходном с теми субстанциями, которые бродили у меня по венам. Его осколки толпились неровным строем на тумбочке около кровати, как кирасиры после бородинского сражения — выглядели все эти банки, бутылки и стаканы довольно браво, но былой лоск утеряли, а в некоторых случаях утеряли даже возможность стоять как таковую.

Тем не менее, я сделал попытку бросить хотя бы одного из них в последнюю атаку, потому что самому выходить на неравный бой с морозом и ларьком не хотелось совсем. Но солдаты саботировали мои призывы и были просто формой, совершенно лишенной содержания. Пришлось встать (сначала сесть на диване, а только потом уже встать) и оглядеться вокруг. Ничего нового я не обнаружил, но сделав несколько шагов в сторону кухни, почувствовал острую боль в затылке и синхронно вспомнил о том, что пил портвейн вчера я, в общем, не один, да и весь вчерашний день оказался окрашен новыми красками.

— Люда! — крикнул я. — Люда!

Хотя надежды не было — в ванной не струилась вода, а из кухни не раздавалось шипение масла на сковороде или хоть что-нибудь еще. Квартира угрюмо молчала, а может, просто спала по той простой причине, что ей было холодно и одиноко.

Люды нигде не оказалось. Когда она ушла и куда, я не знал, но было не слишком-то интересно. Я закрыл на замок входную дверь, уселся на стул посреди кухни, закурил и с облегчением обнаружил в холодильнике недопитый пакет вина, которое моментально закруглило все острые углы кухонных шкафов и моих мозгов и поселило на лице добродушную улыбку.

Когда вино кончилось, я сходил за добавкой и улегся смотреть телевизор. Делал я это крайне редко, так что надеялся на то, что ощущение новизны перебьет отвращение. Поначалу и правда было интересно, но чем больше во мне оказывалось вина, тем злее я становился.

— Что ты говоришь, мудак? — обращался я к мэру города, — какие платные парковки? Дороги почини, сука.

— А это еще что за королевна? — про ведущую новостей другого канала. — Мозги-то есть?

— Фу, какая страшная. — про девушку, которой подбирали новые шмотки. — И платье тебе не идет.

Я злился все больше. Почему кругом творится такой ужас? Кто все это смотрит? Почему никто не замечает, что то, что они делают — полная хуйня? Я, по крайней мере, ничего не делаю, почти ничего, и мне, соответственно, нечего стыдиться. Но они?

Я сидел на кровати перед выключенным телевизором и смотрел в пол. Я не понимал, почему всем что-то интересно, а у меня нет увлечений кроме каких-то животных похотей: баб, выпивки и вкусной еды. Меня не интересовало больше ничего. Я не хотел построить карьеру, завести семью, родить детей, полететь в космос, написать книгу, спасти несчастных, наказать негодяев. Я не верил в бога, не любил поэзию, не думал, что в жизни есть хоть какой-то смысл. Я слишком рано сдался, просто поверил, что раз не получилось, значит, не получится никогда. И все это было невыносимо, слишком сложно, слишком душно. Мне нужно было бежать.

Я кое-как оделся, продрался сквозь мороз и ветер и оказался в метро, упал в вагон, закрыл глаза, помчался в центр. Мне нужно было выпить еще. Но дома находиться я больше не мог.

 ***

В моем любимом баре народу оказалось совсем мало. Знакомиться было не с кем, так что я просто сидел за стойкой и болтал с барменом.

— Не могу больше здесь, — говорил я ему, — как будто дышать нечем.

— Почему?

— Здесь надо чего-то хотеть, надо быть кем-то или чем-то, а я не могу идентифицировать себя здесь, я вне осей координат как будто.

— Так это же хорошо. Быть вне всегда хорошо.

— Хорошо быть как раз в чем-то.

— Или в ком-то…

— Да ну тебя. Я про то, что быть в чем-то — комфортно, это делает тебя частью жизни, а иначе ты просто стоишь на обочине и смотришь, как она проходит мимо.

— Думаешь, там, куда она идет, лучше чем тут?

— Здесь хорошо, ты прав. Налей еще.

«И все равно надо уезжать, — думал я, — надо увольняться и уезжать. Куда-то, где будет чем заняться в выходные».

Бар закрылся в два часа ночи. Я стоял на улице и курил с барменом.

— Пойдем еще выпьем? — сказал я ему.

— Я не могу, надо кошку дома кормить, извини, брат. Да и тебе уже хватит. Езжай домой. Ты где живешь?

— Да тут рядом, — зачем-то соврал я, — прогуляюсь лучше, проветрюсь.

Мы распрощались, и я пошел по Большой Никитской в сторону Садового. В этой части она и днем-то была пустынна, а в два ночи я был полностью одинок, как будто даже не именно на этой улице, а во всем городе вообще.

Домой не хотелось совсем, я перебирал в голове знакомых, к которым можно было бы забуриться в такой час, но у всех у них были дела, жены, мужья, дети, важная работа, сварливые соседки… даже звонить не имело смысла. И тогда я вспомнил, что где-то здесь рядом, около Тишинки поселилась моя бывшая, с которой я не виделся уже полгода. Я даже не стал искать формальный повод — хотелось согреться и с кем-то поговорить, с кем-то, кто знал меня чуть лучше, чем бармен.

— Не разбудил?

— Я только домой пришла.

— Вот и хорошо. Я тут рядом просто. Пустишь погреться?

— Я даже не знаю, странно это все. Может, завтра? Ты пьян?

— Говори адрес и что тебе купить? Ты голодная?

Я забежал в магазин, уговорил продавщицу продать мне вино, взял какой-то нарезки, сыра, хлеба, еще чего-то и притащился со всем этим к подъезду. Поднялся на третий этаж, позвонил в дверь. Она открыла закутанная в дубленку, в ту самую, в которой ходила прошлой зимой, когда мы еще были вместе.

— Привет! — сказал я, — и рванулся ее поцеловать. Она отстранилась, но мне удалось поймать ее щеку уже на излете.

— Не раздевайся. — она сказала это и улыбнулась всей собой, но все равно смотрела на меня очень внимательно и строго. А я подумал, что так она, наверное, давно не улыбалась.

Ей нужно было что-то еще купить в аптеке, мы вышли на улицу, на этот дикий ветер. Я поборол его и закурил, а аптека оказалась за углом, так что я стоял на крыльце, курил и ждал ее, стараясь не думать о том, что я здесь делаю.

И вот распахнулась дверь, и в проеме стояла моя любимая со счастливой улыбкой, красными щеками и застрявшими в волосах снежинками, а под мышкой у нее было 4 рулона желтой туалетной бумаги. Она выглядела так, как будто только что сделала первый шаг на лунную поверхность. Я засмеялся и обнял ее. Бумага упала на землю. Мы целовались, стоя на морозе.

 ***

Днем я проводил ее на работу и решил пройтись. Погода резко переменилась, пошел пушистый тихий снег, и бегущий на работу город уже не казался деловым, даже несмотря на то, что очень старался. Я бродил по переулкам, ловил языком снежинки и совсем ни о чем не думал. Я был совершенно пуст, и этот снег как будто медленно заполнял меня через маленькое отверстие на макушке, а внутри согревался и втихаря таял.

В какой-то момент я снова оказался около своего любимого бара, а потом и за стойкой на том же самом стуле, что и вчера. Новый бармен налил мне и ушел в подсобку — в зале все равно никого не было. А я сидел за стойкой, пил свое пиво, курил сигареты и тихо плакал, иногда повторяя про себя: «Как же так? Как же так? Как же так?»…

 ***

Костя долго думал — ставить или не ставить многоточие, но потом все-таки решил: ставить. Надо сломать уже в себе эти стереотипы. Знаки препинания придуманы не только для глупых девочек, склонных к романтике, но и для плачущих за стойкой мужчин. Как всегда? после написания рассказа, Костя не сразу смог отклеить от себя героя и ему казалось, что это он плачет за стойкой и одновременно ставит многоточие.

 Он умылся, налил себе зеленого чаю, перечитал текст и отправил его своим немногочисленным адресантам — друзьям и подругам, которые читали его опусы первыми и которые говорили про них больше, чем «нравится» или «не нравится». А сам Костя вышел на балкон и вдохнул теплый летний воздух. По улице в разные стороны шли люди, некоторые вели собак, некоторые оглядывались по сторонам. Кто-то остановился и посмотрел прямо на Костин балкон.

 Зазвонил телефон. Трубка заговорила взволнованным голосом друга.

— Что случилось? — спросил он, даже не здороваясь.

— Все хорошо, Ром, ты чего?

— Точно?

— Точно-точно.

— Может, пивка? Давно не виделись же.

— Да у меня чай, давай на следующей неделе. Дела всякие… Рассказ-то понравился?

— Понравился. Но грустный дохуя. Встретимся — расскажу подробно.

— Ну давай.

— Давай.

Трубка замолчала, дома тоже было тихо. Костя надел джинсы, взял из холодильника открытый пакетик «Вискаса» и вышел на улицу искать свою кошку.

 — Муська, Муська, ксссс! — звал он, обходя дом неизвестно в какой раз.

Муська не отзывалась уже три дня. Она забилась в теплый угол подвала, и сидела там вся пыльная, с опаской оглядываясь вокруг своими глазами-блюдцами. Она еще посидит немного и вылезет, все будет хорошо, я обещаю. Костя ее найдет.

Фотографии Кирилла Кондратенко.