Назарет нового мира
Марк Заевский
В.Ö.
юмористический роман
О народе негодном,
Об их царе вольготном,
О том, как они к Богу пошли,
Да на хуй пришли.
НАЗАРЕТ НОВОГО МИРА
Добро пожаловать на остров сокровищ
Место, в которое можно прийти и ахуеть по полной программе
Каждого мечтателя где-то ищет его мечтательница
О том, как верили и делали это не зря*
Держи друга близко, а врага — нахуй надо
РОЗОВЫЙ РАСПАД
Кто танцует и поёт, тот танцует и поёт
Песня о вöлшебном острове**
Кайфую, следовательно, существую
Ah, cinemá, mein cinema
Я с В.О. — вдесятером на одного
Надеешься на лучшее, привыкаешь к хуёвому
Бог дал ноктюрн, бог даст и конъктюрн
Дают — еби, бьют — гаси
Приключения Сашки Гонимого в инфопространстве
БЕСКОНЕЧНОЕ УМНОЖЕНИЕ
Что такое безмятежность?
Удар, пируэт
Быстрое небо
ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ ДИГИТАЛЬНОЙ ЗВЕЗДЫ
Театр симулякров
Мазурка казуальностей
Явление пустоты народу
Раз-раз, саундчек. Пацаны, дайте шуму!
БЕЛЫЙ
Что есть Русская Империя наша?
ГОЛЫНКО-ВОЛЬФСОН
Настырный труп, агрессивно реагирующий на любую потенциальную добычу, врывается в благоустроенный мир буржуазного комфорта, вроде бы надежно застрахованный от всего жуткого и непостижимого.
ДОСТОЕВСКИЙ
Бобок меня не смущает. (Вот он, бобок-то, и оказался!)
БРОДСКИЙ
Гут нахт, майн либе геррен. Я. Гут нахт.
АВТОР
По итогам жеребьёвки, начинает МС с центра.
ПРЕКОЛ
Гера, сосед наш гречневый, по возвращению домой, с суток, первым же делом припасенное в морозилке варево поставил и пошел во дворик — стоять, рефлексировать. Однако недалеко от парадки ушагать успел, выключился, подвис в пространстве и задремал полустоя, тазом к дому прочно прилепившись. Неспортивные штаны оборвались с Геры и в лужу ебнулись — подвязочки раскрутились. Силуэтом мертвый кнут его показался, с торчащей оттуда кочергой, не вынутой от бессилия. Муди повисли, а ему хоть бы хны. На пол струи рывками посыпали. На все колодцы зажурчал... Стоял он так, в глубоком сне — час ссал, пока ебальником в мертвое море не клюнул.
АВТОР
Прекол — устный литературный жанр. Один из ведущих в русском городском фольклоре десятых, наряду с рассказами/пиздежом, пост-базаром и прогоном.
РАССКАЗЫ/ПИЗДЕЖ
Так, я эту хуйню шкурам прогнал, они, ебать, охуели. Просто… Высадились на хуй. Сразу, ебать, сосаться полезли. Шаболды, бля, рогатки, блять-нахуй. Я им говорю: «баба у меня есть, съебали». А они такие: «не, не, слышь, нихуя… мы тян топовые, ты просто так не загасишься!» Я думаю: «А так-то чё, ебать, заебись расклад вырисовывается — каеф». Пер их, ебать, всю ночь, по очереди и одновременно тоже. Принудили, а мне и в удовольствие. Закамшотил их, маску сделал, а они: «Всё было клёво, набирай, если скучно будет».
ПРОГОН
Слушай, ты не гони, поначалу всегда трудновато. Сейчас мы тут ждем ответа, всё нормально будет, тебе говорю. Внатуре, не парься. Нет, я сам понимаю, разные ситуации случаются, а что делать. Да, да. Там набрать скоро должны. Вроде как подъезжают.
ПОСТ-БАЗАР
— Жирный, ты чё, бля, семейное положение не видел, или тебе рассказывали? Ты для чего сейчас вот так вот мою девушку, при всех, да, опускаешь, еще и меня под конченного подписываешь?
— Так, а так-то, по сути дела-то, ничего конкретного-такого не сказал, по идее-то.
— Сейчас тебе ёбыч снесу.
— Не, ну хотя, так-то она тогда сама в комнату зашла, её никто не звал. Сама залезла и с хуя на хуй запрыгала, как вошь на гребешке.
АВТОР
Внимательного читателя ждет множество подарков, акций и спецпредложений. Кто найдет пасхальные яйца, постите скрины с хэштэгом #wowvo в любых социальных сетях.
ЦИТАТА СОБСТВЕННОГО СОЧИНЕНИЯ
Когда говорят, что роман дебютный — это вызов, а не оправдание.
ТИТР
06.01.2018
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ОСТРОВ СОКРОВИЩ
I
Всегда печально и нежно возвращаться в место, где прошла твоя юность. И не потому что тех мест уже нет — они есть, но их любит уже кто-то другой. Морской озоновый ветер и тот самый дождь, и бесконечные ночи, и узкие дворы-колодцы, будто здесь всегда была та осень, из которой он уезжал. Кажется, на этом острове всё будет так всегда и из века в век, уклад жизни не изменить.
Сашка Гонимый возвращался на родной Васильевский спустя четыре Оксфордских года в стране островов. Его уже ждали друзья, увлекательные дела, пыльная квартира на пешеходной линии… Он впервые ехал по длительному мосту над ночным мраком Балтийского моря. Яркие неоновые фонари скоростного хайвея словно отстраивали текстуру моста с каждым метром. В тот год зима была слишком тёплой, и в январе ледоход по Неве только начинал идти, мосты всё еще разводили. Сашка курил разноцветные сигареты одну за одной и смотрел на чёрную звезду, которая слишком ярко горела в фиолетовом небе. Вряд ли Гонимый бы не сменил курс, если бы знал, что мосты в ту самую ночь разведутся навсегда.
Он чувствовал тревогу, разглядывая звезду; ведь всякому петербургскому жителю известно, что в таком месте, как Васильевский остров, ничего случайного не случается. Ему стало не по себе. И правильно, если небо зажглось само по себе, то что-то где-то давным-давно пошло не так.
II
Третьи сутки шел сплошной мелкий моросящий дождь. Тем вечером народ полным ходом готовился к крестному ходу вокруг собора Андрея Первозванного на Пешеходной линии. Сашка Гонимый надел махровый халат времен своего детства и вышел на балкон, закурил, предчувствуя что-то, тоскливо угадывая собственную судьбу. Он смотрел вниз, на обледеневших людей, которые среди ночи, со свечами-факелами, воспроизводили оболганные молитвы и шли под равномерным дождём против часовой стрелки, три раза, выпрашивая у Бога сил, чтобы продолжать верить. Коллективной мольбой они выплакивали себе новую счастливую жизнь. В ту особенно чёрную ночь огонь горел слишком ярко, поджигая частые капли. Наверное, в этот раз Боженька их услышит. Всех, всех, всех обязательно услышит. «Пиздец…» — подумал Сашка, бросил бычок в толпу и пошел собираться.
Той ночью свечи горели изо всех сил, больше обычного, стараясь как можно дальше отодвигать темноту; молитвами вера тогда становилась явственнее до безумия, вода в лужах прибывала и тянулась к луне. Дыхание в людях новое появилось после интересных изменений в социальной жизни. К две тысячи восемнадцатому году случилось многое. Самое главное — в новогоднем обращении, что было за неделю до этого, бессмертный русский президент двадцать первого века намекнул, что изменяется, трансформируется в новое качество. С Нового года он окончательно стал не человеком, но субстанцией, которая везде, которая и воздух, и мысли чувствует, осознаёт всё происходящее, контролирует, дышит этим и питается; чтобы закрепленный порядок удерживался без перерывов и всегда, целиком. И по имени и фамилии его больше никто не называет; и вообще, называть его стали Великий Наблюдатель, и никак иначе. Как говорится, жизнь — не хуй, сиди — кайфуй; теперь наш маленький русский в безопасности от западных пидерсий. Вэлмком хоум, братка.
III
Еще с Петровских времен сложилось, что Васька — это торгово-деловой центр города. Васильевский остров всегда был особенным районом мегаполиса – модный и регрессивный, полный мистики, бизнес-центров, тесных распивочных и дешевых наркотиков. На нем царили свои собственные порядки и понятия, легенды и персонажи. Будь то байки про Сфинксов, Башню Грифонов, Аптеку Доктора Пелля, про Ксению Блаженную, Кунсткамеру или Особняк Бруснициных… Это — классические темы местного фольклора, которые охотно эксплуатируются и поныне, но эта история о другом.
На острове жили далеко не только бизнесмены, торговцы и кутилы; жил в основном интеллектуальный сброд: маргиналы, уголовники, алкаши, наркоманы, отбросы, бляди, пидорасы, либералы, педофилы и т.д. В общем, без напрягов лишних, по тихой, сами по себе; так, как издавна привычку имели, как раньше – не трогал никто. Днем, с самого утра, устраивалась бесконечная деловая суета, но с наступлением темноты остров пустел. Менеджеры вкалывали весь день, решали вопросы. И ехали спать домой и никогда не видели того, что же здесь происходит на самом деле. С наступлением темноты, либо белой темноты, когда разводились мосты, остров становился полностью отрезанным от мира. Было настолько тихо, что редкие прохожие побаивались собственного дыхания. Если человек шел почему-то трезвый в ночное время, то озирался каждые несколько метров и ждал угрозы из-за любого угла. Таких было меньшинство, трезвых. По большей части народ обитал интеллигентный, похожий на Геру, с которым вы уже успели познакомиться во вступительном приколе. Стаями шныряют по дворам, ставят по вене что попадется и висят-стоят довольные где придется. Иногда просто бухают, а потом валяются. Молодое поколение на них из подъезда смотрит обгашенное и угорает в голос. Весело всем. Вот такие вот охотники за приятными ощущениями жили… Пятидневщики были в каком-то смысле счастливчиками, потому что ничего об этом месте не знали. По ночам не спали только падшие, избранные личности, на плечи которых и лег Новый мир.
IV
Темная крышка низкого неба казалось чёрной, и дождь третьи стуки моросил бесконечным спреем. Будто они все уже в одном большом резервуаре, в котором всегда мелкий сплошной дождь и ветер дует с сорока шести сторон. В капюшонах и кедах, паленых кепках Ральф Лорен и узких штанах, подвернутых по щиколотку, по дворам линий и проспектов шныряли два другана: Рамиль, больше известный как Алё-Рамуль-Дела-Нормуль, и Пашок Неизвестный. Уличные ассасины, невидимые для мусоров и мудаков, но хорошо известные местным кисам и ровным ребятам. Они были королями теневого мира подростков. Правда они до сих пор не закончили школу, но, равно как и четыре года назад, каждый вечер выходили на улицу в поисках закладок. Интернет-магазины наркотиков почему-то прятали большую часть товара именно на Васильевском. Пацаны курсировали из колодца в колодец, проверяя каждый подоконник, — не прилеплен ли где заветный пакетик на магните. В народе таких называли шкуроходы.
— Блять, мы в натуре как пираты на острове сокровищ! — сказал Рамуль, доставая из электрощитка огромный черный пакет.
— Ебать, чё там? — Пашок затаил дыхание.
— Кладка сытная, чё!
В пакете было порядка ста грамм амфетамина. Они запрыгали от радости, как счастливые дети, увидев петушка на палочке. Сегодня это дерьмо как нельзя кстати. В ту самую Рождественскую ночь у Пашка родители уехали, хата лысая, тёлки ожидаются на банкет. По-простому — вписон. У него квартира была сама упакованная: в современном жилкомплексе «Новая история» на углу 24-25 линий и Среднего проспекта. Пашке тогда было всего шестнадцать. Он был из богатой семьи и тяготился этим, скрывал. Учился неудовлетворительно и проебывался по жизни. Иногда кидал наркоманов на деньги, а когда прижимали, действительно продавал им наркотики. Друзья его были такими же, только из по-настоящему неблагополучных семей. По сути они были простой шпаной, однако старшие, когда хотели чего-нибудь, первым делом именно у них узнавали, есть ли расклады и сколько ждать. Сашка Гонимый знавал их еще пиздюками, по школе, только тогда они втроем тусили. Их третий друган Денис Колбаса умер за несколько месяцев до момента начала действия. Переживали трудно, но забыли быстро… Смерть Дениса, казалось, изменила их жизнь, однако вскоре всё вернулось в прежнее русло.
V
На первое сентября, в День знаний, Денис стоял у Макдональдса, курил, пацанов ждал, чтоб как обычно пойти клады искать и в парадке на всю ночь завсинуть. И тут подходит к нему бомж — сигаретку стрельнуть — Дядя Сережа, старый грузин… Закурили чего-то, Дядя Сережа неадекватный был и начал Дениса всякой хернёй заговаривать. Вдруг Денису пацаны набрали и говорят: «Бля, ну, тут, короче… только через часик, наверное, будем». Бомж это услышал и говорит малому: «Пойдем, тут, посидим с нами, пивка выпьем? Там друзья мои». Ну, и пошел от не хуй делать… Там бедного Дениса заставили выпить пол-литра водки, а потом изнасиловали. Вдвоем с его знакомым бомжом — худой, рыжий такой, ошивается у метро постоянно… Долго пацана ебали. Через часик его отпустили как раз, там ребята подъехали с радостными новостями: нашли серую соль какую-то. Дениска сказал, что очень рад; больше он не сказал ни слова. Поднялись на чердак в ближайшей парадной. И достают пацаны и смотрят на порошок, как сычи на мышь. Пашок попробовал на пальчик, все встали вокруг — вердикт ждут.
— Хуй знает. Героин, походу.
— В смысле? — Рамуль тоже попробовал. — Реагент, наверное, из которого спайс варят.
— Заебись отдохнем, значит!
— Ты чё, ебнутый?
— Заебал, нихуя не будет, хули ты…
День знаний отметить хотелось. Денис Колбаса первый день как в колледж поступил… Вот и решил первым вточить. Казалось, ему терять нечего было. Денис начертил две дороги и бахнул за раз. Следом и пацаны бахнули. Колбаса смеялся минут десять стоял, просто разогнуться не мог; так заразительно смеялся, что остальные подхватили. Так искренне, так смешно, до слёз просто. Весь дом под крышей загудел малолетними весельчаками. Дениска открыл выход на крышу, подышать; поднялся и спрыгнул вниз - навстречу счастью… Хорошем парнем был, плакали все. Пашка с этой штуки дефибриллятором и адреналином откачивали — тройная остановка сердца. Ниче, выжил. Рамилю нихуя особо не было, только кровь из носа пошла, полилась и перестала.
Дениску всё равно жалко… Родители Колбасы после произошедшего совсем потерялись из виду. Они все жили в одной комнате коммунальной квартиры: мать, отец, Денис и его старший брат. Много лет дачу капитальную строили, думали, что переедут туда скоро, всей семьей. «Только вот Дениске неудобно будет на учебу ездить». Но ничего, что-нибудь бы да придумали. Бывает, не сложилось — сын умер, еще и так незаметно.
Пашок и Рамиль в течение месяца умудрились создать вокруг покойного друга мистический ореол. Денис Колбаса стал человеком-легендой, который живет на 1-ой линии, но сегодня просто не пошел гулять.
VI
Борзый приперся еще днем, они сходили на мутку, помогли старшим гашека замутить. И не кому-то, а Максону Дичь, Пашкиному соседу. В тот вечер к нему друзья должны были в гости прийти: Сашка Гонимый, Асенька Безмятежная и Ян Монах. Они всегда вместе общались как-то… Малые помогали не столько из-за денег, сколько из-за кропалей, чтобы курить и самим не брать. Вернулись домой, пошли в падик, дуть. По правилам пацанского этикета варит хозяин хаты. Неизвестный спрятал под большим свитшотом шатл, чтобы забивать беспалевно. Борзый остатки долепливал.
— Рамчик, я тут сегодня чет приуныл, задумался… Как считаешь, что первичнее: речь или идея о речи? — нашептывал Пашок, раскуривая сигу.
— Бля, данунахуй! Плюху проебал… — Борзый на колени опустился с фонарем и с истинной надеждой в глазах, по сути еще ребяческой, искал эту маленькую подожженную плюшечку, свою родную, любимую, заключительную дозировочку, и совершенно забыл о вопросах речи.
— У меня еще есть, — Неизвестный вынул из подворота в шапке еще кропаль камня.
— Ниху-у-уя! — обрадовался Рамиль, распрямился и, наконец, заулыбался. — Ты откусил с того чела в итоге?
— Лепи давай…
Рамиль сразу нажигать принялся и друга своего внимательней слушать, и относиться гораздо уважительнее прежнего. — Так, а че ты говорил там, кто первый? Кто был первый: курица или яйцо? Я знаю эту загадку — пиздец, сука, сложная хуйня. Я вообще хуй знает…
— Чего... — пригрузился Пашок.
— Курица или яйцо?!
— Хуй через плечо. Я у Монаха спрошу, как придут.
Борзый засмеялся и по-дружески и немного по-братски ударил Неизвестного в плечо. Пашок после удара тоже заугорал. Рамиль только начал вторую банку качать, как вдруг домофон внизу запищал, и слышно, консьержка здоровается с кем-то, — в парадку вошла Баба Нюра.
VII
Баба Нюра еще при Сталине родилась, накануне оттепели, отбатрачила всю жизнь ради хорошего будущего сначала в одном государстве, потом в другом. Девяностые как второе дыхание восприняла, только быстренько они у нее остатки веры и сил вытянули. Муж во сне умер, не понять от чего, вроде не шибко стар был. Сын их единственный в прошлом году на ультразвуковом мотоцикле разбился. Ночью под кокаином полетать решил, перед бабами петушился. Не долго музыка играла, сами понимаете, как оно бывает… Жила она так совершенно одна без друзей и родственников. Работала старшим научным сотрудником в Михайловском замке и только в ту самую ночь наконец вышла на пенсию. Всю жизнь мечтала на свободном трамвае проехаться, но в тот вечер заказала самое дорогое такси. Руководство надеялось, что она еще поработает — так хорошо на стульчике в Тронном зале смотрелась, всем нравилось. Сама Баба Нюра ждала пенсию сильно, годами вынашивая коварный план. Каждый день в календаре вычеркивала, были у нее цели наполеоновские.
В конце последней смены спиздила старушонка из замурованного подземелья Михайловского замка со сложной системой ходов то, о чем мечтала все годы работы — тридцать лет. Всё продумала, всё просчитала злодейка. Был этот вожделенный предмет ничем иным, как центральной частью короны Императора Павла Первого (1754 — 1801). Объемный черный камень в темно-золотом обрамлении. Основную часть короны, с замененным камнем, мы все с вами можем увидеть в основной экспозиции музея (точнее, потрясающую уникальную визуализацию копии эпохи поствоспроизводимости). О существовании второго, настоящего-действительного, камня знали только Баба Нюра и еще несколько научных сотрудников музея. Поговаривают, что артефакт много лет находился в подземном помещении, в которое можно попасть только с тайной лестницы будуара Павла. Тайные ходы, ведущие оттуда, из-под замка, скрываются и по сей день. Раскопок всё еще не было. По преданию, в точности которого была уверена Баба Нюра, была там спрятана (самим Павлом накануне гибели) оригинальная часть короны. Будучи уверенным, что его убьют (и были у него на то основания, которые мы обсудим позже), не хотел, никак не хотел, лишать историю уникального Артефакта.
Она досталась Павлу от прадеда, Великого Петра Первого, которая передавалась через несколько поколений. Использовался артефакт крайне редко, в тайне, во время масонских обрядов. В подземных коридорах замка, прямо под церковью, существовало несколько лож, в которых когда-то проводились самые вызывающие обряды своего времени — с участием Павла соответственно.
История у этого черного камня, что Павел носил в короне, довольно удивительна. Считается, что в 0 году н.э. Святая Мария, перед тем как родить Иешуа, опустила воды, с которыми, собственно, и вытек черный камень. Иешуа, когда подрос, утверждал, что этот камень — маленькая часть огромной короны его отца — Бога и Самодержца Небесного Иерусалима. Якобы отец послал его на землю, чтобы дать не только религию — духовное учение, но и камень — предмет ценный и материальный, чтобы верили крепче. Как Иешуа распяли, то римский прокуратор себе священный артефакт перенял, чтобы было во что просить прощение. После смерти прокуратора на далеком острове, в ссылке, чёрный камень не без участия его дочери был возвращен обратно в Рим, а оттуда добрался спустя несколько веков и до Византии… В темные века артефакт шел по семейным коллекциям Европы с юга на север. Какое-то время находился в Речи Посполитой, пока в конце семнадцатого века, в Междуцарствие, Король Фридрих Август II не передал реликвию Петру I. Далее хранился в Петергофе, потом в Гатчине, потом в Михайловском замке. И забылся на много лет — давно артефакт потерян из виду; пока в волшебную Рождественскую ночь Баба Нюра пенсии не дождалась и не обнесла тайное подземелье. В последний рабочий день перед пенсией, чтобы Великий Наблюдатель не успел узнать об этом, а она была бы уже дома, на острове, и осталась бы еще — худо-бедно — в миру пожить, небо покоптить, земельку потоптать, дерьма пожевать. И поехала она вечером с работы, от Михайловского замка, домой, на В.О., на такси и положила этот самый черный камень в мешочек, а мешок между титек.
VIII
Впервые в жизни она ехала в такси, лишившись удовольствия проехать в пустом трамвае. Проезжая по Дворцовому мосту, она посмотрела на низкое моросящее небо и увидела, что над центром острова висит почти такой же, только огромный, камень — большая часть короны Бога, Самодержца Иерусалима Небесного. Тихо благодатно светится голубовато-зеленым, подменяя собою свет лунный. Тут она поняла. Конец мира близок. Крест над островом уже свисал сквозь черную крышку низкого неба. Перевернутый крест. Она это почувствовала. Поджилки её коленок затряслись, но не от страха смерти, а от страха мгновенной расправы. Она видела, как вор местный Жорик Карман и Кеша Люберецкий у подъезда её караулят, щелкают шокером, поджигая ватерболлы дождя… Они давно ждали её пенсии и тоже дни считали. Знали, что у Бабы Нюры ни родственников, ни друзей, захуярить — и не будет никто искать. Зато сами в трёшку в «Новой истории» забуровятся и поживут хоть. Баба Нюра не то чтобы жизнь любила, но закончить свое дело хотела. Когда она резко ворвалась в парадную, то плакала от страха.
IX
Она поползла вверх, по лестнице, что было сил, а пакеты с шампанским в обеих руках тяготили её к земле. Лицо у нее вспотело и дыхание дрыгалось как-то неправильно, возбужденно. Зато в магазин зашла…
— Здравствуйте, Баба Нюра! — очень добрым голосом сказал Пашок, прикрыв торчащий флян.
— Добрый вечер, мальчики… — она была на пол-этажа ниже мальчиков, поднималась по одной ступеньке раз в четыре секунды: очень тоскливое зрелище.
Пацаны шептаться начали.
«Помочь бы надо…» «Батл уебётся тогда…» «Пиздец…» «Ей хуево походу, ман» «В натуре… не вариант — спалит»
Пакеты её были переполнены, что довольно странно, потому что в магазине она всегда покупала по чуть-чуть, чтобы на следующий день был повод выйти из дома. Она очень любила ходить за продуктами. Подолгу изучала акции, которые проводятся в магазине, интересовалась. Копила наклейки, чтобы получить подарок. И, конечно, перед тем как положить в корзину товар, несколько раз проверяла срок годности и читала состав. Поход в магазин был для нее кульминацией дня, а тут она набрала на неделю. Неужели чувствует, что заболеет… Ухаживать некому. У ней ни друзей, ни родственников не осталось. Муж умер тридцать лет назад, старшая дочь десять лет назад и недавно сын на мотоцикле разбился. Богатым был, вот ей в наследство от сына и досталась большая элитная квартира. Свою она сдавала. Пацанам ее жалко стало, очень помочь хотели, то там совсем невариант был. Вернулись, съели всё, что мамка Неизвестного приготовила накануне, и начали телкам писать VK.
X
У Паши на примете давно была Машка Агафонова, с Приморской (в дальнейшем — Прима либо север). В свои пятнадцать она была отлично сформирована. Развитая не по годам. Наверное, потому что повзрослела рано, с детства ебаться полюбила. На нее и молодые и старые заглядывались. Красотка, айфон, кроссовки… Единственный ее минус был в том, что самой шмарой на районе считалась, но в каждый дом её звали с удовольствием. Блядовала, дай бог. Рамиль поддерживал эту партию на вечер, но, разумеется, настоял, чтобы та являлась вдвоем с подругой. Это всё лучше, чем раньше Пашку мозги трахали: «Братан, говори, чтоб с подругами приходила…» Пацанов не кидать же, Пашок спрашивал — вот никто никогда к ним и не приходил, а если и приходили когда, то всё равно тоскливые посиделки получались и без самого главного. «Колбасе всё равно никогда не давали, из жалости на него девушку спрашивали. Вот, прости Господи, умер он и даже как-то проще стало… с одной подругой точно придет Машка», — думал Борзый, в надежде, что всё будет без облома и ему дадут. Как ни странно, у Машки в этот раз действительно появилась свободная подруга. Если Машка Агафонова, на которую имел виды Неизвестный, была просто блядью, водку пила за здравствуй, то подруга ее Настюха была гашишницей, Настюхой Гашишницей, и было ей всего тринадцать лет. Звали её так, потому что за грамм гашиша в жопу давала. Но не прям продавалась то есть, а так, покурить, посмеяться, поебаться. Самое интересное, что обычно такие девочки были образцовыми ученицами в классе, отличницами, а, главное, девственницами. Но эта гашишница была на редкость не из таких. Она бросила школу еще год назад. «Мне это нахуй не надо, рот я ебала…» — отзывалась она о школе. Бляди сказали, что сейчас сходят в душ и будут выезжать. Ребята свитшоты накинули сразу, кофейка заварили, на голову — панаму, кепарик, сверху — парки новые; первые пацаны на районе, хули, считай. На стиле быть подобает. И пошли в магазин. За гандонами, водкой, колясиком и сигами. Короче, всё, чтобы дело выгорело.
XI
Элитный жилой комплекс Пашка был единственным маяком благополучия в мрачных параллельно-перпендикулярных кварталах старого фонда. Бухло ночью в то время в нормальных магазинах не продавали, да и нормальных магазинов поблизости не было. Поэтому за бухлом ночью все ходили в «хача». Категория «хача» была не только островная, но и общероссийская, практически государственная. Широко было распространено это понятие относительно такси. Например: «Да ну, братан, не гони, заказывать… пойдем хача поймаем, за сотку доедем». Дело в том, что хачи в большинстве случаев возили действительно по цене ниже рыночной. Делали они это в силу природного трудолюбия и исключительной внутренней доброты. В силу того же у них в магазинах алкоголь отпускался свободно, невзирая на законодательство. Сами же никогда не пили.
Перед входом в продукты Пашок Неизвестный остановился. «Смотри, — говорит, — перевернутый крест в небе». Рамилька Борзый приоткрыл свои, почти китайские, глаза, и, действительно, прямо над жилкомплексом «Новая История», где жил Пашок, из щели в крышке черного, вечно низкого неба будто торчал огромный перевернутый крест, а за ним какой-то пьедестал, каменный и благодатно светящийся. «Может, и правда ночь чудесная будет. Я всегда любил Рождество, всегда в чудеса верил, маленький еще, а их всё не происходило…» — не сдвигаясь с места продолжил Неизвестный. «Мне тоже кажется сегодня ночь особенная, по-любому дадут, значит ». «Только почему крест перевернутый? Разве это может быть хорошо?» Они зашли в магазин, и на улице совсем никого не осталось. Пусто, беззвучно, и только камень в небе светит вместо луны туманным голубовато-зеленым благодатным свечением.
Продавщицу звали Наргиза. Она была питерской узбечкой с полуевропейской внешностью, работала без выходных и, как никто другой, понимала русскую душу. Пашка и Рамиля уже отпускало от травы, а тут до них доебался местный алкаш-Философ. Он всегда там с друзьями бухал за пластиковым столом, что стоял прям в магазине. Каждую ночь сидели и, если совсем пьяные были, не упускали случая пошутить как бы дружескую, чудовищную шутку в адрес Неизвестного или Борзого.
XII
— А ну, молодежь, сюда иди, — сказал он, открывая бутылку и достав пластиковые стаканы. Только пришел , значит… Друзей ждет.
Молодые подошли, деваться некуда. Они его пиздец как не любили, впрочем, как и все остальные, кроме Наргизы. Она ему всегда давала водку в долг, а иногда и вовсе дарила, делая вид, что он перепил и выдумал себе долг. Она понимала, что он не сможет отдать столько, сколько занимает, а водка ему нужна — философ. Вот нужна, и всё тут.
Пьяница налил по полстакана и дал ребятам, себе налил полный.
— Ну, молодежь, выпьем! Сегодня ночь особенная — угощаю! Знаете, почему особенная?
— Потому что сегодня чудесная Рождественская ночь, а в небе торчит перевернутый крест… — риторически поинтересовался Борзый.
— Чё, обкурился, что ли? Навигация наконец-то закончилась, долбоеб. В этом году ледоход первый только после Нового года пошел. Мосты последний раз разводят, — риторически сказал Философ, только у него одного так получалось.
Выпили. Философу пришлось сделать несколько глотков, чтоб выпить стакан, поэтому он здорово поморщился.
— Ну, ясно. Мы пойдем, — сказал Рамиль, думая, что они смогут уйти просто так.
— Ты как со старшими разговариваешь, малолетка! Я доктор, слышишь! Доктор!.. исторических наук, а не хуй подзаборный! Ясно?! Гандоласс ты ёбаный…
Мальчики испугались. Скоро бабы приедут, надо скорей водку покупать, а тут алкаш в магазе приебался — совсем не в тему.
— Извините, — сказал Пашок. – Просто мы, понимаете… девушек в гости ждем… приедут скоро.
Философ разлил еще по одной. Пацанам опять налил по полстакана, а себе полный.
— Невесты ваши? — спросил пьяница перед тостом.
— Нет, что вы, так — трахнуть, — виновато промямлил Рамиль.
— Ну, и забудь нахер тогда! Вы б лучше любовь искали, женщину! Без нее вам действительно трудно будет.
— Да, да, — поддержал буйного пьяницу Пашок, — обязательно поищем, непременно.
— А вы любовь нашли? — спросил Рамиль.
— Нашел, — гордо ответил Философ.
Все чокнулись и беззвучно выпили.
— И кто она?
— Желчь ты, малолетка ссаная, здесь я задаю вопросы…
— Здесь?! — замялся Борзый, но заметил, как Философ посмотрел на Наргизу, и, видимо, она в этот момент смотрела на него тоже. Наверное, они очень любили друг друга.
XIII
Тут подошли двое друзей Философа, тоже бухари, разумеется. Мокрые до нитки… Кеша Люберецкий и Жорик Карман, которые только что блокадницу на квадрате стерегли. Кеша Люберецкий циркачом был старым. Двадцать пять лет в Цирке на Фонтанке отработал, его там очень любили и ценили. Только он цирк ненавидел и работал только потому, что карлику другую работу найти проблематично. Всё хорошо было, да одним днем бухать начал жутко, как коллега отказалась за него замуж выйти. Ее можно понять — она была хорошенькая, высокая дама. Ценила Кешу как друга и трудового товарища. Хотя как товарища навряд ли. Люберецкий до этого мог поддать по выходным, а тут совсем запойный стал. Однажды директор цирка увидел, как Кеша пьяный без грима с детьми фотографируется. Лицо серое, глаза красные, воняет, как куль с дерьмом… Детям весело, сфотографироваться хотят, а взрослые стыдятся, что от карлика перегаром и чёрте чем несет на всё фойе. Поперли его из цирка по тихой грусти. Совсем с Васьки выезжать перестал… Ходил по острову, шатался с Философом и Жорой Карманом. Жорик имел самый из благообразный и спортивный вид из всех троих, хотя спортом никогда не занимался. Карман тоже бухал; бывало, по зиме на турник выходил, если похмелье вдруг слабое было. Деньги у него, в отличие от друзей, всегда водились — воровал. Утром пару рейсов на автобусе ездил и вечером. Еще с детства славился тем, что у него кошельки к пальцам прилипают. Как настоящий интеллигентный человек, он сумку незаметно открывал, вынимал нужное и обратно закрывал на все защёлки. За то и прозвали Карманом, еще с малолетки закрепилось за ним. Как босс по району шатался. Философ с Кешей не воровали только потому, что у них таланта к этому не было. Пробовали периодически, но пиздюлей получали быстрее. Поэтому сейчас какую бы нужду не испытывали, своровать всё равно боялись. Жора понимал, что он богаче, чем друзья, и для гармонии всегда щедро проставлял пивка и водки после удачной вылазки. А запил он, как из тюрьмы откинулся, лет семь назад. Философ с Кешей его встретили тогда чем смогли, стол накрыли. Кутили неделю, потом снова воровать начал, и понеслись другие недели.
XIV
— Здорова, — сказал карлик Кеша.
— Здорова, — ответил Философ и достал еще два пластиковых стакана. Налил друганам водки по три четверти стакана. Бутылка заканчивалась.
Карлик Люберецкий вдруг резко вынул из-за пазухи огромный шокер и сделал несколько мощных щелчков электрическими искрами.
— Пашок, — сказал Карман, — угадай, зачем нам электрошокер?.. Мы им Бабу Нюру ёбнули!
— Ах-ха-ха-ха! — посмеялся Карлик Люберецкий.
— Шутка! Только пойдем сейчас! Присматривались.
— Она ведь войну пережила — ветеран!
— Не умничай тут… Мы историю СПб тоже проходили…
У Пашка позвонил телефон — бабы приехали. Шкуры, довольные, подлетели на «хаче» за сотку с Кораблестроителей, что в северо-западной части острова, в самый центр, к дому Пашка. Парочки встретились. Пашок с Машей поцеловались в губы, точнее, она его поцеловала, а Настюха с Рамилем просто приобнялись. И пошло-поехало…
ХV
Той же черной волшебной Рождественской ночью на 6-й, пешеходной, линии в кофейне, которой давным-давно там уже нет и название которой все забыли, далеко за полночь засиделись трое молодых людей в ожидании счастливой жизни, подвигов, большой любви и звонка от Краевского. Они сидели друг против друга, втроем, то ли ромбом, то ли квадратом, очень близко. Каждый пытался высмотреть душу в чужих бездонных, черных, безвольных глазах, надеясь, что в них душа почудится чем-то красивым и прекрасно-сложным. И не видели они еще той черной звезды, что уже давно освещала их вместо луны. Это Сашка Гонимый встретился со своими друзьями… Неожиданно холодно, неожиданно по-родному, и будто всё так должно быть, и будто не было этих потерянных лет. Как будто они вернулись в прошедшее, и его отъезд был стёрт из биографии, но, очевидно, это не так, и Сашке было не по себе…
— Как дела-то вообще? — спросил Сашка Монаха.
— Так, потихоньку… Пишу. Последнее время не ходил никуда, — ответил Ян, почти не поднимая глаз.
— Когда наконец придет твой Краевский? — спросила Асенька.
— Хуй его знает... Десять минут — это, как правило, от получаса до двух-трех часов. Как повезет, сама понимаешь… – прилагая усилия, говорил Ян Монах.
— Это пиздец какой-то: ни попуститься, ни догнаться не можем, — скулила бедняжка Асенька Безмятежная... Миниатюрная девушка, блондинка с чёрными корнями и хромая на левую ногу, была самой настоящей леди. Асенька, запомните это имя. Померкли ее глазки на несколько секунд, а потом будто глоток свежей воды получили, опять загорелись, качели, — Асенька продолжила. «Не рви цветов — они завянут, не верь блядям — они обманут», – Безмятежная обласкала свои губки сухим язычком. «Улыбка прокурора, клятва наркомана и слезы шлюхи», — томно сказал Сашка Гонимый. «Святое триединство лжи», — они посмотрели друг на друга. «Вот так…» — прошептал Ян Монах.
XVI
Никто из этой сомнительной компании гулять не любил и во всяких заведениях на досуге тоже не сидел, а тут хоть в кофейню выбрались – и то, нужно было. С первого курса в этой кофейне пацаны не были... Все по домам, квартирникам, впискам. Молодые и красивые, по обыкновению, хотели этой ночью разогнаться и продолжить интеллектуальный дискурс длиною в ночь, солнечное утро, и кто еще знает, как сложится следующий день. Как они это любили...
Словно обедневшая шляхта, тем вечером они остались без всяческих денег, а кайф, как известно, стоит порядочно. Несмотря на такое положение, Сашке Гонимому хотелось сделать какой-то благородный жест... Он давно любил Асеньку Безмятежную, хотя когда-то уехал от её любви в Англию. Тогда ей было всего пятнадцать, а ему восемнадцать. Конечно, это всё казалось несерьезным и сиюминутным. Но связь их не покинула, и за четыре года они не раз встречались в Берлине, и, Бог знает, было ли между ними что-нибудь или нет. Ясно одно — это были одни из самых благородных чувств, что когда-либо испытывал Сашка. Той самой ночью, по возвращении, он хотел объявить Асеньку дамой сердца. Согласно рыцарской традиции, он не мог этого не сделать, потому что признавал себя потомственным рыцарем и не иначе как князем Гонимым. Он приготовил перстень с сюрпризом, фамильный; только это выглядело довольно смешно и странно, и, как этот перстень подать, он не имел совершенно никакого понятия, в книжках всё было иначе. Дождь за окном непрерывно давил. Он её любил и хотел, чтобы это не прошло вот так вот — ночами — бесследно. Хотел, чтобы симулякр их тонких чувств обрел фикциональный символ.
XVII
Сашка Гонимый гордился своей ебанутой подругой, которая еще и платит за него и угощает амфетамином. Он никогда не любил свое полное имя, поэтому еще лет десять назад объявил себя Сашкой Гоном, на пацанский манер. «Гон» – это с понтом, что, типа, пиздел много. Придумалось ему это еще в подростковом возрасте, когда с ним что-то случилось.
Он вырос в семье потомственных интеллигентов. Получил ученую степень по специальности киноведение. Его предком был тот самый московский князь Василий Гонимый (1760 — 1812), который всем известен по школьной программе как ближайший друг Павла Первого, принимавший некоторое участие в заговоре. В подтверждение этого у Сашки был увесистый перстень; есть семейная легенда, что далекому предку прадеда он достался не от кого-то, а от самого Павла. Сделан перстень во второй половине восемнадцатого века. Самый настоящий артефакт (art & fact). Правда, Сашка любил упоминать о своих корнях от случая к случаю, надо отдать должное, уместно и со вкусом. Перстень обычно хранился дома, но сегодня он его взял с собой, чтобы подарить Асеньке, чтобы она всегда могла чувствовать их духовные скрепы.
Кстати говоря, Саша Гонимый имел чуть голубоватый отлив крови — это никакая не выдумка про оттенки крови. Первой это заметила Ася, когда протирала ему кровь под носом салфеткой, еще тогда, в один из их первых туалетных трипов. Перенюхал Гон, бедняга, и какой-то сосуд в одной ноздре лопнул, и у него густая струя, здоровую кожу порвав, вытекла... Детства Гонимый не знал, поэтому счастливого и беззаботного времени в его жизни никогда не было. Он также не знал, что есть такое детский сад, потому что воспитывался исключительно дома. Вместо детских мультиков он отсматривал золотой фонд европейского, советского и голливудского кино. К десяти годам он отследил историю развития нуара и неонуара. Его отец для закрепления результатов придумывал Саше логические задачки по мотивам детективов, которые он смотрел. Еще до школы Гон прочел полное собрание сочинений Вальтера Скотта, а отдельные глава из «Айвенго» вообще знал наизусть. К четырнадцати годам выполнил кандидата в мастера спорта по фехтованию, а каждое четное воскресение старался проводить на ипподроме. Сама жизнь, казалось бы, складывалась так, чтобы Саша стал по-настоящему хорошим и добрым человеком. Только проблема была в том, что мир на тот момент, когда он вырос, оказался слишком хуевым, чтобы стать в нем хорошим или хотя бы просто человеком. За это Сашка перестал любить мир, себя в нем и всех остальных людей. Ему казалось, что у него был шанс стать таким, каким он хотел стать в десять лет, когда учился в третьем классе, и когда мама с папой еще жили вместе, и когда папа всё еще загадывал загадки. Бывает, не сложилось, задавил его внешний мир и случилось то, что случилось. Ему было двадцать три года. Он нюхал с Асей Безмятежной амфетамин и искал смысл.
Асенька была первой женщиной, которую Гонимый назвал дамой сердца, и, надо сказать, он почти сочинил свой первый рыцарский стих…
XVIII
Ян Монах, как и Сашка с Максоном, тоже с острова. Он жил на 18 линии В.О. между Большим Проспектом В.О и набережной Лейтенанта Шмидта, в старом фонде, не выходил из дома и писал роман о Павле Первом. Ему было двадцать четыре.
Не так давно его жизнь можно было назвать устроенной: работа, машина, любимая женщина. Однако в течение двух месяцев это всё как-то резко рассыпалось, а он замкнулся в своей квартире и начал работу над тем самым текстом. Он работал ночным аудитором в дорогом отеле, общался с хорошими людьми и прилично зарабатывал. Была у него и машина, Део Матиз, которую он время от времени тюнинговал. В юные мятежные годы они с Сашкой Гоном мечтали быть преступниками. Иногда, по ночам, они придумывали интеллектуальные аферы и разводы и, казалось, вот-вот это удачно осуществят, но вроде бы они удовлетворялись и тем, что просто об этом думают. Однажды у Монаха на работе образовался интересный расклад. Спиздили с ребятами кейс с деньгами. Когда запалили контору, Монах на себя вину взял, заебало работать — его и попёрли тут же.
Прожил он около двух месяцев на сворованные тогда деньги и на расчет после увольнения. За это время и Денис Колбаса умер. Всё переменилось в привычной жизни. Монах несколько лет работал по ночам и после увольнения, как ни странно, изменять график не считал необходимостью. Он знал Пашка Неизвестного и Рамиля, и Дениса Колбасу знал. Он был одним из тех, старших, кто первым делом узнавал у молодых помощников, есть ли расклады на гашек или шишки. И когда Денис погиб, бедняга, так унизительно и так мгновенно, Ян Монах испугался этого поколения, которое взрослело в пятнадцать, а в шестнадцать могло уже умереть. Его жизнь надломилась, и деньги директора уже заканчивались, а страх перед жизнью в его сердце рос. Тогда он и задумал написать роман о том, как Император, мечтающий о высшем благе, дошел до того, что его вынуждены были убить. Он решил продать машину и не заниматься ничем, кроме романа. Повезло, что почти сразу, задорого, его Матиз купил Гера Неудачник. Монах был рад, что его машинка попала в заботливые, пусть и неудачливые руки. Он закупил десять килограммов овсяной крупы, семь — гречневой, бобовых и много чая. Предполагалось, что это составит основной рацион на время работы. Случилось то, что случилось. У него не осталось ни работы, ни машины, ни контактов с незнакомыми людьми. На момент начала действия он уже был надломлен, и жизнь состояла из высоких стен и иллюзий на тему Павла и рубежа тех таинственных веков.
XIX
Асенька Безмятежная — девятнадцатилетняя амфетаминщица и звезда нашего вечера, крашенная блондинка, вечно хромая на левую ногу изящная леди с летящей походкой, розовым маникюром и разноцветными сигаретами. Она была обрусевшей немкой. Её родители переехали в Россию с детства. Отчасти поэтому, когда она была под кайфом, то начинала говорить с акцентом и приподнимая подбородок, чувствуя себя Анной Иоановной.
Она знала многое о литературе и политике, но ничего о реальной жизни. Экзальтированная дама, которая летает и веселится в пределах своего бесконечного и безмятежного зазеркалья. Такое положение Безмятежной безумно нравилось, в этом она находила нечто традиционное, старинное и правильное. У нее, одной из немногих, был девиз по жизни, что очень похвально. Звучал он так: «Похуй, всё равно не доживем до тридцати». Ася очень сильно культивировала саморазрушение, причем так успешно, что все вокруг нее увядали. Кроме непрерывной рефлексии, беспорядочных половых связей и наркотиков она писала стихи (которые отправляла только Саше). Содержание ее текстов сводилось к тому, как она любит всех и никого, и как она гарцует по жизни, выжигая всё вокруг и надругиваясь над добрыми чувствами.
Она не всегда была такой. Когда-то она очень любила Сашку Гонимого, но одним днем он навсегда уехал, и всё как-то переменилось…
XX
Был у них и четвертый друг, общий, Максон Дичь. Бедняга полночи просидел в одиночестве и в ожидании. Прозванивал регулярно, интересовался, хули так долго. Сам же у малых, Рамиля с Пашком, еще днем вырубил и закайфовал один в пяти комнатах сразу. Накуриться любил при любом удобном и неудобном случае… Выйти из дома для него считалось идеей сомнительной, особенно в последнее время, когда хата перепала на сезон. Семья серьезная, воздушная, заряженная, на полгода в США смотались.
Гостей любил, но не уважал. Хотя, может, уважал, но не любил. Трудно сказать. Сашка Гонимый за это его «душным» звал и приравнивал его по «душности» к самому Краевичу... То есть Сашка-то понимал, что Максик в душе еще тот добряк, однако в реальности от него частенько хуйню слышал, обиду чувствовал и видел, как это Дичу доставляет. Максон и вправду дерзкий был, неаккуратный в словах, почти правдоруб, только главным было рубить, а не правды выдумывать. Однажды, когда отец его хотел хлеб со стола в холодильник убрать, Дичь случайно выдал: «Рискни здоровьем, комсомолец, епта». Вот так вот. Не ел Максик хлеба холодного, хули... Еще случай был, когда сестру младшую заставил блок сигарет скурить, узнав, что она курит. Имел место и такой нонсенс. Зато отец хлеб никогда не трогал больше, а сестра вроде как курить бросила. Видел он результат своих удачных манипуляций над людьми и страдал оттого, хотя хотелось еще и еще.
Несмотря на противоречивое содержание, наружность его была довольно притягательной. С виду славный малый, вечно веселый, пошутить на славу на любил. Мотоцикл спортивный имел. Не потому что гонять любил, а потому что в жало любил ездить. В тачку-то друганы, как чайки, набиваются, возить просят. Нахуй надо. Был он чуть постарше Монаха, Гона и Аси — четвертак уже отмотал. Образование экономическое имел, писал картины маслом и работал в офисе на 16-й линии. Накануне той самой ночи, упорным трудом, заслуженно, он получил должность Директора отдела по персоналу. Сел в новом кабинете в кресло кожаное, обрадоваться хотел, но не получалось никак. «Все об этом мечтают, Максон, в таком возрасте — директор! Радоваться надо», — говорили бывшие коллеги, ставшие подчиненными, в курилке. «Надо», — тоскливо сказал Макс, вернулся в кабинет и уволил всех, кого ненавидел, потом тех, кого любил, а потом сам уволился.
Как только Дичь накуривался, каждый раз пуще прежнего, опять брал палитру (он по трое суток краски смешивал перед тем как первый мазок сделать) и пролечивать-приговаривать начал.
— Максон, стоячие вверх волосы – это совсем не протест. Это – смешно.
— Видишь ли, в чем дело… Ирокез как таковой уже давно невозможен. В наше время он может быть мыслим исключительно как символ, причем с динамичной семантикой, — художник любил по поводу какой-нибудь хуйни навыебываться. — В данной ситуации он определяет меня как ретро-нео-постпанка.
— Ёбаный стыд…
— Ирокез стилизует меня под маргинальную русскую молодежь нулевых, слушающую и по-своему трактующую европейский постпанк восьмидесятых. Содержание моей стрижки сложно, с тройной отсылкой, может быть даже и четвертной.
— Так это, братан, в литературе или в живописи твоей всё – символ, а в жизни-то просто жизнь как бы…
— В жизни тоже всё — символ, да с таким огромным бэкграундом, что действительность — это сплошная информация. Я бы даже сказал постинформация. И вообще, отъебись уже, ахуенно же стоит? Жест отчаяния хотел сделать, бля, а опять не получилось. Невозможна большая чиста эмоция, всё сложно. Сейчас пойду, бля, налысо побреюсь. Доебали.
— Тогда ты станешь гиперссылкой на ретро-нео-постмод или пост-нео-скинхед.
— Пиздец.
XXI
Без денег на кайф, без конкретных планов… Гонимого в тот волшебный вечер интересовал только благородный жест. Однако Монаху накануне написал старый знакомый студент, что хочет этой Рождественской ночью чего-нибудь быстрого, потому что сдал все экзамены на отлично и желает отдохнуть по-прикольному, как никогда не делал. Асенька занялась этим вопросом: в кофейню она с собой принесла две каких-то розовых таблетки, чтоб ребятам скинуть и самим нормально отдохнуть. Пришли… Двое пацанят, Федя Технарь и Инженер Толик, строгие отличники с пышными усами, которые ни разу не брились с четырнадцати лет. Слыхали инженеры-фраера, что от таблеток почти сутки дергает, и что мозги работают, как вечный двигатель… По сусекам, как говорится, по лохам – и денег на порошок состряпали, аж на два грамма. Довольные. Сидят до сих пор там, ждут Краевича... Хихикали, за придурками наблюдали, рядом сидели. Отличники в любую хуйню верили.
— Здорова... – с суровым видом подошли Гон и Монах, опасно и упорно смотря в пол. — Держите. — Монах разжал ладонь и розовые таблеточки прыгнули на стол с легким треском. Гонимый продолжил: – Охуеете просто, из Амстердама привезли, «ХЕР-о-СИМА» называется.
— Спасибо, братан! — очкастый, Федя Технарь, встал и пожал обоим помощникам руку, второй, Толик, явно испугавшийся слов «Амстердам» и «Херосима», повторил за другом, только трепетно, боязливо, чтоб не увидели, как пот с рук капает.
Съели ребята, кофе запили... Сидели-смотрели друг на друга минут двадцать. Ждали странных ощущений, чтоб, наконец, начать готовиться. Как вдруг, заказали один банана-сплит на двоих... Безмятежная, Монах и Гонимый поняли, к чему дело идет...
— Ла-а, ла, ла, ла, ла, а-а-а… ве-е-ертится быстре-е-ей земля-я-я… – запела Асенька.
— Бля… Мы же уроды. Что будет дальше? Нахуя мы так... – причитал Ян.
— Где-то на бе-еелом све-еете – там, где все-еегда мороз.
— А хули ты, Янчик, думал, когда набирал слово «рэп» в гугле?
— ...
Молоденькая девочка, ночной бармен-официант, принесла отличникам угощение. Троица захихикала. Федю и Толика кайф как обухом по голове трахнул. Глаза жидкими стали, а челюсть по горизонтальной оси тяжело возиться начала. Повернулись они на Асю, медленно, плавно, как сычи на мышь...
— Лукин фо а траблс? — Сашка сделал амплитудный выпад в воздух вилкой.
Инженер с Технарем еще пару секунд проглядели в ребят стеклянными шарами своими, ничего не ответили и так же медленно, по-совиному, отвернулись. Толик, не спуская глаз с Феди и удерживая осанку прямо, наклонился к банану и жадно укусил его. Федя косо, куда-то вбок улыбнулся и со страстью откусил банан с другой стороны. Тут они как с цепи сорвались, сжевали сплит за полтора укуса и со ртом, полным банана, сосаться начали. Толик схватил Федора за волосы — оба проглотили — и стал лизать ему лицо. Тот издал томный издох... Дружеской рукой своей, мускулинной, прополз он змеёй Инженеру в штанишки и сжал его муди с хером так нежно-сильно, что они просочились между пальцев. Толик ахуел от приятных ощущений, достал Федину руку и облизал каждый пальчик.
XXII
Трое друзей от такого вдруг сели, как и прежде, друг против друга, то ли ромбом, то ли квадратом. И смешно, и противно, и весело, и, как и вся их жизнь, грустно. «Ася», — сказал Гон, достав из кармана перстень-табакерку. Она улыбнулась и сразу поняла что это... Не раз она видела этот предмет прежде у Сашки дома и сразу опознала, что это очень ценная вещь, которую ей хотят подарить. «Асенька… Я считаю, что вправе провозгласить тебя дамой сердца. Это кольцо — старинный артефакт рода Гонимых. Оно будет напоминать о моей высокой к тебе любви». Асенька была польщена, очень точно и тонко обрадовалась, поджав носик. Она легонько взяла его — тяжелое — приняла... Безмятежная надела его на безымянный палец.
«Теперь смотри», — Сашка наклонился к даме сердца поближе и нажал на один из четырех маленьких орнаментов. От прикосновения верхняя крышечка приоткрылась — внутри перстня была позолоченная или золотая полость размером почти в квадратный сантиметр. Увидев ее, Асенька засмеялась. Гонимый тоже, и Монах с ними. «В конце восемнадцатого — начале девятнадцатого века здесь кокошу хранили, чтоб на балах с ногтя нюхать». Безмятежная, словно простая любящая девушка, совершенно счастливая, крепко обняла его; будто впервые настоящее тепло живого человека почувствовали… «Асенька, это не всё. Я написал для тебя стихотворение. Прочитать?». «Да».
каждый поцелуй по-французски
превращается в мясо.
перерождение,
душ,
наркотики, танцы,
дигитальное,
инстаграмное
/кхм-кхм… бля… сейчас
пиздец ты санёк ахах
заебал, ща…
//
…перерождение,
душ,
наркотики, танцы,
счастье.
мы так к чувствам
небрежны,
и, как
джентльмен,
убивая тебя,
буду вежлив.
ты — любишь всех,
я — тебя,
ты
— никого,
я —
буду тебя обвинять...
этот город
совсем
не магический,
опять
поцелуй, забываемся,
глаза вверх —
облака
электрические...
на таких маленьких нас —
давят низотой, наготой
и количеством …
…
…
…
Вдруг столик неподалёку громыхнул. Федька и Толик Технарь, вцепившись друг в друга, убежали в туалет ебаться… Тут и Краевский позвонил — заходит. Сашка не стал дочитывать… Пошли сразу. Краевский, блин… Как всегда, не торопится, шагает вразвалочку, как всегда душный, как всегда мало… И на том спасибо. «Спасибо, Саша. Мне очень приятно», — сказала Асенька. Ян Монах грустно посмотрел на друга и понял, как чудовищная реальность в очередной момент оборвала его строки — он ведь не дочитал до конца своё небольшое стихотворение, которое заготовил к этому дню; это никому не надо; и Ян промолчал, ведь Асенька уже поблагодарила Сашку… Шмякание и грохот коленок из мужского туалета доносились на оба этажа кофейни; но не громко; так, что можно спутать с ночным радио-эфиром. Только Инженер Толик вскрикивал так, как никогда не орал на своих младших научных сотрудников. Колесо вставило — хуй в жопу вставили. Эх… Была кофейня. Жили люди. Развлекались…
«Послал вороне бог кусочек сыру», – сказала Ася и с нетерпением нажала на камушек в перстне, и тот открылся. Безмятежная с юной радостью засыпала туда шпека из свежего пакетика и, уже из перстня, розовыми ногтями поддела пороха, вдохнула легко и, прямо на улице, почувствовала себя человеком... Жить можно. Сашке было так стыдно за себя, за невежество к его роду, за свою честь в мире вписок и наркотиков. Ему так стыдно, что его акт остался не услышанным, запятнанным, униженным. «Хуета поганая». Это был один из самых никчёмных и бессмысленных поступков в его жизни. Ни с Асенькой объясниться, ни с другом поговорить. Так вроде за одним столом сидел, но старого Яна Монаха он так и не увидел, и они толком не поговорили в первый вечер, а значит, вряд ли когда-нибудь еще у них это получится.
Шли молча. Он с Яном, а она впереди. Сашка набрался сил, подошел к порхающей Асеньке Безмятежной, нежно обнял и попытался поцеловать её.
— Не стоит, — с улыбкой сказала она.
— Почему?
— Сашенька, вы скоро опять уедете, а я не хочу опять грустить… Давайте не будем.
— А если бы я навсегда остался на этом острове?
— Скорее всего, мы провели бы ночь вместе, — она закурила длинную розовую сигарету.
XXIII
Ледоход набирал силу, мосты развелись вовремя, камень в небе будто спустился значительно ниже и стал незначительно ярче. Неизвестный, Борзый, Гашишница и Агафонова направлялись на базу.
— Выпьем? — сказал Неизвестный, достав из рукавов две бутылки водки.
Рамиль тут же вынул из рюкзака двухлитровый ананасовый сок «Добрый» и сиги. Девчонки засмеялись, закурили, отхлебнули по кругу из горлышка и спросили:
— Покурить-то есть че?
— Есть, — гордо произнес Рамиль и хитро уставился на Настюху Гашишницу. — Сотка шпека еще есть.
Она, видимо, ответила ему жестом, потому что сразу же крепко затянулась сигаретой, оставив на ней красный след от помады и, задержав дыхание, выдохнула через нос.
Тёплая Рождественская ночь, но уже становилось морозно, а пиздовать до хором Пашка было прилично. Они согревались водкой, сигаретами и соком по кругу.
— Ты знаешь, что сегодня особенная ночь? — загадочно произнес Неизвестный.
— У меня сегодня месячные начались. Представляете, задержка полтора месяца была, блюю каждый день от хуйни всякой, а живот не растёт – думаю, хрень какая-то, вроде не залетела, а вроде хрен знает… а тут раз и начались, слава Богу, думаю. Действительно, ночь особенная.
— Дура ты, Машка. Навигация закончилась. Мосты последнюю ночь, — Гашишница попыталась обратить на себя внимание. — В этом году на несколько месяцев из-за зимней жары затянули…
— Да мы о другом… Вы ж Философа знаете? — сделал вид Рамиль, будто Агафонова только что промолчала.
— Алкаша этого? Ну, нахуй, забудьте, он же конченый, — сказала Гашишница, сделав несколько глотков водки. Рамиль как раз запил свою дозу соком и передал его Настюхе.
— Друзья его, Кеша Карлик и Жорик Вор, говорят, только что Бабу Нюру ебнуть хотят, — продолжил Неизвестный, начав новый круг пития.
— Забей, они поехавшие…
Когда они подошли к дому, то в бутылке уже оставалось меньше половины.
— Покурим? — предложила Блядь Агафонова.
Рамиль был заведующим по сигам на вечер, поэтому культурно всем раздал и даже подкурил. Что называется, поухаживал.
— Жаль, что сегодня всё еще мосты разводят… — риторически сказал Рамиль. Он всегда пытался говорить риторически и верил, что однажды у него получится.
— Да… Так сейчас бы набухались, дунули — и на Лиговку! — поддержала его Настюха.
— Конечно. Всё лучше, чем дома тухнуть.
— Однозначно, — сказала Агафонова.
— Чё вы, ебнутые, что ли, — завершил Пашок. — Давайте дунем.
— Ха-ха. В натуре!… Хули, на хате — самое нормальное сидеть.
Гашишница одобрительно хмыкнула, взяла у Рамиля бутылку и неспешно похлебывала водку «холодным тягом». Так называли способ распития алкоголя, когда, перед тем как выпить, затягивались сигаретой, а только выпив, выдыхали. Потом она передала дальше по кругу, и вот первая бутылка кончалась. Друзья вошли в дом.
XXIV
Пожилая и благородная консьержка с интеллигентскими замашками и французским маникюром круто залупилась на входе в парадную. Мол, родители работают, горбатятся, а Неизвестный, сукин сын, будь он проклят, друзей-маргиналов по ночам домой приводит, еще и сам опускается. За такой базар ее дружно послали на хуй и вызвали лифт.
— Нормально живешь, я и не знала даже… — сказала Блядь Агафонова, поправляя прическу у зеркала.
— Пойми, это не моя заслуга. Родители — буржуют, комфорт, излишества любят. Сейчас вот медвежью шкуру, настоящую, из Уссурийска, заказали, хотят в гостиной на паркет постелить. Я-то сам парень простой, много не хочу и звезд с неба не хватаю. Так-то бы лучше даже к Рамилю пошли на самом деле, в коммуналку, но у него родители дома.
Компания сочла рассуждение Неизвестного убедительным. И, вправду, хули тут скажешь. На тот момент они уже вышли из лифта и, вот, уже как несколько секунд их диалог остановился. Исчерпал весь ресурс для продолжения. К счастью, или наоборот, они заметили странное обстоятельство, которое запустило их разговор с новой силой. Из-под двери Бабы Нюры плескалось сильное свечение. Пашок и Рамиль вздрогнули, а девки удивленно сказали:
— Че это за хуйня?
— Там та бабка жила, блокадница, которую алкаши убить хотели… – прояснил Пашок. — Или уже убили…
— Мусоров вызывать? — наивно предположил Рамиль.
На него все косо посмотрели и даже ничего не ответили.
— Хрен его знает, что делать, — сказал Пашок, приблизился к двери и начал аккуратно прислушиваться. Все замерли. Из квартиры доносился странный говор, как будто несколько человек одновременно поют мантры и читают заклинания из черных колдовских книг, кое-где бывали и проблески чистой пьяной русской речи.
— А может эти психи действительно что-то сотворили, и завтра начнется новый мир? — шепотом сказал Рамиль.
— Это… Мы так и будем стоять в парадке? — с понтом поинтересовалась Гашишница.
Рамиль и Пашок испуганно переглянулись, а потом смекнули, что бабы к делу хотят уже приступить, а значит, надо им потакать и быстрее идти в хату. Бабы всё о деле думают, а пацаны со своими тайнами и загадками. Неизвестный открыл двери своего дворца и запустил гостей. Те сразу же уселись на кухне, Агафонова включила вытяжку, Настюха начала лепить плюхи гашиша, а Рамиль приготовил пепельницу. Пашок, в свою очередь, закрыл дверь и стал незаметно слушать стены и непрерывно думать о свечении за дверью. Он понимал, что алкаши взяли с них слово подумать не просто так о женщинах и любви. Посидел он, подумал, выкурил сигаретку, наблюдая за тем, как Блядь Агафонова и Гашишница плюшки хапают и решил: «Какие они, нахуй, женщины, какая любовь!.. не к добру всё это, сука…».
ПУШКИН
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет...
Конец главы.