СИСЬКИ ПОД ДУБЛЁНКОЙ

Хорошо хоть деньги заплатили в последний момент. Не то чтобы я собирался купить подарков или там ёлку, но провести новый год совершенно трезвым тоже не хотелось. 29-го я проверил баланс карты и через три часа чувствовал себя абсолютно счастливым, благо меню в ближайшем баре можно было временно не читать — просто заказывай то, что любишь, да и всё.

Вот я и заказывал. Потом попытался устроить себе приятную ночь, но ничего не получалось, у всех были новогодние дела, а мне светила перспектива пустой квартиры без ёлки и шариков, зато с бутылкой виски. Один новый год я так уже встречал, повторять не хотелось, потому что последующие дни помнились очень смутно.

Около десяти вечера я оказался в родном Купчино. Тут же заглянул в круглосуточный за вином, а выходя, встретил знакомую с белозубой улыбкой и розовым румянцем на щеках.

— Ты куда, — говорю, — спешишь?

— Да никуда особо, надо родителей повидать.

— Заходи потом на вино. А то сколько уже можно тебя звать.

— Да мне завтра вставать рано.

— Ну подумаешь, хоть домой ехать не надо будет, я же тут рядом. С вином и пиццей, в конце концов.

— Я позвоню тебе.

Она чмокнула меня в щеку и убежала к родителям. Я поплелся домой пить вино и слушать Малькольма Миделтона. Он был такой же грустный, как и я. Зачем деньги, если некого угостить? — думал я, сидя на кухне и прикуривая сигарету. Вино кончилось, в ход пошёл дурацкий белорусский бальзам, который мне зачем-то привезли родители.

— Если заболеешь, не дай бог, — говорила мама, когда вручала мне его, — если заболеешь, в чай плеснешь маленько, и сразу всё пройдёт.

— Ещё мёда туда, — добавлял отец.

Я вроде не болел, так что пил его неразбавленным. Он был слишком сладким, но 40 градусов меня устраивали. После третьей стопки она все-таки позвонила.

— Я освободилась, ты ещё меня ждёшь?

— Конечно, жду!

— Только я очень спать хочу.

— Положу тебя спать, никаких проблем.

Когда-то вместе с Настей мы учились в школе. Она на пару лет младше. На переменках Настя опускала глаза, увидев меня, а я — на правах старшеклассника — кротко целовал её в пухлые и сочно намазанные противной гигиенической помадой губы. Тогда она краснела и убегала куда-то со своими подружками.

Примерно в это же время в моей жизни появился алкоголь, появились сигареты и первые неудачные, зато суровые любови. Настя была забыта, приключения казались слишком весёлыми.

С тех пор прошло лет десять, мы виделись пару раз, но по-человечески выпить и поговорить так и не удавалось. А тут зима — мягкий снег валит за окном, как народ из метро, сладкий белорусский бальзам, свеча горела на столе, свеча горела, и мороз полз по окнам.

Быстро выяснилось, что тогда в школе она на меня страшно обиделась, что долго (по школьным меркам) ещё меня любила, что потеряла девственность с каким-то долбоебом в 17, что уже лет пять живёт со своим мужчиной, который почему-то не зовёт замуж, что на меня до сих пор обижена, что я потолстел и непонятно, чем занимаюсь… В общем, на бальзам мы налегали порядочно.

Я слушал её и думал, почему всегда так и получается, что женщины таят свои обиды на меня, что тихо ненавидят, но потом всё равно приходят в гости и пьют со мной какое-то говно. Очень хотелось искренне извиниться, обнять её и уложить спать под одеяло. Но тут Настя пристально посмотрела на меня, встала со своего стула, обошла стол, за которым мы сидели, и крепко меня поцеловала. Никакой гигиенической помады на ее губах уже не было, а язык у нее оказался маленьким и очень горячим, но таким соблазнительным, что я чуть не утащил её на кровать, но вместо этого выпил стопку бальзама залпом и закурил. Она вернулась на место и многообещающе на меня посмотрела.

Потом мы ходили в магазин выпрашивать вино, но выпросили только пиво, она курила моё красное «Мальборо» и кашляла, но все равно закуривала ещё одну. В конце концов, мы, исцеловав все губы, все-таки оказались на кровати. Я был уже очень пьян, а она никак не хотела избавляться от брюк и лифчика. Я скакал вокруг неё как мог, целовал везде, где доставал, но она так и осталась неприступной.

В пять утра в одних трусах со стоящим хуем я курил на кухне и вытряхивал в себя остатки пива, а Настя мирно спала на моем диване, так и не расставшись с лишней одеждой. Напротив, нацепив ещё и мою футболку.

— Только шубы не хватает, — подумал я, когда лег рядом. А ещё я подумал о том, что пора бежать. Куда угодно. Хотя бы в магазин. Пиво там ещё есть. С ним как-то попроще.

***

Поспать толком так и не удалось. Я выпил пива, вяло и безрезультатно поприставал к Насте, потом наблюдал, как её прекраснейшая задница удаляется в снежную сияющую тьму двора, потом смотрел, как тьма превращается в унылое сероватое утро, потом купил в интернете билет на поезд и в восемь вечера, совсем уже пьяный, упал на боковую плацкартную полку, чтобы проснуться в Москве, где меня никто не ждал. Друзей там, конечно, хватало, но видеть их не хотелось. Разве что одну подружку по переписке, которая любила мои стихи и все хотела встретиться. Ей я и позвонил прямо с вокзала в шесть утра, завтракая в кафе пивом и сигаретами.

— Я всегда твердил, что судьба — игра, что зачем нам Питер, раз есть Москва, — сказал я.

— Боже мой!

— В некотором смысле именно так.

Мы договорились встретиться в восемь, немного прогуляться по центру и пойти к её друзьям справлять новый год. Она как раз решила забить на семейный круг и оторваться с приятелями, которые обещали ей что-то великолепное. Ну и я тут подвернулся. У меня, в общем, выбора тоже особо не было.

Весь день я шатался по барам и кафе, предварительно купив себе интересную книжку, поэтому даже безумное количество не слишком русских товарищей в центре города меня не смущало. Тем более деньги водились, и с тем, где справлять праздник появилась ясность. Да и девушка могла быть не так плоха. Её звали Олей, ей было всего 20 лет, и мы встретились на Лубянке.

Дутый бежевый пуховик совершенно скрывал её тоненькую фигурку. То есть я хорошо видел, что фигурка у нее тоненькая, а раз она надела такой пуховик, то прекрасно знает, что может себе это позволить. Не в том смысле, что ей нужно спрятать недостатки, а в том смысле, что ей незачем парится, потому что недостатков у нее нет. Этот пуховик, он сразу рассказал мне о ней многое. Даже то, что я могу запросто бросить всё, устроиться на приличную работу, жениться на ней и прожить долгую счастливую жизнь.

Оля была совершенно трезва, улыбчива и очень рада меня видеть. Снег всё шёл. Тот самый масштабный и пушистый добрался до Москвы. Под ногами чавкало, но красота заслоняла гадость, как это бывает, когда пьёшь паршивое вино на берегу фантастического озера, за которым стоит трехсотлетний сосновый лес, и ты всматриваешься в него, а через 15 минут понимаешь, что это уже он всматривается в тебя. И делаешь глоток, и думаешь: ну и что теперь? Смотри. Мне ли тебя боятся, когда у меня в бане тут топор есть. И делаешь глоток, и ежишься, и говоришь тому, кто с тобой: ну что, пойдём уже париться и спать?..

Мы выпили по паре текил с сангритой в баре, поболтали про стихи. Потом я сказал:

— Давай забудем про литературу ненадолго? Ты мне нравишься просто так, просто как человек, к чему это всё? И куда мы идём сегодня?

— Уже пора, — сказала она, и мы вышли в тёмный предновогодний вечер в маленьком переулке около Мясницкой. Снег больше никуда не шёл. Он отдыхал на тротуарах с таким видом, как будто уже не только справил новый год, но и похмелился. Мы поймали машину и поехали куда-то на Динамо или на Аэропорт, где нас уже ждали, по словам Оли.

В этих районах Москва такая парадная. Весь этот сталинский ампир, все эти портики и нелепые бессмысленные балконы… Я давно заметил, что в такой красоте почти никогда не обитают коренные жители. Так же и в Питере – центровые коммуналки заселены не пойми кем — приезжими студентами из разных городов России, гастарбайтерами из разных городов и сёл ближайшего зарубежья, дурацкими иностранцами и сумасшедшими уставшими людьми, которые ютятся в своих комнатах по несколько десятков лет, выселяют понаехавших соседей, хранят картошку в пакетах на полу кухни, прячут свою туалетную бумагу, воспитывают слушающих плеер детей и медленно, очень медленно приближаются к смерти.

Друзья, к которым мы с Олей ехали, тоже не были москвичами. Кто-то тут снимал большую квартиру, остальные приехали в гости. Оказалось, что Оля в этой компании только полгода, с тех пор как перевелась на журфак со своего скучного филфака, но её уже все полюбили, а как не полюбить такую скромную и умную девушку, которая держит меня под руку, пока мы идём по освещенному желтыми фонарями двору?

Около парадной (подъезда?) курили двое — парень и девушка. Они оказались Олиными новоявленными друзьями. Она представила меня и убежала наверх, что-то там готовить, до праздника оставался всего час. Я закурил вместе со Стасом и Мариной.

Марина смотрела на меня странновато. Я в основном смотрел на плохо спрятанную её дубленкой грудь в разрезе блузки. Мы болтали, когда она неожиданно обняла меня и прижалась. В этом было что-то страшно животное, но отпрянуть у меня не было сил, слишком уж хотелось простой человеческой любви длиной в несколько часов.

— Скорее бы всё началось, — сказала она.

— Что началось? – спросил я. – Новый год не лучше будет.

Они засмеялись, а Марина сказала, что я увижу, ЧТО ИМЕННО начнется.

Стас мне хитро подмигнул и запустил свою ладонь под Маринину дубленку, как раз туда, где приоткрывалась ее грудь. Она не сопротивлялась, но и меня из объятий не отпустила. А мне стало душновато и страшно. В конце концов, позакатывав глаза, она дернулась, схватила меня за руку и повела домой.

— Пойдём скорее, я уже не могу, — шептала она.

В лифте мы поцеловались, я решительно не понимал, что происходит. Хотелось выпить. Причем выпить хорошо.

Квартира, в которую я попал, оказалась огромной, чуть ли не двухэтажной. В ней уже было человек пятнадцать расслабленных людей, которые не обратили никакого внимания на Марину в распахнутой дублёнке и даже на совершенно незнакомого меня. Олю я нигде не увидел.

Марина при этом решительно провела меня в отдельную комнату, скинула дубленку, поцеловала меня снова и сказала, что сейчас принесёт постельное, чтобы было еще приятнее. Я сел в кресло, хотел закурить, но не знал, можно ли, так что просто расстегнул рубашку, снял носки и стал ждать.

Она вернулась очень скоро, но не одна, а вместе с кучей народа и постельным, которое все стали расстилать на кровати.

— Иди сюда, — сказала она, и потянула меня за руку. В это время остальные уже раздевались и целовались друг с другом. Я поцеловал Марину и сказал, что должен отлучиться на минуту.

— Что тут, блядь, происходит? — шептал я себе под нос, выходя в гостиную и застегивая рубашку. — Где Оля? Где я? — страшно хотелось выпить.

В гостиной я обнаружил несколько унылых людей, которые пили соки и закусывали скромной жратвой.

— Опять не дождались, — сказал один из них флегматично. Он напоминал норвежца своей белизной и медлительностью.

— Может, присоединимся все-таки? — ответил ему немолодой и лысоватый собеседник.

— Нет, надо дождаться.

Чего дождаться? Что это за групповуха вместо Нового года? Кто эта Марина? Где Оля? Где шампанское, чёрт возьми? Хоть что-нибудь?

Я подошёл к одинокому пацану лет 17-и, который печально сидел в углу, пил чай и смотрел в одну точку.

— Ты чего такой грустный? — надо было как-то начинать разговор.

— Я девственник, — ответил он. — А уже первый курс.

— Так там вон все трахаются, похоже, — сказал я, — выпей и иди.

— Здесь нельзя. Раньше, говорят, пили и плохо трахались, поэтому вот уже несколько лет все трезвые. А мне страшно. Мне кажется, что ничего не получится.

— Ничего, у меня тоже первые три раза не получилось, — я похлопал парня по плечу и выбежал на улицу.

Кругом грохотали салюты. Снег белел. Люди что-то кричали. Где-то на третьем этаже трахались семь человек, два разговаривали, один грустил в углу, а ещё где-то там же моя Оля делала неизвестно что….

***

Я долго бродил по улицам в поисках алкоголя. В конце концов, добродушный дядька на ленинградском проспекте продал мне за тысячу рублей только-только открытую бутылку водки, потому что у него была ещё одна. Я сделал сладкий глоток, выкурил на остановке сигарету и вернулся туда, откуда пришел.

В гостиной не было никого, из комнаты, где стелили постельное, доносились стоны, крики и прочие неприличные звуки. Я заглянул туда, увидел несколько голых задниц и вернулся в гостиную. Сел на пол, приложился к бутылке. Бежать расхотелось. Я сижу в тепле, я пью, я не то чтобы один. Да, все мерзко совокупляются, да, они какие-то идиоты, но никто не пристает ко мне, никто не злится, не дерётся, не мучает разговорами.

Я даже включил Dire Straits на телефоне, стало совсем хорошо. Никакой особенно разницы — можно было и одному в квартире своей в Питере пить водку, сидеть на полу и слушать блюзы, но все-таки за стенкой были люди, пускай голые и ебущиеся, но люди. Теплые такие, живые, с кровью под кожей, кровью, которая шевелилась.

***

Я почти допил, когда в гостиную вошла Оля. Волосы растрепаны, рубашка сбита набок.

— Ты в порядке? — спросила она. — Извини за всё, я не знала.

— Все нормально, выпей, — я протянул ей бутылку.

Она отхлебнула, поперхнулась и рассказала, что всё это время отсиживалась в ванне, потому что к ней с порога пристали какие мужики, потащили её в спальню и попытались тыкаться в неё своими хуями. У них тут такой традиционный журфаковский новый год уже лет пять подряд. Как обряд инициации у древних славян — все собираются и ебутся до рассвета. Оля не знала. Оля испугалась. Оля сидела в ванне и плакала. Она хотела пить шампанское, есть оливье и слушать мои стихи.

— Нам надо уйти, — сказала она.

— Нам некуда идти, — ответил я. — Наступит утро, допьём водку, потом уйдём. К тому же я должен узнать, чем всё это закончится, и написать рассказ. Выпей.

Фотографии Кирилла Кондратенко.