Тонкие-тонкие стёкла

Алексей Зиновьев сидел за столиком в своем ресторане и пил кофе с корицей. Он любил это место в уютном закутке — справа барная стойка, слева окно. А за окном: парковка, здание городского правительства и звезды. Если посмотреть направо, там официантка что-то шепчет зевающему бармену. Нет, лучше уж на звёзды…

Зиновьев давно заметил, что мир через стекло кажется чуть менее реальным. Можно представить, как там холодно: скоро перебирают ногами прохожие, да и звезды видны зимой только в мороз. Но возникает ощущение, что люди и здания не имеют к тебе никакого отношения — они там, отрезанные от «здесь» проницаемой поверхностью, словно аквариумная рыбка. А по эту сторону стекла тепло, приглушенный умиротворяющий свет, сонный бармен, две молоденькие посетительницы не торопясь допивают вино, на стенах картины, изображающие Альпы в закате — мазня, в сущности.

В обед Алексей ел гратен из помидоров и кабачков, а в голове висел вопрос: «Как же я тут оказался?». Конечно, непонятным было не то, как он утром добрался в свой ресторан. Тут всё предельно просто: в десять Зиновьев проснулся и позавтракал, а потом завел машину и поехал: в лобовое стекло ломился снег, но ни одна снежинка не проникла в салон — все оседали и сметались дворниками. 

А вопрос состоял в том, как он, Зиновьев, некогда студент филфака, стал владельцем ресторана. Вслед за вопросом возникло ощущение, что всё вокруг — это не про него и не по правде. Но вот уже к вечеру Алексей нашел ответ, а значит, и знал, что бармен, официантки, барная стойка и кофе куда реальней, чем пешеходы, здание правительства, парковка, холод и снег.

Лёша Зиновьев — внук двух учителей литературы, он не мог не полюбить книги. Ему мудро не навязывали русских классиков, что ещё больше поспособствовало этой любви. Приключенческие романы, третьесортная фантастика и фэнтези — юный ум воспринимал то, на что был способен. Естественно, с течением времени вкусы менялись.

Миловидный мальчик, умеющий ясно выражать свою мысль, но не умеющий быть агрессивным, хорошо ладил со сверстниками. Его бледное лицо контрастировало с тёмными волосами, и им хотелось любоваться, когда возникала не то лукавая, не то смущенная улыбка.

Но когда Лёше исполнилось четырнадцать, что-то в нем переменилось. Он начал сторониться людей, а любовь к чтению переросла в какую-то манию. Для таких перемен не имелось никаких внешних причин. Мать и бабушка вздыхали, шёпотом совещались на кухне. Дед с ироничной гордостью поговаривал: «В нашем доме писатель растет! Инженер человеческих душ!».

В один из будничных дней ученик 8 «А» Лёша Зиновьев сидел, как обычно, на галерке класса и листал «Хоббита». Уже прозвенел звонок, но учительница запаздывала. Лёша оторвался от букв и огляделся. Бывает воздух влажным, а бывает насыщенным эмоциями: ребята вокруг коротко переговаривались, что-то повторяли, что-то торопливо записывали на клочочках бумаги, некоторые окаменели с обреченными лицами, сложа по-ученически руки. Сквозь общую возню пробился судорожный девчачий смешок. Лёша посмотрел на своего товарища по парте Куликова — пухлого хорошиста и знатока комиксов «Марвел» - по его объёмной, туго обтянутой кожей физиономии медленно ползла капля пота. Водинка неторопливо спускалась по лоснящейся щеке — казалось, ты издалека наблюдаешь за путником, идущим вниз по холму.

Мать и бабушка вздыхали, шёпотом совещались на кухне. Дед с ироничной гордостью поговаривал: «В нашем доме писатель растет! Инженер человеческих душ!».

Зиновьев сообразил, что вот-вот начнется очередной важный опрос, и, судя по всему, он один перед ним не испытывает панического страха. И тут Лёшу захлестнула страшнейшая игра воображения, которая ещё не один раз его настигала в этом же классе, в аудиториях института, в больничных очередях и, в особенности, на распродажах в супермаркетах — там, где толпа дробится на множество маленьких эго. Ему представилось, что произошла катастрофа — война, стихийное бедствие, конец света — они все тут находятся в ловушке, заперты, не могут выйти. Осталась всего одна буханка хлеба и одна бутылка воды. Нерешительность преодолена — об этом говорят искорки в глазах. Начинается страшная сутолока: одна отличница вцепилась в палец другой и старается откусить — несчастная верещит и тыкает в бок вцепившейся циркулем. Кулькову уже успели всадить гелевую ручку в горло, а капелька всё никак не скатится — цепляется за подбородок. Первый хулиган класса Симаков вытирает красные ладони о белую рубашку. Кто-то (уже не разобрать кто) лежит на полу, поджав ноги к груди и пытаясь защитить уже и так неузнаваемое лицо руками, а два мальчика опускают на него стулья, перевернув их спинками вниз.

Всё прекратилось, когда вошла учительница. Зиновьев ещё раз оглядел класс: никто никого не трогает, каждый занят собой; ребята не в безумном исступлении, а в примерной робости — перед угрозой не голодной смерти, но красных предложений в дневнике. С того дня Лёша потерял интерес к учёбе, стал замкнутым и с головой ушел в книги.

Испытывал ли подобные проблемы Алексей Зиновьев сегодня? Представлялось ли ему в последнее время, что спокойные, благонравные люди устраивают расправы друг с другом? Нет, уже несколько лет Алексей ничего такого не представлял. Сейчас он, скорее, напоминал себя из раннего детства: не открытый, но разговорчивый, с ясной речью. Умеющий отчитывать персонал: строго, но в то же время не оставляя привкуса самоутверждающегося начальника. Знакомые ресторатора не могли себе даже вообразить, что тот кричит или матерится. Если сравнивать его нынешнего с ним в раннем детстве, то наибольшим отличием являлась улыбка.

Она как бы определилась: не смущенная и лукавая, а теперь, лучше сказать, ироничная.

На лице Зиновьева прибавилась ещё одна деталь: он начал носить очки. Уже в одиннадцатом классе он так испортил ночным чтением глаза, что без этого предмета практически не мог обходиться. Тогда Алексей так основательно отстал по всем точным наукам, что мог рассчитывать только на гуманитарное высшее образование. Ни для кого в семье это не стало неожиданностью или разочарованием. Все в доме знали о склонностях Лёши, а он сам мечтал о поступлении на филфак.

Зиновьев не смотрел на себя как на филолога, искусствоведа, критика, корректора, редактора или писателя. Он просто надеялся найти там людей, с которыми обретет связь через общую любовь к слову. Но там таких не обнаружилось. Точнее, обнаружились, но их любовь к слову отличалось от лёшиной. Новоиспеченный студент разделил мысленно однугруппников на две категории. В первую попадало большинство иногородних, которые поступили из-за предоставляемого общежития и слабого конкурса.

Во вторую категорию попадали те, кто не попал в первую. Таким нравились все произведения, которые проходили на парах, и не интересовали прочие: просто не хватало времени на иную литературу. Зиновьев, для которого чтение превратилось спасательный круг и способ постоянного побега, не мог понять этих педантичных анатомов текстов, познающих в строго отведённых рамках. Как-то после занятий Алексей шатался по супермаркету и заглянул в павильон флориста. Помимо прочего, там продавался бамбук, растущий спиралью благодаря тому, что ствол помещен в пластиковую трубку, задающую форму. Зиновьев долго и неприязненно рассматривал это растение.

Видения стихийно вспыхивающих боен не оставляли Лёшу. Он научился предвосхищать такие приступы и пресекать их: стоило ему покинуть место, которое разжигало его воображение, как всё проходило. Конечно, нужно было покинуть не комнату, улицу или аудиторию, а людей, там находившихся. В какой-то период Зиновьев столь тщательно следил за собой, что неподвластная игра воображения не настигала его полгода. Но в это время он находился в постоянном страхе и напряжении.

Тогда будущий бизнесмен принял сразу нескольких важных решений. Он пришел к выводу, что ему нужно уйти из института, так как именно там чаще всего неподвластная фантазия брала верх. Затем необходимо достигнуть абсолютной материальной независимости, даже богатства, излишеств. Алексей понял, что от окружающих только книжками не отгородиться. Эти решения и выводы студента Зиновьева как раз и являлись ответом на вопрос Зиновьева-предпринимателя: «Как же я тут оказался?».

Нет, Алексей ничего не забыл, как выяснилось сегодня. Но прошлое казалось таким бесплотным, что ему уже можно было иронично улыбнуться. Зиновьев смотрел на свои тогдашние приступы как на излишнюю впечатлительность, чрезмерный идеализм, подростковую неуравновешенность, «буйство гормонов». Алексей, естественно, читал о том, что у детей половой акт ассоциируется с актом насилия мужчины над женщиной. «Неудивительно, что мне в юности везде мерещилась агрессия и жестокость». — Говорил он себе: «Пубертатный период…».

Теперь его больше волновали проблемы другого толка: дела шли неплохо, но могли бы и лучше. Идея открыть ресторан на верхнем этаже большого торгового центра раньше казалась прекрасной из-за хорошей проходимости. Но выяснилось, что в данном месте практически невозможно проводить корпоративы — состоятельным людям не импонировало пьяными спускаться по эскалаторам в полном народа супермаркете. Сейчас Зиновьев прикидывал, куда можно отсюда переехать.  

В предпринимательской среде попадались любопытные люди. Зиновьев не любил впускать в жизнь посторонних, но теперь у него появились приятели, с которыми он иногда виделся, и молодая, ухоженная подруга. Самым близким знакомым Алексей считал Сергея Николаева — владельца кинотеатра. Сергей неплохо разбирался в кино. Он иногда заглядывал в ресторан и пил вместе с Зиновьевым кофе или коньяк — в зависимости от времени суток и дня недели. В ходе беседы Алексей иногда бросал фразы такого типа: «Ну, какое нынче дерьмо крутят в твоем балаганчике?». Зиновьеву нравится смотреть, как в ответ Николаев смущенно пожимает плечами. В его смущении бизнесмен находил подтверждение схожести вкусов.

А вот директор самого крупного книжного магазина города оказался человеком недалеким или, по крайней мере, неразвитым. Зиновьев много ждал от этого знакомства. При первой и единственной встречи он спросил: «Вам нравится Ирвин Шоу?». «Пигмалион — превосходная пьеса!», — воскликнул с дурацкой значительностью книготорговец. О Томасе Манне Зиновьев решил не справляться.

Как-то Зиновьев и Николаев решили съездить на фестиваль авторского кино в столицу. Добирались на поезде. В том Алексей находил какую-то остроту, чуть ли не экзотику — пребывать целый день в замкнутом пространстве с незнакомыми людьми. Возможно, дорога туда и обратно доставила больше впечатлений, чем сам фестиваль. По возвращении подруга Зиновьева устроила сцену с упреками в отстраненности и дешёвыми спецэффектами — швырнула в стену чайную ложку. Выглядело забавно, так как рядом с ложкой стоял стакан. Представление означало, что Алексею нужно извиняться и подкреплять извинения подарком. Он без всякого отторжения принимал эту игру, потому что хорошо изучил её правила.

Алексей Зиновьев приподнял руку и чуть высвободил из рукава: часы показывали пятнадцать минут десятого. Пока он придавался воспоминаниям, зал опустел, но на картинах закат все также обволакивал Альпы. Зиновьев встал и стянул с вешалки пальто, бросил бармену через плечо: «Собирайся, Антон, потихоньку — покурю и закрою».

Алексей вышел на улицу и услышал крики. Сбоку от входа стоял мужчина лет тридцати и орал в мобильник: «Сука, мразь, я тебя урою! Сука, скотина, маромойка. Я ща приеду, тварь! …». Дальше мужчина выдал ещё более длинный перечень ругательств, часть уже не в телефон, а в сторону — собеседница бросила трубку. Зиновьев положил сигареты в угол покривленного улыбкой рта и закурил: возникло смешанное чувство отвращения, злорадства и интереса. Алексею казалось, этот человек не то что из другого общества, культуры или страны, континента, а из какой-то иной реальности. Невозможно было вообразить, что он с таким сидит и неторопливо болтает за чашкой кофе.

Мужчина повернулся и утвердительно признес: «Чё палишь, гандон». Зиновьев успел в деталях рассмотреть чёрный пуховик и спортивные штаны с красными полосками. Его самого: губы узкие и очень узкий лоб, бритый череп. Но главное — нос, свёрнутый набок чуть ли не под острым углом. Еще у Алексея хватило времени оценить, что на всей улице никого, кроме них, и что между ними всего пара шагов.

Алексей дотронулся ладонью до мёрзлой корки, покрывавшей асфальт, и согнул одну ногу так, что угол под коленкой уставился в небо. Во рту появился солоноватый привкус, а когда непонятно: мгновение или два назад. Зиновьев встал и сплюнул. Оказалось, это вовсе не так эстетично, как в фильмах Тарантино. Там ярчайшие красные капли на ангельски белом снегу. А тут пузырящаяся слюна вперемешку с тёмно-бурой кровью в середине отпечатка чьего-то ботинка. В конце улицы виднелась чёрная точка — урод в пуховике и спортивках готовился исчезнуть из области досягаемости глаза. Он был хоть и пьяным, но на редкость проворным: резко бьёт и быстро ходит. Наверное, стоит быть благодарным, что не стал топтать ногами. Алесей сжал кулак и поводил по ладони подушечками пальцев: кожа мокрая и покрыта песком из-за прикосновения к наледи.

— Антон, сделай коньяку, — попросил Зиновьев бармена, поднявшись обратно в ресторан.

— Всё нормально, Алексей Дмитриевич?

— Да, всё нормально, — повторил он машинально и задумался, вернувшись мыслями к только что заданному вопросу. Почему он спросил: кровь на лице? Пальто грязное? Понял что-то по глазам? Да нет, скорее, потому, что я намеревался домой и вдруг решил выпить. Ладно, пофиг…

Алексей снова сел за «свой столик». Бармен поднёс. На лице недовольство — в мыслях уже дома, а тут коньяк подавай. Боится, что затянется. Алексей машинально выпил, не почувствовав ни вкуса, ни градуса. По телу пробежались нехорошие, нервные мурашки.

Что такое разбитая губа? Даже простуда нанесёт больше ущерба. Зубная боль намного сильнее перенесённой. На улице не ощутил страха, не видел удара или этот момент не запечатлела предусмотрительная память. Позор скоро забудется, сгладится. Да и перед кем стыдиться?! Никто не видел. Да пускай и видел! пускай все видели! Этому быдлу нужно стыдиться, а не мне! Всё хорошо. Всё нормально. Снова в этом комфортном и теплом, безопасном месте — врос в мягкий диван, как корень в десну. За окном те же звёзды с парковкой и зданием правительства.

Но змеятся трещины по стеклу, и оно лопается. В уютный закуток врываются, как тысячи кулачков, звёзды. Здание правительства уже перед самым лицом и готово сломать нос. Оно твёрдое и шероховатое, это откуда-то знаемо без прикосновения. К потолку взлетают тысячи скомканных страниц из зачитанных книг, точно выпущенные из огромной хлопушки, сами собой развертываются и устремляются вольными птицами в зёв окна, а затем — в чёрное, беззвёздное небо. Ресторан наполняется гомоном: вокруг школьные отличницы с циркулями, пьяные студенты всех факультетов и пьяные мужики в спортивных штанах, строители с молотками и шпателями, медицинские работники со скальпелями, бомжи, полицейские, калеки на инвалидных колясках, цыгане, торговки беляшами и работники фаст-фуда в цветистой форме. С улицы доносятся оглушающие гудки машин, скулёж собак и мат подворотен. Мир возвращает себе незаконно отнятые права.   

Фотографии Марка Заевского.