Конспект провалов в памяти, темноты и глупого сердца

«…А сын? Ни смиренного сердца,
Ни многодетной семьи, ни шестипалой руки
Не унаследовал он» (В. Ходасевич).

***

Вы ведь не думаете, что свобода начинается с какой-нибудь мелкой неурядицы? Я опоздал на последний поезд метро, и чудом запрыгнул в автобус, обещавший вывезти меня за пределы окраины поближе к центру. Я не знал, куда мы едем.

Впрочем, маятник тревоги начал раскачиваться ещё когда я только шёл к метро. Какой-то пьяный мужик, потупившись, прорычал: «Иди сюда! Иди сюда, я тебе говорю!». Какая самоуверенность; иду дальше, не прибавляя шага, но немного волнуюсь.

Внутренности автобуса вполне себе аквариум. Вообще людей в салоне довольно много, но постепенно они, как маленькие жучки, выползают из транспорта, расползаются по светящему редкими неоновыми вывесками району. Вскоре нас осталось пятеро: я, двое других пассажиров, кондукторша и водитель; читать не получалось, потому что боялся пропустить свою остановку. Оставалось глядеть в окно.

Видно жилые кварталы, потом — трубы промзоны, нагромождение антенн, линии электропередач, чёрный бульдог, высунувший голову из окна проезжавшего рядом джипа. Нас (в аквариуме) осталось трое. Трамвайное депо, маленькая, непонятно откуда вынырнувшая, аккуратная церковь. Белое пятнышко на тёмном фоне.

Когда маятник тревоги раскачивается до предела, ты, как правило, с облегчением выдыхаешь, и начинаешь понимать, что волноваться не следует — кривая жизни куда-нибудь выведет так или иначе, — и, сам того не замечая, оказываешься дома.

***

Это произошло на первом курсе обучения в вузе.

(Замечу, что под «этим» не следует понимать ничего существенного. Вообще говоря, мой лишённый нарратива рассказ является по своей внутренней сути не рассказом, а, скорее, сплошным лирическим отступлением. Здесь важно понять, от чего отступаешь, вовлекаясь в лирическое пространство; кажется — от тёмной окраины, от провала в памяти, от тишины жаркой и пустынной южной ночи.)

Первая осень-зима в Питере обозначилась вторжением истории и политики в частную жизнь, в незамутнённую детскую голову. Признаться, до осени-зимы 2011 года я думал о политике критически мало; а тут — митинги, какие-то партии, разношёрстные (сделанные из разной шерсти) люди. Я шатался вдоль перекрытых заснеженных улиц и смотрел по сторонам.

Теперь от того времени — одна ностальгия да ощущение истории, которая и не думает заканчиваться.

Но не важно. Вот лето.

В тёплом и по-полуденному тёмном коридоре общежития, возвращаясь из умывальной, сталкиваюсь (так происходит в глупых фильмах) с Н. В тот же день нахожу её в социальной сети и договариваюсь о встрече.

Мизансцена

Дальше — сложнее. Узелок стал тугим. Уголёк накаляется до предела. (А что такое предел? Через несколько месяцев, когда я без сознания буду барахтаться на тёплом асфальте где-то глубоко под Анапой, это станет понятнее.)

Н. — из Анапы; с греческими корнями; учится на архитектора; маленькая и тёмноволосая; не худая, но и не полная. Ткань её лёгкого летнего платья — движется. Колхиды колыханье. Нет, это из другой оперы, но кого бы волновали такие пустяки, если слова прозвучали.

Следующим вечером, проходя по светлому коридору общежития, натыкаемся на М., но выходим в июнь.

М. — моя одногруппница; живёт в общежитии около недели; оказалась здесь по моей вине. Её выселили из съёмной комнаты, а всё потому, что я по этой комнате ходил в трусах, разговаривал с её сестрой о жизни и пил.

М. в курсе, что у меня кое-какие отношения с С., и поэтому, столкнувшись в коридоре со мной и Н., выглядит удивлённой.

Нужно добавить, что С. — девушка, в которую я влюбился, и, кажется, бесповоротно. Но тогда мы не встречались из-за стечения многих обстоятельств (основное: у неё был парень). Как с таким бэкграундом я относился к Н., остаётся для меня загадкой и теперь. Или нет.

***

Наполненная темнотой комната, синие обои, столик, стаканы с виски-колой — сейчас не совсем ясно, как я здесь оказался и о чём думал. Пытался ли что-то нашарить в темноте? Жаловался, грустил, смеялся? Точно помню, что был пьян.

Ещё помню, что сестра М. спрашивала мужского совета: они уже который год встречаются, а он не делает предложение; это, спрашивает она, вообще нормально? Господи, я-то откуда знаю. Мне девятнадцать лет, и я пишу стихи, отпустите меня на волю. Теперь они поженились.

Выкатываясь из обшарпанного подъезда на волю, встретил таджика. Почему-то пристал к нему, начал угрожать (такое вообще, кажется, со мной случилось впервые); он не понимал, чего я от него хочу, я тоже не понимал. На том и разошлись. Помнит ли он обо мне?

Довольно часто меня навещают пост-алкогольные провалы в памяти. Так случилось и в тот день, поэтому всё воспоминание окутано плотным мороком небытия. Припоминаю, что в ту ночь говорил с проституткой (потом она села в машину с затонированными стёклами, и след простыл), а чуть позже, в районе Сенной площади, — с бомжами.

Бомжи все сплошь афганцы. Чуть не побили меня из-за того, что проматерился. Блюстители чистоты. Иногда Петербург карикатурнее даже самых карикатурных представлений о Петербурге. Кое-как добрался до дома, а уже днём помогал М. перевозить вещи в общежитие. Трезвое солнце с трудом пробивалось сквозь тучи.

***

Мне кажется, что общая ризоматичность наших отношений с внешним миром (беспорядочное переплетение коммуникативных актов) в какой-то момент становится не сетью и не корневищем, но толстым стеклом, которое отделяет нас от реальности. Иногда получается этот заслон проломить, но в основном, конечно, — бессильно биться лбом.

Мы шли с Н. по парку — и о чём мы говорили? Боюсь, что ни о чём существенном, нет. Зато сидели на ступенях местного концертного зала и наблюдали закат. Заметил: она не выговаривает «р», заменяя его каким-то красивым подобием «л», отчего её речь становится ещё более плавной. Птица-ладья с пирсингом на языке.

Позже оказалось, что я буду этим летом в Анапе. Обещала (обещала!) провести экскурсию по городу.

В тот год С. тоже отдыхала на море. Кажется, в Ейске. Кажется, можно было добраться транспортом. Я не добрался.

(Помню другое: тем же летом в пригороде Уфы брёл по выколи-глаз-темноте до своего любимого озера. Страшно хрустели ветки под ногами, хлюпала земля. Дойдя до водоёма, почему-то позвонил С. и пообещал, что привезу её сюда, в темноту. На следующий год мы лежали у этого самого озера под палящим полуденным светом.)

С. тоже ладья и тоже птица. Но упрямая и сильная — до посинения будет биться в клетке; плавность движений (как телесных, так и душевных) она сочетает с резкостью.

Н. этого лишена. В ней плавность сочетается, скорее, со стремительностью; получается стремительная плавность, и это не несёт в себе никакого противоречия, ибо что для нас стремительно, то для них, неведомых птиц, плавно. С. может спорить и всегда отвечает на сообщения, Н. молчит.

Ещё: о ладье я говорю в контексте венецианского эссе Иосифа Бродского. Обе эти девушки — вижу — плывут по тёмной, но блестящей воде, удерживают меня от чего-то страшного, сами того не понимая. Обеим не понравится то, что я написал.

Кульминация тёмного

По-видимому, это центростремительное движение по спирали. Я не знаю, как оно происходит.

Я остановился под Анапой. В посёлке, название которого не помню. У давних друзей бабушки с дедушкой. Эти друзья, тоже пара, учились в Ленинграде. После первого курса бабушка и дедушка, скопив на сэкономленных стипендиях энную сумму денег, приехали из Уфы в Ленинград на каникулы. Бабушка ночевала в женском общежитии, а дед — в мужском; общежития находились в разных частях города, и каждый вечер бабушка с дедушкой расставались одновременно с разводкой мостов.

После первого курса я из Питера приехал погостить под Анапу, в посёлок, название которого не помню. Когда мне было семь, мы с семьёй уже приезжали сюда. Вспоминаю огромных размеров абрикосы и безлюдные пляжи, счастливого папу и непьющего брата. А мама тогда ничего не боялась. Наверное.

В этот раз — по-другому. Самодельное вино и новоиспечённый друг-якут (друг-якут окажется воришкой: его застукают с ключом — якобы пропавшим — от моей комнаты). Но это на следующий день.

Пока же мы пьём вино, братаемся и идём к морю по тёмной улице безымянного посёлка; море шумит где-то слева, за пределом видимости. Что случилось дальше, не помню. Абсолютная темнота, предел. Очнулся с рассветом и поначалу не понимал, где нахожусь. Без футболки, со сколотым зубом. Всё тело в синяках и ссадинах. Голова раскалывается то ли от выпитого, то ли от чьих-то ударов. Да, меня избил имярек. (Позже подтвердилось: да, лёгкое сотрясение.) Неверной походкой добрался до дома, посмотрел в зеркало (лучше бы не смотрел).

Как ни пытался я потом вспомнить, что же произошло той ночью, как ни старался проанализировать ситуацию — безрезультатно. В голове вертится только одна фраза, которую с быдловатой интонацией повторял хриплый голос: «я те говорю, я те говорю!».

***

С Н. мы встретились через несколько дней в Анапе. Она очень переживала и оказывала посильное содействие. Например, на её электронную почту отец скинул номер медицинского полиса (или что-то в этом роде). Гуляли по городу. Сетовали на торговые центры-стекляшки и набережную, заполненную ларьками и безвкусными развлечениями. Купались в грязноватом море.

Кажется, я очень трепетно относился к телу своей подруги; и — это уж точно не вызывает сомнений — стеснялся своего избитого тела, своего опухшего лица. Как бы там ни было, если наши тела соприкасались, то лишь по случайности. Было особенно неловко плыть рядом (плыла она медленно, но старательно, а я быстро и бестолково) — в воде ощущение натянутости происходящего многократно усилилось. Ждала ли она, когда потом, жарким солнцем палимы, неторопливо шагали мы в сторону автовокзала, что я возьму её руку? Не знаю.

Вряд ли.

Из своего посёлка я слал ей сообщения и просил приехать. Но — нужно получать загранпаспорт, что-то ещё, что-то ещё. В общем, остававшееся время я провёл в уединении. Почему-то читал Джозефа Хеллера про Платона, выдумавшего Сократа (или наоборот), писал стихи о том, как улица расширяется темнотой и, в конце концов, переворачивается, а ты — вслед за ней. Сидел у моря до посинения и шторма. Думал про С.

***

Выходишь из квартиры, но кажется, что заходишь в квартиру. Спускаешься в лифте, а в неведомом «слева» шумит море. После той нерадостной ночи периодически появляется ощущение другой реальности, которая раскинулась прямо за пределом видимости, где-то по ту сторону глазниц.

Ладно, хватит. Никаким магическим реализмом я не страдаю. Дело в сложности мира — мир одновременно и мним, и грубовато реален; я вижу швы, я вслушиваюсь в шорохи и считаю секунды.

Третья прогулка с Н. случилась несколько лет спустя. Деррида писал про изображение на открытке: Платон стоит позади сидящего Сократа (или наоборот); Деррида этим изображением вертит и так, и эдак; Деррида пишет о любви, а получается постмодернизм. Кажется, в моём случае всё наоборот.

Я написал ей письмо, а когда она промолчала в ответ, удалил её из друзей. Поступок вдвойне эгоистичный. Потом мы договорились о встрече. Перед тем, как позвонить, я минут пять сновал туда-сюда по кухне.

Коммуникация под дождём

Вряд ли стоит усиленно цепляться за реальность и/или выдумывать детали происходящего. Жизнь сама подбросит всё, что требуется. А радиоприёмник в моей пещере уже давно настроен на нужную волну. Волноваться не о чем.

Мы встретились летом, в день очередного праздника; на Дворцовой — толпы. Мы плавно, но стремительно двигались в сторону верфи. Накрапывал дождь. Почему-то сразу заговорили о политике. (О нет, читатель, не думай, что мы разошлись во взглядах — и на этом всё.) Мы разошлись во взглядах. Вернее, она старается держаться от этого подальше, а мы, припоминающие 2011-й, не можем оставаться в стороне.

Но мы говорили про архитектуру (я пытался выудить из своих скудных познаний что-то про северный модерн). Молчали про поэзию. Заметил: всё такая же маленькая и тёмноволосая. Мелкие недостатки не портят эстетику целого. И хорошо стоять на мосту, если мост — дверь: с одной стороны стайка подъёмных кранов, какие-то баржи, корабли, а с другой — классический вид Петербурга, выпрыгнувший, похоже, прямиком со страниц путеводителя. И стоишь на пороге, и не знаешь, куда идти.

Эта сложная, сложная жизнь: я не знаю, структура здесь или хаос; не знаю, почему все выбирают только одно или же другое. Традиция и модерн; ненависть и любовь; вера и атеизм (не говорим, не говорим о политике). Я топчусь на пороге, но это совсем не значит, что выбран отказ от выбора, да? Здесь выбрать, там не выбирать, вот и весь секрет.

Недавно М. рассказывала о своих расплывчатых принципах. Принципы есть, но настолько невыразимы, настолько не встраиваются в жёсткую пружинку идеологии, что сторонние наблюдатели считают тебя беспринципным.

***

Я проводил Н. до подъезда, после чего зашёл в «KFC» и кое о чём подумал. У меня есть С., а у неё — у Н. — тоже, кажется, кто-то есть. Все эти условные обозначения так нелепы, но я уже назвался груздём.

Ты укрываешься от дождя зонтом, но в Питере дождь не дождь, а равномерно рассеянная в воздухе морось. Зонт бесполезен, подруга, и поздно что-либо менять; наше спасенье — козырьки домов, построенных в 19 веке, кроны деревьев и собственная беззаботность.

Через несколько дней после прогулки я написал Н. сообщение. Она промолчала. 

Фотографии Флавии Австралии.