СТОЙ ЖЕ

Мы примостились за маленьким столиком в дымном набитом людьми кафе на втором этаже старого дома на Никитской. Среди древней мебели, витых стульев плясали и пили — вечер пятницы в богемном заведении в Москве. Как продолжение митингов и плюющихся слюной постов в социальных сетях, как низвержение самих себя с пьедесталов, похожих на детскую табуретку, — прямо на пол, в затхлое тесное пространство под столиками, среди ног и ножек, окурков и пустых бутылок, зажигалок и одиноких серёжек.

За нашим столом пили домашнее вино — самое дешёвое из того, что было в меню. Пили, громко хохотали, рассказывали неинтересные истории, исторгали их из себя как то, что придётся исторгать на утро. Мы в этом чаду сидели как будто одни, тоже смеялись, конечно, и тоже пили гадость, даже произносили тосты за именинницу, а у Ани на груди блестел маленький серебряный медальончик.

Вина было много, но тошнило не от него, тошнило от доброжелательности и бледных улыбок, от толерантности и фальшивой чистоты — чистоты вымытых после проститутки половых органов. Рядом со мной сидел толстый неприятный тип, муж одной из наших подруг. Он был старше всех нас, он единственный ел, единственный пил виски, в тарелке лежало нарезанное кусками мясо. Я стащил один кусок и съел.

— Ты чё? — глянул на меня мужик.
— Я есть хочу.
— А мне-то чё? — не понял он, — ты чё?

Я улыбнулся и встал, готовый к чему угодно — лишь бы разбавить это пьяное удушье. Но мужик непонятливо крутнул головой, отодвинул тарелку и хотел сплюнуть на пол, но удержался. Я взял Аню за руку и вывел её оттуда, на улицу, на воздух, к чистоте. Мы выплеснулись на Большую Никитскую, как вино в стакан, и пошли к метро.

— Мне позвонил Мануэль, — сказала Аня, когда мы тихо шли по улице.
— И ты трубку взяла.
— Взяла.
— Зачем?
— Не знаю.
— Ну и что он говорит?
— Говорит, что любит. Хочет жениться.
— А ты чего?
— А я ничего.

Мы свернули в подворотню и остановились посреди двора. Я отошёл к стене, чтобы справить нужду. Аня стояла неподвижно, потом пошла обратно на Никитскую. Когда я вышел из двора, она стояла, прислонившись лицом к стене. Так, как будто ждала, что ей в затылок будут стрелять. Я тоже прислонился к стене. Но спиной. Достал сигарету и не спеша закурил. Улица была совсем пустой, но все еще светлой. Темнело летом поздно. Я немного постоял и пошёл дальше, в сторону Кремля и Моховой, где неслись яркие фары машин.

Я шёл и чувствовал, как продолжаю пьянеть, как моё тело наполняется усталостью и тяжелеет. Хотелось обрести какую-то опору. Я думал про утренний звонок Ромки, про несчастного мертвого Ярика, про всё сразу. Плакать не хотелось, хотелось опереться на палку и медленно хромать домой. Тогда я остановился и тоже прислонился к стене. Просто припал, как будто шёл к ней много лет. Небо оставалось светлым. Не знаю, сколько я стоял, но ко мне подошла Аня и тронула за плечо. Глаза у нее были на мокром месте.

— Слушай, — сказала, — а так ведь всё-таки нехорошо.
— Что такое?
— Ну мы ушли не заплатив. Давай вернёмся, дадим Оксане денег, она мне звонила только что.
— Да выключи ты этот телефон. И идём к метро! — я снова взял её за руку и потащил за собой. Но она выскользнула и, ничего не сказав, стала быстро возвращаться.
— Стой! Да стой же ты!

Мне так не хотелось идти обратно. Так не хотелось вообще трогаться с места. Я снова закурил. И всё-таки пошёл догонять Аню, по дороге крича ей, чтобы она остановилась. Догнать её удалось всего за несколько домов до бара.

— Остановись, — я опять взял её за руку.
— Не трогай меня! Хочешь домой — иди домой! А меня — не трогай!
— Да прекрати ты. Тебе нравятся разве все эти люди, которые там? Давай уйдем. Мы уже ушли ведь, зачем нам теперь возвращаться?
— Надо расплатиться.
— Надо, надо, надо, надо, надо, надо, надо! Надо успокоиться, Анечка! Расслабиться и успокоиться! — я орал. Но как-то сразу устал и прислонился к стене другого дома. Прикоснулся к нему затылком и поднял глаза к небу. Почему-то мы так редко это делаем в городе. Даже вот в таком совсем незастроенном новоделом месте, как эта Никитская. Стена была холодной и белой. Краем глаза я видел, что Аня перешла дорогу и сделала несколько шагов в сторону метро. А потом тоже остановилась и припала к стене. В голове у меня заиграл первый Венгерский танец Брамса. Надо было перейти на её сторону, обнять. Но слишком уж много всего, слишком сложно шевелить ногами, как мы могли бы. Она рассыпалась в моих руках, и я не мог бы её собрать — сам колыхался от каждого ветерка, под дождём не промокал, а таял, как заходящее уже совсем солнце над Никитской.

По разным сторонам дороги мы шли в сторону метро. Она спустилась, поехала домой с влажными, как молодая сосновая шишка, глазами. Как эта липкая цвета пивной бутылки шишка, она была такой живой, но по воле случая какого-то лежала на земле, оторванная от корней, и была найдена мной и спрятана в карман, и осталась единственным трофеем с большой охоты. Дорогим трофеем, который никогда не сберечь.

Я долго ещё шёл по Москве — до самого Ясенева, и недалеко от дома, на самом краю Битцевского леса, услышал, как с ветки вспорхнула птица, крикнув что-то в темноте. А что — не разобрал.

Фотографии Марка Заевского.