СОН (2)

Первая часть.

26x/y

В феврале, марте, апреле и мае я вела занимательную лингвистику в центре семейного образования на задворках Павелецкой набережной. Перед уроком я разувалась в маленькой прихожей, завешанной детскими куртками, и гладила ретривера, который обычно лежала на ковре перед ресепшн. Собака была щенком, когда хозяйка центра, художница с тремя детьми, впервые позволила провести мне урок литературы для ее дочери. 

В классе, увешанном рисунками детей, мы разговаривали про то, что такое язык. Первоклассники придумывали собственный алфавит, сочиняли на нем свои слова. Мне приносили алфавиты эльфов и гномов, инопланетян и страны человеков-пауков. Демократическая республика подземных тварей общалась исключительно гласными, согласные преобладали в королевстве Орхидей. 

На уроке, который я вела через день после начала войны, я учила детей постарше составлять план текста на примере рассказа про одежду космонавтов. Когда девочка на первой парте старательно прочла, чуть замедляя темп речи: «специальную», я напряглась, будто на нашем общем теле появилась болячка и сейчас кто-то наиболее чувствительный крикнет.

Но дети, кажется, ничего не заметили. Девочка читала дальше: скафандр предназначен для изоляции человека от внешней среды. Он образует оболочку, непроницаемую для вредных излучений, и создает среду, пригодную для жизни. Я вздохнула — пригодную для жизни — болячка успокоилась.

С тех пор я представляю, что плыву на космическом корабле с пригодной для жизни средой, и, если и выхожу в открытый космос настоящего, мое тело надежно защищено от излучений.

В алматинском октябре я по-прежнему чувствую себя пассажиром космического корабля. Среда изменилась, но не стала более пригодной для жизни. На борту я прожила места, очень похожие на земные: оранжерея, спортивный зал, столовая. Но иногда рубильник, имитирующий притяжение, вырубается, и всё — цветы, еда, коврик для йоги — хаотично летает, переставая быть управляемым, знакомым. 

27 x/y

На фестивале телесных практик я примеряю серый пиджак и кепку, такую кепку мог бы носить мой папа, мой дедушка и чужой взрослый мужчина, такой пиджак мог бы носить Квадрат. Пиджак пахнет шкафом, кепка закрывает лицо. Костюм — часть практики Буто, которую презентует лысый преподаватель в очках. Он предлагает составить образ и пройтись по залу, словно по полу разлито масло.

Танец Буто родился в Японии как практика встречи с памятью тела, которое уходит далеко за пределы обычной памяти. В моем понимании, говорит мужчина, это соединение с памятью рода, с памятью нации, с худшем в нем, с вытесненным в нем. Это танец уродства, настолько выпяченного, настолько проявленного, что оно становится красивым. 

Мои щеки, подбородок и даже шея покрыты угрями, которые за какую-то неделю изменили ландшафт кожи. Гормональное, сказал врач, само пройдет. Я чувствую себя неуютно среди красивых людей и телесных занятий, еще более от того, что до беременности наслаждалась всем этим — ярким светом, зеркалами, телом в центре, телом в целом, телом в частях.

Я пытаюсь примерить на себя идею, суть, так же, как я уже примерила квадратный пиджак и кепку. Что если мои прыщи — часть костюма, специально подогнанного под этот день и место? Мне нравится мысль и то, как мой живот, пока еще не выдающий моей беременности, а скорее, намекающий на переедание, гармонируют с образом чего-то взрослого, что соединяется в моем образе. 

Я волнуюсь, прежде чем сделать первый шаг проходки, но ступив, не жалею. Ноги разъезжаются, а внутри растет-растет чувство фаллического превосходства.  Представьте, что у вас под ногами масло, — говорит преподаватель. 

Я стремлюсь к достоинству, но падаю, снова и снова, стремлюсь и падаю, на разъезжающемся полу. Я достойный! Предательский пол уносит, заставляет встать в раскорячку, какая глупая поза, фу, но я не буду смотреть на нее, я вытяну, я вытянулся, да, да, я лучше!  Все равно, что происходит с ногами, я буду держаться за свой пиджак — пиджак, да! Моя рука высоко, моя рука в пиджаке, я  достойный член общества! Я — член! Я достоин! Ноги опять разваливаются в масле, я почти не чувствую их, ну и что, никто не заметит, да и есть ли у меня ноги, нужны ли они? У меня пиджак, поэтому я достоин, я прикрыт! Мой член прикрыт! Я проживаю достойную жизнь! Уже почти конец! Поэтому я могу смотреть сверху внизу! Поэтому я…

Мой персонаж не успевает договорить, потому что проходка заканчивается, потому что презрение и гонка заканчивается, и мое тело расплывается. В любви? 

28 x/y

На выходе из йога-центра, где проходил фестиваль, встречаю Круг. Узнаю его не сразу, а потом вспоминаю, не имя — имя я не помню — место. Узнаешь? Спрашиваю я. Мы обнимаемся. Круг высокий, теплый и нежный. Его границы вибрируют так, что рука, прикоснувшись, заражается импульсом. Подходит муж и тоже, я вижу это по лицу, пытается вспомнить, откуда он знает Круг.  

Несколько минут мы ведем смол-толк, Круг принимает приглашение подбросить его до дома. Пока мы идем к машине, я спрашиваю, помнят ли они, как мы смотрели тот перформанс. Потрясающий, говорю я, перформанс про деревья. Муж не помнит, и я начала рассказывать, а Круг — кивать.

Сцена была очерчена на земле мелом. В квадрате сцены стояли кадки с растениями и кустарниками. У каждого растения была табличка с названием, почти как в ботаническом парке. Это были те сорта растений, которые росли вблизи или в самом концентрационном лагере, где танц-художница, написавшая этот перфоманс, провела несколько лет.  

Танцевала, говорю я, какая-то молодая девушка, автор покончила жизнь самоубийством еще в шестидесятых. Там был момент, говорю я, который я не могу забыть — когда кажется, что все уже позади, можно двигаться, но у нее нет речи, чтобы рассказать. И вдруг она находит руки, руки складываются в знаки, в птиц, в животных, и она преподносит их, как в жертву, чужим. 

29y

Сну мешает: теплое и душное помещение, тяжелая пища, мигрени, зубная боль, шум, стресс, смена часовых поясов, яркое или неправильное освещение. 

Мешают зуд, эндокринные и неврологические заболевания, прием лекарственных средств, яркий экран мобильного телефона, новости о бомбардировках, которыми твоя страна осыпает соседнюю страну, видео, на которых вернувшиеся из плена солдаты показывают свои исхудалые и избитые тела, видео, на которых женщины рожают в бомбоубежищах, а дети плачут, видео, на которых убивают, и тексты, в которых описывают, кого и кто убил. Непрерывные потоки слез, колотящееся сердце — все это мешают сну. 

И тем не менее, в борьбе сна и яви победа сна почти неизбежна, кроме редких, патологических случаев. Таких, как фатальная семейная бессонница — неизлечимое генное заболевание приводит к полному разрушению механизма сна. Развиваясь от года до нескольких лет, бессонница прогрессирует, полностью отнимая у человека отдых. Панические атаки, галлюцинации, застревание в промежуточном состоянии между сном и явью, гипнагогии и, наконец, смерть.

Гораздо чаще сон не приходит не потому, что полностью разрушен, а потому, что где-то находится препятствие вроде мигающей лампочки в прихожей, вроде ленты новостей.  

Таким препятствием может быть и «дисфункциональное убеждение»: страх перед бессонницей. Страстно мечтая заснуть, превращая это в идею фикс, конечно, не заснешь. Похоже на то, как не садишься писать, потому что очень хочешь написать, но знаешь, что ничего не получится. 

Иногда для самого сладкого сна нужно немного не хотеть заснуть. Не хотеть писать. 

Я пробовала вести дневник сновидений — безуспешно. Знаки и сюжеты снов, записанные на бумаге, наводят на меня тоску. Сновидения, лишенные кожи, сияют своими связками и кровью, но не жизнью, не теплом. 

Я читала про сны, целые книги и отрывки книг. Из них я узнала про сны семидневки и сны однодневки. Большинство снов — однодневки. Посеянные утром, они всходят на следующую ночь. Лишь немного отставая по плодовитости, идут недельные сны. Они всходят семь сложных дней, всеми силами центростремительного смысла удерживаясь от того, чтобы не разорваться раньше срока, и на седьмой день распускаются в темноте, отдыхают.

Читая про сны, за редким исключением я не испытывала погружения в сон, как бывает, например, когда, читая детектив, погружаешься в расследование.  

Мне кажется, дело не только в приватности сна, его естественной стыдливости, а в том, что сны каждую ночь настаивают на противоположном. Забудь, говорят они, сюжеты и роли, оставь, говорят они, их за порогом. Если тебе так нужно, мы выдадим новые, и ты даже не заметишь. Забудь, они говорят, все старое и иллюзорное, и вспомни о том, что происходит на самом деле. На самом дне. Вспомни о дыхании, которое придает этим глупым формам движение. Вдох — выдох. Его нет, ты заметил?

30x/y

В день до отъезда из Москвы я провела полдня на ветстанции, получая таможенный сертификат на вывоз кота. С хозяйкой болонки обсуждала ажиотаж — в Москве уже никуда невозможно записаться, сказала она, я обзвонила все станции, только тут можно в порядке живой очереди.  

В аэропорт я приехала ранним утром. Я волновалась, не обнаружится ли, что паспорт и чип у моего кота — поддельные. Но таможенник, кинув беглый взгляд на документы, пожелал счастливого пути. Когда я получила из его рук сертификат, то обнаружила, что в нем мой кот значится как щенок. 

Пока я жду взлета в самолете, смотрю видео, который записал мне философ, покинувший Москву ради путешествия по Амазонке. В кружочке еле-еле помещается его отросшая борода. Он рассказывает, что из соседнего квартала регулярно доносится звук перестрелки, что вкусный кофе в магазине стоит смешных денег и что он познакомился с владельцем банановой плантации. Прежде чем отправиться в Европу, бананы попадают в большой бассейн с водой: так происходит проверка качества, хороший банан остается на плаву. 

Сон, говорит он, это все похоже на сон. Он уже не очень похож на человека, который ходил на наш киноклуб. Загар и неуловимый акцент превращает его в картину, написанную по мотивам самого себя. 

«Сны, — говорит мой друг, — это семена, посеянные вчера, они вырастут завтра. Возделывай ночь разумно, и день даст богатый урожай». 

Я откладываю телефон, наклоняюсь, чтобы через открытый кармашек переноски погладить кота. Когда я касаюсь его шерсти, он начинает шипеть, словно не узнавая. Загорается табло «пристегните ремни», бортпроводница проходит по рядам, я пристегиваюсь. Самолет разгоняется, взлетная полоса за окном сменяется на удаляющиеся квадраты земли и кляксы озер. 

Отдаление совершает с поверхностью уже знакомый трюк — мир внизу утрачивает убедительность. И вместе с ней что-то отламывается и от меня, то ли оставаясь внизу, на земле, то ли продолжая полет рядом со мной, параллельно мне. В иллюминаторе я вижу ее, отколовшееся отражение, все еще несущее мои узнаваемые черты, но, как подсказывает предчувствие, вовсе в них не нуждающееся. 

Расстояние между Москвой и Алматы — 2272 км. Время в полете — 4:30. Разница во времени — минус 3 часа. В полете я сплю. Голос философа и недавно прочитанные новости кипят в моем сновидении. Некоторые образы всплывают на поверхность, другие до поры уходят на дно. Это слова «война» и «мир». Это их синонимы: ракетные обстрелы, атаки дронов, полтора года, два года, десять лет, дискредитация, ранения, ампутации, нелепые стикеры за мир, нелепые сумки против войны, сине-желтый маникюр у девушке в кафе и красный маникюр на оторванной женской руке, человек с плакатом, человек в бронежилете, человек с оружием, человек в окопе, человек за решеткой, человек в коридоре суда, человек на земле, человек в яме, человек с татуировкой, человек, сменивший пол, человек, получивший ранения, человек, получивший компенсацию, человек, пишущий письма и не получающий ответа, человек, занимающийся любовью, человек, насилующий человека, человек, насилующий ребенка, человек, крадущий яблоки, человек, крадущий телевизор, человек, воспитывающий ребенка, бьющий ребенка, бьющий женщину, бьющий старика, бьющий другого человека, человек, ведущий инстаграм, работающий на работе, человек с правом переписки, с правом дыхания, с правом мира, человек принужденный к преступлению, разбитый, раздавленный, сломленный, человек, не знающий своей природы, не прикоснувшийся к своему сердцу, человек, испытывающий сентиментальные чувства, разделяющий общие идеи, испытывающий чувство исключительности, человек переживший событие и не оправившийся от него, человек несвободный, человек свободный, человек без вкуса, со вкусом, музейный работник, десантник, сын офицера, дочь офицера, отец солдата, солдат, друг солдата, ученик профессора, повар, зэк, острослов, кто-то, погрузившийся в свое сердце и испугавшийся, кто-то, защищающий дом, защищающий детей, сына, дочь, мать, аспирант, студент, медицинский работник, хирург, человек, имеющий право доступа, человек взаперти, человек в депрессии, муравей, скрепа, друг, любовник, муж, человек, который не ест мяса, не убивает животных, людей, детей, воду, землю, человек, умеющий слушать, человек, подбирающий слова, человек, объявивший голодовку, человек, которому ставят памятник, маленький, красный, на танке, человек.

Слова кипят, словно бульон, сон выкипает из моей головы и покрывает поверхность невидимой плиты. Кто-то выключает газ, вытирает белой салфеткой остатки бульона. Салфетка тут же становится нежно-розовой, как будто мой сон — это борщ. Но, точно этого мало, сон становится розовой рекой. Я стою на ее дне, и вода вокруг меня гудит. Она ранена, догадываюсь я.  Началось, отвечает голос по другую сторону моего сна. 

31x/y

Пока жду друга, перелистываю книги на стенде современной литературы. Один тоненький черный томик закрыт в прозрачный целлофан. На обложке — белая кенгуру, вырисованная одной тонкой линией. Я кручу книгу и так, и сяк, пытаясь понять, на каком она языке.

Дима появляется неожиданно, на нем серый худи, прическа блестит новизной.

— Только что подстригся, — говорит он и обнимает меня. 

В Москве мы с Димой жили на соседних станциях метро, но так и не добрались друг к другу в гости. Я рассказываю про мужа, про наши планы, про желание написать большую картину — лучше с человеческий рост.

— Я хотела взять большой лист беленного картона, но стала выбирать книгу и застряла.

— Что-то нашла? 

—  Вроде бы, надо узнать, на каком она языке. 

Мы зовем консультантку, она не знает ответ и, разрывая прозрачный целлофан, предлагает мне проверить самой. 

Книга оказывается на русском. Я откладываю ее, и мы идем к художественным принадлежностям мимо отдела фантастики.

Дима признается, что и до, и после переезда его сопровождает апатия. 

— Во-первых, у нас матриархат, и все лучшее достается Ане, даже мой карандаш, во-вторых, я не вижу никакого смысла что-то делать. Когда делаю, становится временно лучше, а потом от меня уже ничего не хотят, и я от себя тоже уже ничего не хочу. Только осознанные сновидения — это то, что меня поддерживает. 

Я говорю, что пишу про сны. Рассказываю о последнем сне. 

— Пишу про сны, — повторяю я, — но не о сюжетах снов. Хочу рассказать, как сны связаны с нами. 

Мне вспоминается то ли цитата, то ли кадр из фильма, когда по лицу человека, смотрящего на Бога, становится понятно, каков Бог. 

— С нами, со снами, соснами — отвечает Дима.

Мы оба спрятались, но знаем, что не надежно. 

В канцелярском отделе мы разбредаемся по разным углам. Я выбираю самую большую белую картонку и, поразмыслив, беру еще несколько маленьких про запас. Дима углубляется за прилавок с письменными принадлежностями и возвращается с карандашом.

— Справедливость восстановлена.

На кассе девушка предлагает оформить скидочную карту, я диктую новый казахстанский номер.

— Нашла вас в системе, — говорит она, — скидка десять процентов.

— Когда ты успела тут побывать? — спрашивает Дима, когда мы выходим из магазина.

— Не успела, какая-то ошибка в их системе, — отвечаю я, — Но приятная, так что я не стала разбираться.

32p

От меня отламывается кусок, я словно гора или айсберг. Циклы холода и тепла, давление и скольжение несут меня вниз и дальше. Я дрейфую больше, чем остаюсь на месте, какая я часть — та, что осталась, или та, что в движении? 

33 x/y

Мы с мужем и Кругом едем в ущелье Алма Арасан — там, как говорят наши знакомые, простая и красивая тропа, которая ведет к теплым источникам. Мы здесь в первый раз, дорога обледенела, так что машину для безопасности мы бросаем на очередном повороте и идем вверх пешком. 

Пока мы поднимаемся, Круг рассказывает, как поругался с бывшей женой. Я не могу навещать наших детей, говорит он. Я не знаю, стоит ли задать ему вопрос, который вертится у меня в голове, и решаю промолчать, чтобы не заставлять его снова вспоминать о том, о чем он, очевидно, думает постоянно. Зачем спрашивать его о подробностях этой войны, когда она постоянно с ним?

Мы идем мимо высоких заборов, снега становится больше, дома — все пафоснее. Наконец, упираемся в калитку с вывеской «ПРОХОДА НЕТ. ИСТОЧНИКОВ НЕТ. СПРАВОК НЕТ».  

Посоветовавшись, мы решаемся спуститься обратно. Возможно, мы проехали нужный поворот, говорит муж. Дорога скользкая, настолько, что, не будь я беременна, я бы попробовала проехать на ней сидя. 

Но мне нужно вести себя осмотрительнее, так что я иду, выбирая редкие островки земли и асфальта. Дорога назад занимает больше внимания, чем подъем. Жаль, говорю я, что так бесполезно получилось. Повисает тишина, и в ней я слышу, как шумит река — ровно за тем местом, где мы припарковали машину, начинается тропа, и чуть дальше — течет река. 

34x/y

— Побывала на флоутинге, — пишу я Диме.

— Двойная выгода, — шутит он.

И точно: пока я лежу в теплой капсуле и соленая вода поддерживает тело, внутри меня точно так же поддерживаемый плотными водами плавает другой.

Я ощущаю его шаром, вокруг которого растворяются мои связки и мышцы, в то время как границы шара остаются хоть и полупрозрачными, но нетронутыми. 

— Флоутинг здесь дешевле, чем в Москве — поясняю я, — Так что и вовсе, выгода в квадрате. 

Время от времени я ощущаю толчки и, хотя в интернете пишут, что на этом сроке причина движений в животе скорее в кишечнике, я верю, что движется человек. 

Я читала, что до 20-й недели сон плода еще не имеет установленного ритма, но и до, и после он много спит, почти по 20 часов день, причем мозг излучает те же волны, что мозг взрослого во время быстрого сна. Именно в этот период ребенок толкается. Механизмы торможения физической активности во время сна, которые есть у взрослых, еще не работают в полную мощь. 

Я пытаюсь представить сны младенца — яркие пятна розового, красного, синего цвета. Знает ли он о существовании других цветов? Известно ли ему о цвете фукси или о расцветке милитари? 

35 y/x

Сны заманивают, искушают, спасают. 

Это  искушение и спасение, которое чувствуешь на исходя длинного дня, за скучной книгой, в пути, утром после первого звонка будильника. Или прямо сейчас, в три часа дня,  когда за окном облачно, идет дождь.

Дома никого нет. Я сижу за раскладным столом в спальне, а на индийском оранжевом покрывале, свернувшись, спит кот. Я могу перестать писать и лечь рядом с ним, надеясь прорваться куда-то, где нет темноты, где нет сквозняка из окон, но есть что-то легче, реальнее. 

Рядом есть и другое искушение, искушение сбросить сонливость, засесть за книги, искушение заняться сном серьезно и — разрушить его следы в себе. 

Отдалиться от сна как такового можно и если поддаться ему целиком, уйти в область, откуда я не смогу писать слова, а только видеть сны. Чистый опыт. Кристальный путь. 

Я выбираю путь середины. Пусть главным здесь остается мое дыхание, мой собственный сон, а побочным — моя тревога, что я ничего про сон не знаю и не могу рассказать. Не могу передать. И пусть на пересечении этого прерывистого сна будут попытки заполнить бессонную пустоту яви. Пусть сплю только я, пусть только я могу рассказать.

36p

«Осознанные сны — место, где я чувствую себя живым», — говорит мой близкий друг. 

Он поясняет: «Во сне я рождаюсь умытым от всех заблуждений, на меня не воздействуют авторитеты, мне нечего бояться, кроме собственного разума. Я замечаю близость сна и искусства. То же чувство реальности и силы, более реальной и более сильной, чем я».

«Сны, — говорит мой друг, — это семена, посеянные вчера, они вырастут завтра. Возделывай ночь разумно, и день даст богатый урожай». 

37 x/y

В географии моего сна есть специальное место, похожее на реальность — там собраны все квартиры, в которых я жила, все родственники, все вещи, которыми пользовалась, там есть подземка, школа, аптека, больница. 

Этот ландшафт я обычно проскакиваю, как будто проезжая на лифте, и погружаюсь, поднимаюсь куда-то дальше, выше/ниже.

Если на этом уровне я понимаю, что сплю, то, скорее всего, решу покинуть его. Иногда я не по своей воле спускаюсь на этот этаж перед самым пробуждением, особенно когда пытаюсь проснуться намеренно. Хочешь проснуться — держи, это так похоже на то, куда ты хочешь. Но нет, это все еще сон. 

Этот уровень похож на предрассветные сумерки: солнце еще не вышло, но предметы понемногу возвращают себе привычные очертания, дневные звуки и движения еще не начались, но уже подошли к границе, уже просвечивают через нее. 

Сегодня я побывала на этаже псевдояви, сохраняя рассеянность, необходимую для того, чтобы там разыгралась сцена: мне снилась бабушка. Мы были на старой квартире, она говорила, что хочет, чтобы мою маму от нее отселили. «Конечно, — говорила она, — так жить дешевле, но мне хочется одной». Я уговаривала ее подумать, одной скучно.

Реалистичный сон. Бабушка болеет деменцией, и последний год квартира моих родителей, где она живет, кажется ей общежитием. 

Утром я покидаю пределы сна с разными чувствами — с чувством страха, сожаления, облегчения, досады, благодарности, уюта.

Часто я ничего не делаю для того, чтобы оставить сон в памяти, хотя знаю, что его почти наверняка сотрут первые утренние часы или даже минуты. Только избранные сны я пересказываю еще в кровати или за завтраком мужу. Часто спрашиваю: «Что тебе снилось?». 

Вместо того чтобы утром записывать сны, я заполняю несколько желтых страниц красивого блокнота фразами и утверждениями, которые я приглашаю стать моими проводниками. Я пишу слова благодарности, слова любви, и делаю небольшое усилие, чтобы написать и прочитать их как правдивые.

Проснувшись, я первым делом не записываю сны и даже не заполняю желтые страницы, а жесткой щеткой прохожусь по телу. Кожа слегка краснеет. Неярко вспыхивает и удаляется вдаль дрема, подсобирается тело-дом.  

Мое утро — уже не сон, мое утро быстро съедает сон. Но.

38p

Псевдоявь встает на цыпочки, шепчет «в новом нет особенного», «знать — необязательно». Видеть одним глазом, слышать одним ухом, говорить двумя языками. 

39x/y

Я сижу на прохладной скамейке в Ботаническом парке. Я заплатила за возможность смотреть на снег, лежащий на стволах редких деревьев, закрывающий луковицы редких растений. Легко представить, как летом, заплатив за вход по девятьсот тенге за взрослого и четыреста пятьдесят за ребенка, тут гуляют семьи с детьми. Они рассматривают пышную зелень, узорчатую листву, разнообразия соцветий, делают фотографии, пытаются запомнить редкие названия. И уходят, довольные тратой и прогулкой. 

Но сейчас декабрь. Это значит бенефис снега. Разнообразие, на которое указывают таблички, зимой стирается, будто ластиком. Не на что смотреть, кроме стволов и земли, выглядывающей тут и там промеж белого. 

Кажется, сегодня я единственный посетитель. За время прогулки я встретила двух дворников и охранника. Мне бы хотелось не встречать никого, но таковы условия — если можно купить билет, значит будут и те, кто служит билету — охранники и дворники. 

Скамейка, на которой я сижу, носит имя Есея Бейсенбиева, директора парка с 1946 по 1952 год. Моросит дождь, так что мне становится все сложнее писать. Влага затапливает клавиатуру и, если я помедлю еще немного, то могу залить или заморозить компьютер. Я заканчиваю печатать и покидаю сад. 

Дома я гуглю имя директора. Поиск выдает скромный результат —  диссертация о топинамбуре, три книги о топинамбуре и одна, кажется, самая поздняя, об односемянной свекле.

Наверное, я ожидала найти сказку, историю. Я надеялась разгадать попавшееся мне имя, как по соннику — понять его смысл, его цель, его связь со мной. 

Но правда в том, что сны и реальность связаны сложнее, чем я могу понять. Потянув за тонкую ниточку и получив улов в виде худенькой рыбки, разве могу я надеяться, что она заговорит?  

«Сновидение является “спонтанным самоизображением” актуального положения бессознательного, выраженного в символической форме», — считал Юнг. Но не то же ли самое происходит и днем, когда я интерпретирую реальность? 

Только что муж в соседней комнате сказал «Ого»:  пришла СМС о доставке аудио-колонки, код получения товара дублирует дату его дня рождения — 281284/ 28/12/1984. Чего-то такого я ждала от скамейки, но она его не дала. Чего-то такого я жду от снов, но не каждый сон это содержит. 

Я не отношусь к совпадениям серьезно: мозг выхватывает из миллиона разнообразных чисел те, которые намекают ему на осмысленность мира. Но, встретившись с совпадением, радуюсь, будто эту осмысленность нашла. 

Повторение цифр обманчиво. Так и на этот раз, стоило мне переспросить, оказалось, что номер заказа 1284, а 28 мне привиделся. 

Гораздо чаще сон не приходит не потому, что полностью разрушен, а потому, что где-то находится препятствие вроде мигающей лампочки в прихожей, вроде ленты новостей.  

40 x/y

В разных культурах сон считался местом зачатия, местом встречи с духами, с мертвыми, с подсознательным. 

Махамайя увидела во сне, как белый сон входит в ее правый бок. Через десять месяцев на свет появился чудесный младенец. Он издал львиный рык и сразу пошел. Так родился Будда Шакьямуни.

В Хакасии существуют люди, живущие на две семьи — одна живет в яви, другая во сне. Семья сна ничем не уступает семье яви: сонный супруг имеет право на каждую ночь так же, как дневной имеет право на день. От сонного мужчины женщина может родить сонных детей, которые будут расти из сна в сон. 

Сны этих людей постоянны. Несвязанность и нелогичность — не корень сна, они отделимы, словно цветы, которые распускаются только в определенном климате.  

41 y

В моих снах совершались оргии и убийства, в моих снах проходили выборы, в моих снах было много любви и, иногда, ненависть, но даже когда я просыпалась от страха, что-то двигалось и менялось. Сон, даже тот, который повторяется раз за разом, всегда означает движение и надежду себя изменить. 

42 x

На профилактическом осмотре у окулиста мне выписали рецепт на очки. За день я обхожу три оптики. В первой я долго меряю оправы хьюго босс и гуччи, которые не собираюсь покупать, но среди которых хочу найти подсказку, какое лицо должна найти. Но человек, которого я вижу в зеркало, носит чужое.

Во второй оптике, модном маленьком магазине с приятной консультанткой, я меняю точку зрения и смотрю на оправы как на товар. Одни мне нравятся — круглые, леопардовые. Но вспоминаю слова мужа, что первые очки должны быть невидимыми, такими, чтобы не вызывать эмоций. 

В аптеке я покупаю овальные очки за полторы тысячи рублей. Похожие носила моя подруга. 

Выходя на улицу, я сразу надеваю их. Мир удивительным образом меняется, — замыленное стекло, наконец, протерли влажной тряпкой. Лежит снег, машины едут по дороге, молотя колесами грязь. Я стою и привыкаю к тому, что мое естественное зрение несовершенно. По дороге домой глаза с непривычки начинают болеть, я прячу очки  в чехол. 

На следующий день очки волнуют меня, в конце недели — раздражают. Я забрасываю их в дальний угол и больше не надеваю. 

43 p

Быть или не быть решено, но нам неизвестно. Восставшие из земли зомби соскучились по жизни, ее сладкой рутине — выпить кофе, полистать ленту, позвать гостей. Стоит им стряхнуть землю с ног, как они затевают свадьбу. Их рыхлая плоть гниет, и глаза вываливаются из орбит, но это не мешает им наслаждаться тем, кто они есть, делать свадебные снимки. Самые ценные фотокарточки они хоронят, смутно помня, что земля — мягкая перина, место для любимых. Мы сидим в машине, как герои фильма «Мертвые не умирают», и не знаем, сможем ли избежать приглашения на пир. 

44 x/y

Я немного влюбляюсь в Круг. И мне кажется, что это взаимно, хотя возможно, ему больше нравится мой муж. Я веду список явных и неявных примет — когда мы с мужем приходим в гости к нашим общим друзьям, Круг первым подходит к нам, при случае приобнимает мужа и меня за плечи, говорит, с вами я чувствую себя дома. Он ненавязчив, ему некогда, работа, но я чувствую, какой он теплый, круглый, печальный. У него в гостях мы обсуждаем дела, еду, книги и сны. Он говорит, что снова видел Квадрат — его лицо при этом превращается в боль. Он ненавидит меня за то, что я существую. У нас двое детей, говорит он, я говорил? Я киваю. Две девочки — Лена и Ира. Лену мы взяли из приюта, а Иру родили. Нам было интересно. А в последний раз, когда я их видел, они сами сказали, что не хотят меня видеть. Он замолкает. Устал, завтра на работу. 

45x/y

Мы ложимся по московскому времени, что здесь значит — поздно. В двенадцать нам кажется, что только наступило время вечернего досуга. Любителям вечерних развлечений приходится выбирать из небольшого количества вариантов. Выбираем стендап. 

Кудрявый юноша в мятой толстовке выходит на сцену и говорит, что всегда хотел быть бабочкой. Бабочки, говорит юноша, — венец творения. В детстве они были наивными гусеницами, мечтающими о том, чтобы их приняли за палочку. Юность они провели в уютной куколке, а потом выпорхнули, совершенные, совершённые. 

Юноша говорит не совсем так: он шутит про мастурбацию, про библию, про куколок, которые, нарядившись в худи и свитера, так и стремятся совратить его, аполлона.

Жанр его выступления сложно определить, потому что иногда он совсем не старается быть смешным.

46p

Плод и тело. Мое тело содержит плод. Плод содержится в теле. В теле тело плывет. Трудно представить что-то более физическое, чем систему: эмбрион, плацента, мать. 

Трудно представить, как слива превращается в гранат. И все же удобное время — беременность. Совершенно настроена связь. Без помех пространства и речи совершается тайное. Творящий —  кто? Можно не знать. 

47 x/y

Я узнала, что у меня будет сын. Сын — это слово заполнило меня, потом комнату, потом все здание, потом всю планету. Оно поглотило солнце, покорило другие миры и вселенные. И вернулось эхом, чуть тише, «сын». 

Как я назову тебя? 

— Имена, — говорю я мужу, — в большинстве своем испорчены тем, что их уже кто-то носит. 

— Точно. А те, которые не носит никто — стремные, — соглашается муж.

И это правда. Дать имя человеку — не слишком ли большая ответственность? 

В научной статье про толкование снов я прочла, что в народных сонниках явление, увиденное человеком во сне, толкуется исходя из звучания слова, которым это явление называется. Созвучие создает ассоциации. 

Ассоциации лежат в основе толкования. Увидеть вьюгу — встретить врага. Виселица — высокий пост. 

Во сне слова расцветают, благоухая и распространяя смысл. Но человек слеп и, не признавая свою слепоту, убеждает себя, что видит в тумане фигуры речи: чувствует запах, но не видит цветы, придумывает свои рисунки. Похожим образом действует поэзия — промахивается мимо слов, чтобы попасть в них. Целится подслеповатым глазом в другую сторону и попадает в десятку.

48 x/y

— Открыть карту,  —  говорю я

— У вас уже есть карта, вы не можете открыть вторую.

Я ловлю смутное дежавю и через секунду вспоминаю: конечно, карта лояльности в книжном оформлена на мой номер. 

— Здравствуйте, хочу открыть карту, но ваш автоответчик говорит, что карта уже открыта.

— Совершенно верно, — отвечают на той стороне. — На ваш номер зарегистрирована карта Гульнур Ахметовны Байбыковой. Вы не Гульнур Ахметовна Байбыкова?

— Нет, совершенно точно нет. Это новая симка.

Через пару дней мне звонит подвыпивший мужчина. Он говорит «алло» и  долго ждет, прежде чем продолжить. Наконец, он спрашивает: «Кто это?».

Я вешаю трубку. В этот же день иду в офис билайна. Скучающий парень в белой футболке пролистывает российский паспорт и делает несколько фото. Теперь номер точно привязан на меня. 

Я снова звоню в банк.

 — С днем рождения, Гульнур! Поздравляет автоответчик прежде, чем я успеваю назвать цель своего звонка.

В Хакасии существуют люди, живущие на две семьи — одна живет в яви, другая во сне. Семья сна ничем не уступает семье яви: сонный супруг имеет право на каждую ночь так же, как дневной имеет право на день. От сонного мужчины женщина может родить сонных детей, которые будут расти из сна в сон. 

49 p

Вчера я — школьная доска и осыпающийся мел, что ложится на ней словами. Сегодня я глобус с размеченными течениями и границами. Указание на вечную мерзлоту и вечную пустыню. Завтра я стану планетой. Смешно — из частички известняка снова в частичку вселенной. Части двигаются, артерии качают кровь, все растет, но остается микроскопическим. И завтра я другая, чем была сейчас. 

50x/

Последние дни я чувствую себя рыболовом, потерявшим удочку. Сны приходят муторные, забываются быстро. Вечером, стоит мне закрыть глаза, я вижу квадрат. Я пытаюсь отогнать его, представляя места и знаки, которые могли бы его заменить, но это не помогает. Я проваливаюсь в него и забываюсь. Днем я подолгу скролю ленту. Мне хочется найти квартиру, в которой не было бы обоев в цветочек. Чтобы там была ванна, чтобы там было тепло, которого там не может быть — мое тепло. 

51 x/y

Преподаватель сновидений начал писать автофикшн про сны. Я ем яблоко, сотканное из материи сна, вечное и временное, оно исчезает во рту, чтобы, вспыхнув мной, вернуться в безвременье, безмновие. Буду писать собой, говорит он, немного про медитацию, немного про то, что делаю каждый день.

Я  ревную. В моем вордовском файле уже 15 страниц чего-то, что, как я думаю, также принадлежит снам, медитации, мне. Он знает, что я пишу, и теперь о том же самом пишет он. Будто я не смогла собрать собой сильного автора, как любовник не смог собрать собой лучшего любовника, и теперь тема, любовница, притягивает к себе других, чтобы быть удовлетворенной, реализованной. 

Я вижу Квадрат, говорю я ему, чтобы отвлечь от размышлений, но он лишь удивленно поднимает брови: Квадрат? 

52 x/y

Утром первого января я читаю в фейсбуке пост поэтессы из Киева о том, что в 00:35 она спустилась с сыном и мужем в подвал и сидит там уже несколько часов. Я читаю пост девушки из Харькова, с которой, наверное, когда-то танцевала контактную импровизацию, о том, что она никогда не была такой свободной и сильной, как сейчас. Пост опубликован в три часа ночи, она не спит. 

53 x/y

Преподаватель сновидений считает Квадрат выдумкой. Не в том смысле, что его нет. А в том, что он не квадратный. 

54 x/y

Я просыпаюсь от жажды и лежу, собираясь с силами, чтобы встать. Инерция ночи не выпускает. Я легче и тоньше себя дневной — взамен плотным и ярким оболочкам моего я ум покрыт другим материалом, не пропускающим напряжения, приглушающим яркий свет логики. Только сухость в горле да сдавленность в груди протестуют против желания оставаться здесь вечно. 

Наконец, я встаю и иду к выходу из комнаты. По дороге бросаю взгляд в зеркало и останавливаюсь. Мое изображение двигается и плывет, словно густая глазурь. Я вспоминаю легенду, прочитанную мною где-то, что в определенное рассветное время зеркала приобретают свойство портала и могут перенести человека в сонное царство. Для переходящего границу нет никакой разницы между двумя мирами. Я смотрю в зеркало, отражение улыбается мне и приглашает поменяться. Я соглашаюсь. 

/*

После шумной вечеринки я выхожу на заснеженную дорогу. Дохожу до высокой горы и падаю в снег. Кристаллы льда тают вокруг моей кожи, я плыву.

/*

На автобусной остановке встречаю мальчика. Мы садимся в маршрутку и едем в аэропорт. В здании аэропорта я нахожу дорожку для плавания и ныряю с головой. Под водой я делаю глубокий вдох. 

/*

Я открываю холодильник и нахожу яблоко. Решаю, что превращу его во что-то. Яблоко становится вилкой. 

/*

Стена поддается не сразу. Я начинаю с мягких прикосновений, уговариваю стену: «Пусти». Пускает.

/*

Подъезжает машина. Из нее выходит озабоченная женщина, похожая на меня. Я понимаю, что за дерево не спрятаться, боюсь ее. 

/*

Выхожу из школы и вижу мужчину с топором. «Раскольников», — спокойно думаю я. Он не субъект агрессии, но голограмма, застывшая с непроницаемым выражением на лице. Я подхожу к нему вплотную и протягиваю руку, чтобы проверить. Да, я могу пройти и сквозь него. 

---

Продолжение в следующей части.

Фотографии Насти Обломовой.