SANS SOUCI

Два профиля Данте скользнули в щель. Тридцать секунд спустя оранжевый стульчик, бетонные стены, хрустящие «20 minutes». До поезда три минуты.

В халявном «журнале» заметка о лионском чемпионате по картам, о наводнении на юге, о новорожденном принце, было что-то еще. Какие-то лица […] автомат по продаже сникерсов; лампочки.

В вагоне пахнет духами: Channel и Poison. Румынский концерт: две золотые горы на мятом стакане. Суетливый ребенок — легкое мычание. Звон.

Вновь тишина.

Сама, наверное, помнишь, как мы говорили о трубадурах и рыцарях, о подвигах одних и «подвигах» других. Но твой лирический герой до сих пор одинокий бродячий мыслитель. Сейчас ему хочется быть другим. Ему нужно помочь, отправить его в путешествие, сказать «хакуна матата» и умчаться на борове вдаль.

Он едет, сжимает руки от холода, пытаясь сформировать кулак: пальцы упорно отказываются, превращаются в голову маленькой птицы. Теперь он пират. Да, пусть будет пиратом.

Пусть бороздит морской путь, мерит глубину веревкой, жует галеты, измеряет скорость в узлах.

Нам-то что? Мы так и будем пить кофе у автомата, разглядывая в пенке его черную кипу, спрятанную под треуголкой, и два опущенных на палубу глаза. Он ничего не скажет: сплюнет и пойдет прочь. Пока он пират с золотой бляхой поперек плечного ремня, он не может отвлекаться от беззаботных исследований, поэтому гордо смотрит вдаль.

 — Как ты его назвала? Скажи, а то забудешь.      

«Хотя поможет ли посмертная слава его мечтам о славе его челнока? Он все продумал: взвешивает слова, как гири, смеется в густые усы, дышит соленым воздухом твоей фантазии в пределах черновика, курит старую трубку. Чего еще надо?»

Море бороздят моллюски в блестящих панцирях, обгоняя крупных морских черепах, а он застыл на венском стуле, сидя в каюте, подсчитывая свои черепки, служащие ему деньгами при свете сальной свечи. И он забыл свой полет: соль воздуха выпала из его мясистых ноздрей, шум волн покинул раковины его ушей, и два полушария его мозга позволили ему задуматься о судьбе! Бороздить два мира, разрезанных, как мяч, пополам, претит уже года три, и вот уже блеск сальной свечи взывает к целостности, со дна двух орбит взывает к огням двух Памир, меняя курс на риф…

Погиб? Нет, он в море нашел покой, стал человеком-амфибией, научился дышать ртом, бросив куриться трубку за борт. Он предал ее, а она, шипя, утонула, но перед смертью прокляла его. Так он стал рыбой.

Но он не должен стать богом! Да просто; — не «почему». Ему не понравится, он заскучает и улетит чижиком домой к своим борщам и бородинскому хлебу, решив, что он победил. Сорвиголова. Борона боронит извилины на розовой почве, даря ровную землю новым идеям, продавливая материю вглубь. Могила — верный путь к покою. Но беспокойное море не даст сомкнуться векам, оставив глаза и время на их законных местах. Он поплывет, смачно плюнув за борт.

«А мы снова долго будем смотреть на то, как он удаляется в пустыню, помахивая веслом и кряхтя свою песню, и какая-то мысль, возможно, отразится в его черных глазах, которые у него почему-то небесного оттенка, и он превратится в овечку, и почиет на этом самом небе далекой точкой, освещая ночные дожди и шелест осенних листьев».

К черту! Два листа — и уже много.

Женщина-пальто проходит мимо столба, мужчина с динозавром на футболке шаркнул каблуком ноги в сапогах; они сами идут, куда следует, следя жирными отпечатками какой-то причудливый ритм на пыльном асфальте.

Пожалуй; беззаботность. Именно. Да; и ничего; Красный билетик «для всех» гниет где-то в луже, в компании фонарей. Вялый «щелк» пальцами, кроткий взгляд на небо, воздух на дно тела, «бип» автомобиля — и ноги ловко перемахнули на тротуар. Так и выходит, что жизнь — музыка, делящая людей на две толпы, где кто-то адепт изящного танца, а кто-то мастер отжечь на саксе.

Проходя мимо, ты пропускаешь Туссон с его далекой американской славой, горящей далекой звездочкой на черном небе — и только классический джаз, замолчавший уже давно, заиграет в каком-нибудь баре среди люмпенов, ставящих на лошадей монеты.

Фотография Артёма Герасимова.