Стихотворения Андрея Любки

Пред-предисловие

Сидя на имперской колокольне, увидишь немногое. Ну, или то, что сложно не заметить. Так обстоит дело и с представленностью современной украинской литературы в России. Жадан-Прохасько-Андрухович, Андрухович, Прохасько и снова Жадан — таков, кажется, писательский ряд, что на слуху у русскоязычного читателя. Можно долго спорить о причинах сложившейся ситуации, но факт остаётся фактом: за исключением горстки ярких современных украинских литераторов, украинская литература последних десятилетий со всеми её именами, формами, темами — это своеобразная «terra incognita» для России. И над этим стоит задуматься.       

Само предисловие

Писать предисловие к подборке стихотворений — дело неблагодарное. Особенно если автор ещё жив. Особенно — если перехваливать не хочется, а ругать вроде и не за что (да и нет на это права). 

Поэту, прозаику и эссеисту Андрею Любке нет ещё и 28-и лет, а он уже — автор трёх поэтических сборников, одного сборника рассказов, сборника эссеистики и одного романа, переведён на десяток языков, участник множества литературных фестивалей и прочих издержек в биографии. По поводу своего творчества Андрей в одном из интервью иронично заметил: «Своё первое стихотворение я написал в седьмом классе. Но начинал я с прозы. Писал какие-то сказки в классе третьем-пятом. А стихи — уже позднее. Стихотворения — это высшая форма искусства. Поэтому к стихотворениям я пришёл в зрелом возрасте семиклассника».   

Опубликовав в возрасте 20-и лет свой первый поэтический сборник, а через год — ещё один, Андрей Любка ворвался в украинскую литературу, параллельно создав себе кучу проблем — как в университете, так и связанных с общественной моралью. Не стесняясь говорить об интимно-личном (со всеми вытекающими из этого последствиями), придавая этому говорению оттенок поэтического слэма, Андрей Любка чем-то напоминает студентов эпохи «май 1968-го» с их лозунгом «запрещать запрещено».

Однако, сделав язык пространством (и оружием) личной свободы, Андрей Любка предложил говорить о свободе как таковой, о свободе, которая может стать жизнью каждого, не забывая при этом, что: «… в конце партии или матча (называй это как хочешь)// Бог (или кто там?) выставит тебе счет:// сорок долларов плюс чаевые.// А если нет, то всё было напрасно».

А представленная ниже подборка переводов из сборников «Тероризм» (2008) и  «Сорок баксів плюс чайові» (2012), возможно, поможет это ощутить.

Нирвана

По старой традиции,
О своих прежних женщинах говорю, как о мёртвых:
Либо хорошо, либо никак.
Именно поэтому крайне мало о них говорю,
Акцентируя внимание на других вещах.
Например, на достаточно стабильном расписании
Авиарейсов длиной свыше тысячи кэмэ,
Хотя не совсем понимаю, как
Можно измерять воздух, неужели на самом деле
Ангелы только тем и занимаются, что бегут на
Короткие дистанции, временами это бег с препятствиями,
Потому что нужно перепрыгивать облака, трупы птиц,
Раздавленных случайными боингами,
Целые стаи человеческих душ, которые блуждают в межвременье.
В коротких перерывах между этим марафонским бегом
Ангелы вместе с бабочками собирают цветочную пыль,
Вдыхают её с таким наслаждением, будто это клей,
Будто это никотин действительности, будто дышать это и есть смысл жизни.
Между тем, подлинным смыслом нашего прозябания
Являются разговоры, длинная артикуляция звуков, азбука Морзе
Горла, ангелы же думают, что язык создан для чтения Библии
Они говорят:

грешники, блядь, вы забыли про ад,
Ваши вены проступают на коже, словно старые фрески в храмах,
Выбросьте свои сердца, выброситесь из окна, авиарейсы к Богу
Отвезут вас по месту назначения, оставьте
Ваши разговоры, ваши колени для того, чтобы на них стоять, слышите,
Грешники, Аве Марию в ваших барабанных перепонках, чувствуете,
Как пульсирует большое сердце голубя в ваших висках, грешники,
блядь, возьмитесь за ум, потому что вы прах и в прах возвратитесь,
аминь, грешники.

Бомжи в сырых подвалах падают на колени и
Вода течёт по канализационным трубам, на них нисходит спасение,
Сильным и светлым ударом лёгких наркотиков и алкоголя оглушает сознание.
И приходит нирвана, Господи.

Джазмен

я джазмен и мне так плохо
когда сгущённое молоко неба
росой спадает на стебли задумчивости
тогда пальцами хрустящими до боли
выстукиваю такт сердца
тогда саксофон жаб
рождает ветер
тогда старик с удочкой
сидит перед потухшим озером

и вдруг свет ночи
поглощает тень что тянется
за своим хозяином
а месяц засасывает
обнажённое тело женщины
которая метлу опрометчиво забыла дома
тогда воздух становится влажным
тогда саксофон становится фонтаном
струёй гейзером краном
тогда музыка становится какофонией
и болото папоротник камыш
становятся пейзажем никудышного художника

всё растворяется в темноте
рассвет становится ложным
и я не понимаю одного
кто же на самом деле джазмен

(утро сползает по стенам и заползает в горло).

Наша жизнь

вот так мы жили крутили винилы
ждали мессию и слушали рок
окровавленных солнц корабли наболели
падали в вечность точно оброк

и падали в ночь как мусор из окон
в ожидании неба в поисках слов
так жизнь пробегала будто полёвка
скрываясь между баб и проблем

вот так пробыть и так прожить
надо по крайней мере чтобы
понять (или различить)
жизнь это пунктир борьбы

***

Так я и запомню этот путь: переход через Тису,
Тисабеч, Матесальку, Ньиредьхазу, Дебрецен, из которого —
поездом Интерсити до Будапешта.
Впрочем, всё это случилось в Дебрецене, эта наша общая
инициация, присяга на верность, начало дружбы.
С первого взгляда можно либо влюбиться, либо
понять, что тебя хотят убить. С первого взгляда
можно только понять, что тебя хотят убить.
Например, в этом подземном переходе:
между вокзалом и началом бульвара, между двадцать
третьим и двадцать четвёртым годом твоей жизни.
Например, посреди тусклого подземного перехода,
как среди сна, как среди жаркого лета, посреди дня
шестого июля, к западу от тебя.
Он шёл ко мне, прямо ко мне, не зная про авиабилет
на послезавтра в Рим в моем кармане;
в противном случае я бы рассмотрел возможность
капитуляции, но не с этим билетом, только не с ним.
Только не в тёмном подземном переходе,
за два дня до Рима, неделю до тебя.
Я шел, на ходу вставляя батарейки в фотоаппарат.
Это его и остановило.
Он знал, каким движением вставляют патроны
В магазин пистолета, он тоже по ночам не может уснуть.
Два сапога пара, сообщники, друзья, соседи по аду.
Так я всё это и запомню —
между граффити и едким запахом мочи среди летнего Дебрецена —
одна раздвоенная личность, освещённая вспышкой взрыва.
Простите, фотоаппарата.

Как я пишу?

Я пишу кириллицей, правой
Рукой, в два часа ночи, в блокноте
На странице «18 августа 2011»,
Поэтому стихотворение следовало бы так и назвать,
но нет, я хочу писать о тебе,
но пишу кириллицей, а значит —
в основном об Игоре и Святославе,
Несторе, Памве, Григории и так далее,
Хотя почему «так далее»? Пишу о Тарасе,
Люблинской унии, борьбе за веру,
предательстве веры как борьбе, о Квитке,
Церкви и Болгарии (ну, вы догадались),
Пишу об ошибке Павича (так как Кирилл и Мефодий
Придумали глаголицу), почти не пишу о современной
Сербии (предатели!), не пишу о виски, так как пишу
О сивухе — а как иначе, ведь я пользуюсь кириллицей,
Хотя меня и не понимает большая часть света.
Честно говоря, тебе бы больше подошла латиница,
Но извини, так уж сложилось, не могу ничего сделать:
Должен писать про Анну во Франции, Богдана, Ивана,
Самуила и иже с ними, потому что Бог наказал нас трижды:
Востоком, властью и алфавитом.
Я пишу кириллицей: таков мой первородный грех,
Простите.

Каждый день

Каждый день одно и то же.
Утренние газеты, недосып, спешка.
Похожие друг на друга зануды,
впрочем, полностью оригинальные.
Национальная идея,
те же самые споры вокруг нее.
Неопределенность понятия «дискурс».
Вопросы гендера,
на самом же деле самоутверждения феминности.
Право на исповедь.
Спешка, зеркало, причёска.
Также постоянное отсутствие
себя и мысли.
Чёткая гражданская позиция,
медиа, забота о тебе.
Жажда, спешка.
... остаётся плюнуть.

Перевод Ивана Жигала, фотографии Алексея Кручковского.