Жить в правде

«Свобода держится на трёх китах:
рынок, демократия, и пули в животах.
Иногда просто на пулях в животе».
(С. Жадан, «Свобода»)

За несколько лет до своей смерти чешский философ Ян Паточка (1907-1977) на одном из своих домашних семинаров заметил, что существование мыслящего человека в условиях жёсткой авторитарной власти предлагает ему выбирать из трёх вариантов: внутренней эмиграции, пути компромисса и последовательной жизни в правде, следствием который выступает конфликт с властью и смерть. Никто тогда и не мог представить, что профессор Паточка прервёт своё молчание и перестанет быть эмигрантом.  В 1977-го году он станет одним из лидеров «Хартии-77» — манифеста, требовавшего от коммунистического режима Чехословакии соблюдения в стране прав человека. В марте этого же года после многочасового допроса Ян Паточка умрёт от кровоизлияния в мозг.

Спустя тридцать восемь лет, в марте 2014-го года, поэту Сергею Жадану проломят череп за то, что он отстаивал почти те же самые принципы, что и Паточка. Собственно, история эта ничему не учит, просто указывает на некоторое сходство советской Чехословакии с постсоветской Украиной и её постсоветскими соседками на севере и северо-востоке. Кажется, на этих пространствах жить в правде по-прежнему проблематично.

Наоборот, популярностью пользуется совсем другое качество, а сопротивление чревато («ну, сами понимаете»). Как писал по этому поводу Жадан в стихотворении «I. R. A.»: «Преступность системы со всем её аппаратом // заключается в том, что за сопротивление // этому сволочизму, // тебя сначала уверенно ставят раком, // а потом пытаются убедить, // что это последствия // производственного // травматизма».  

Как с этим жить? Пусть каждый сделает свой выбор — по крайней мере, для этого уже есть три варианта.

В этой связи небольшая подборка переводов Сергея Жадана ни к чему не обязывает, а просто предлагается к прочтению.

***

В следующей жизни, пожалуйста, никаких разговоров про жизнь,
никаких сомнений в том, что делаешь, и за сделанное никакого раскаяния,
никаких колебаний, выдержат ли перегруженные тросы.
В следующей жизни будет время смотреть на море до забвения,
зарываясь в песок, как северные сосны.

Будущая жизнь должна пройти в разматывании рыболовных сетей,
в сборе ягод и трав, в обучении детей моряков,
в ожидании тёплых ветров и хорошей погоды.
Никаких рваных сердец, никаких тёмных вестей,
ни одного лишнего выдоха на неуважение и презрение.

Жизнь на севере состоит из камней и деревьев.
Небо на севере касается флагов и рей.
Под таким неторопливым небом хорошо живётся рыбам.
Я хотел бы жить здесь и не закрывать двери,
выходя утром на рынок за тёплым хлебом.

Чтобы знать всех по имени, потерять счёт годам,
отдавать честь лишь капитанам и вожакам,
ходить только в рыбацкие церкви, петь библейские стихи.
Благодарить всех изображённых на иконах мужчин и женщин.
Даже если не веришь.
Особенно если не веришь.


***

Пока тебя хранит твоя жажда
пока в тебе держится вера
солнце движется с точностью птицы
и время подбирается с осторожностью зверя.

Отчизны поздняя вокзальная облава,
тёплые руки и декабрь дороги.
Страна болит, как перебитая лапа
щенка, вырывающегося из ночной осады.

Вырывайся, вырывайся из ночи и тумана,
выгрызай уныние и безнадёжность.
Я после буду лечить твою рану,
насколько успею, насколько сумею.

Я после пойму, после увижу,
когда вслед за тобой вырвусь,
всю эту твою беспризорность собачью,
всю эту твою детскую верность.

Оставляй ни с чем их подлую стражу,
обходи расставленные умело ловушки.
Стоит драться и подниматься стоит,
даже если снова придётся падать.

Звёзды должны висеть над тобою,
или взрываться, как ручные гранаты.
Сердце должно полниться кровью
и перегонять её, перегонять.

Кости должны прочно срастись.
Шрамы должны прибавить злости.
Что-то с тобою должно случиться.
Что-то случилось уже и тянется всё ещё.

Пока ты всем этим живёшь и мечтаешь.
Пока вырываешь, пока охотишься.
Пока всё это в себе держишь.
Пока ненавидишь. Пока любишь.


***

Помнишь? — спрашиваю. 
Нет, — говорит, — не помню.
Память, — говорит, — это как вещи из Китая –
Их так много, что в них нет никакого смысла.
Что мне от памяти? Всё равно не воскресну.
И ты не воскреснешь, даже не рассчитывай.
Зима будет долгой.
Готовься, если ещё не готов.

Почему, — говорю, — не готов? Давно готов.
Видишь этот чёрный бушлат и дым портовый?
Видишь эти острые ножи и боевые кастеты?
Я десять лет пытался узнать, где ты.
Я десять лет хотел понять, с кем ты.
Если ничего не поняла,
могу ещё раз повторить это.

Не надо, — говорит, — я всё равно не пойму.
Я всё помню. Осталась какая-никакая надежда.
Но что мне от памяти? Разве что уныние и отчаяние.
Память, она как вещь. Память, она как добыча –
достаётся тому, кому достаётся.
В такие снега всегда начинается насморк.

Ну да, — соглашаюсь, — всё помнить — это уже немало.
Память, она как время — у меня её вообще нет.
Нет воспоминаний, нет ночных кошмаров.
За это время я даже толком не постарел.
Имею сомнительные доходы, и такие же сомнительные потери.
Хочешь поднять дьяволу настроение —
начни давать ему советы.

В такие снега начинается всё сначала.
Замолкаешь вдруг, затем нарушаешь собственное молчание.
Десять лет я оставлял эти чёрные паруса.
Десять лет я забывал всё, что ты говорила.
Память, она как ты. Память — это голос и даты.
Всегда можно забыть.
Всегда можно вспомнить.


***

Слова, которыми можно всё объяснить, всегда простые —
ты просто ещё один голос в её жизни:
возможно, наиболее резкий, возможно, наиболее выразительный.
Возможно, она относится к нему, как к своему.
Возможно, она вообще не выделяет его.
Тем более непонятно, что держит вас вместе.

Непонятно, что держит вас, кроме страха
потерять друг друга, что может держать вместе такую
рваную ткань прозрений, перевоплощений и грёз,
что держит в воздухе невесомый этот аппарат,
чьё крыло касается каждой из ваших потерь,
чей полёт невесомый, чей дрейф напрасен.

Вещи, ради которых умирают, касаются самой жизни,
касаются невесомости, касаются опоры,
касаются всего того, к чему не имеют отношения.
Касаются веры, прежде всего именно её —
её касаются все твои колебания,
все твои сомнения, все варианты спасения.

Жизнь всё равно заслуживает восторга.
Хоть Господь забыл о ней давно —
ему хватает забот и не хватает удачи.
Не стоит бояться смерти и пустоты.
Бог видит те же вещи, что видишь ты.
Просто он запоминает то, что видит.

Можно попробовать доказать ему что-то,
можно сказать, что во всём виноват на самом деле ты,
неизвестно почему, непонятно зачем.
Бог прячется в большем. Бог — это тьма.
Я видел его. Я говорил ему, что его нет.
Он даже согласился, хоть мне от этого не лучше.

Поэтому пой, Мария, пой, не задавай неудобных вопросов.
Смерть не меняет привычек и предпочтений.
Смерть меняет билеты и дорожные карты.
Что-то мне не страшно на этом страшном суде.
После жизни в разбитой стране на хлебе и воде
кто меня может судить и чем можно меня напугать?

Пойте, гарпунщики, посреди моря, направляясь ко дну,
пойте, изгнанники, о том, что вам всё равно,
о том, что изгнание вас не лишило веры.
Вера — это то, что держит тебя в седле
даже тогда, когда твои шансы так малы,
что от тебя ничего не хотят даже твои командиры.

Будет цвести вереск и чёрная трава.
С тобой всегда будут твои права,
благодарности в конце и посвящения на первой странице.
С тобой всегда будут её голоса.
Носи их, гарпунщик, при себе, носи,
словно оружие в кармане, словно птиц в клетке.

Фотография Алексеев Кручковского.