Квартира

        Площадь делится на время прибытия, пока не заполняется целиком, становясь, таким образом, ослепительным пятном завершенного света.

            Но это – вид из окна через оживленное переселение масс, равноуверенное движение в обе покосившиеся стороны, так что – минус (это и был минус) приветствие рынка, и минус цвет, один из ковровых цветов.

            Я выдаю этот вид за одно из преимуществ квартиры перед лицом случайных жителей, в то (неуверенное) время, как заднее окно стоит едва ли не заколотить: долгий обзор заколоченных отверстий и дырявых дверей, сквозь который, как в третьем зеркале, светает разбавленное солнце недели (обратное же движение скрыто за офисным зданием, которое начали строить с окон и пока не закончили).  

            Невозможно, при этом, представить себя частью того или другого, пока, уже собранный из некоторых других элементов ухода, ты стоишь перед самым выходом на улицу – почему-то оконном, как если бы ты пытался вспомнить инвентарную частность – башню указателя (лэндмарк возносится), хромую рекламу кроссовок, которая особенно в темноте не может или не хочет перейти прилежную дорогу.

            Далее – делание вида, что у меня где-то еще есть дом, из которого так же, как эти бараки, можно увидеть выступающий угол – уголок, острый, как само оконное стекло: на самом деле, и на эту остроту довольно остроты.

            Но и возвращение не сулит отдыха: на той неделе, например (на той, которая видна, если правильно ухватить рукоять указателя), застаю следы любви, возглавляемые румяным объектом объективации. Женщина, завидя меня, открывает окно и проходит в досаде мимо, трет глаза и уже за туалетной дверью разрывается ревом. Застаю кабинет в целости: до него не дошли.

            Неприятность в том, что и деньги теперь спрашивать с нее, а не с беглого кадра, где только и пробежала поблекшая куртка, ворсистый воротник. Она не заставляет поднимать тему вопроса, и, когда я выхожу из кабинета (прочитав из многолетней книги стремительную страницу, по которой, как по разбитой лестнице, шаром катится глаз), уже не нахожу на столе ничего, кроме денег (до этого в атрибутах чужой реальности обживался плосконосый термос, но вот он – на холодильнике, в опасной близости от покоренного края).

            После этих ночей, дней, незаметных недель чужого пребывания мне бывает необходимо уложить в простынь, завязать в грубый узел первородный, наступивший запах и бежать за автомобильными жителями – вы забыли, заберите ваши пространные души! Но дорога легка, как бумага.

            Я сплю, и говорю себе, что я сплю, но не спит ушедший, и роняет на кухне – нет, все же это уличная кухня ночного освоения, когда то, что тебя постоянно отвлекает, и есть зона твоей ответственности: каждая звезда – это падающая звезда, как если бы вдруг реальность сверглась в перевороте, и первым, конечно, катится первый.

            Утро – не утро: пробный камень, заложник фундамента. Гибискус, как никогда, свеж, и, если бы жил у меня кот, он тоже лежал бы этим упомянутым камнем на самом дне быта, счастливый. Но, нечего и думать о возвращении Пака в эти тонкие стены, на эти глубокие кресла.

            Ему непросто дается узнавание новых соседей – вне зависимости от их принадлежности к роду людскому или нет, предметному или витиеватому, как знакомый шапочник, разряду. Мне же невозможно тяжело – до отвращения – оставаться на месте. Частично это связано с тем, что та тяжесть, которая дается долгой, коренастой жизни в том (а не ином) месте, распределена по этажам возраста, которые никогда не достают до зарешеченной крыши, но и не нисходят в сонный подвал, откуда приходит к тебе временами весть о чьей-то неудачной смерти. Страшнее всего (опять вытаскиваем, ставим на сумрачный вид шершавый холст ночи) – осознавать обе невозможности одновременно, когда в подвале тело, а на крыше – сама невозможность, недостижимость такая, что кажется – проще достать указательным пальцем до облака, чем достичь места, откуда его будет видно.

            При этом, конечно, и середина жизни – до которой не дойти, потому что лес начинается с сонного часа, а не с места, откуда без предупреждения прыгает длинный, хрупкий пловец – не то, чтобы ясна отчетливо. Если опустить, подробность за подробностью, мою встречу с нынешним лэндлордом, то и без того обнаружится в книжном шкафу зеленый мандарин, и мне его выкидывать, не ему. Пак осваивается быстро – ему отводится то, что есть, и оно есть всегда, потому что я честно оповещаю прежде любых договоренностей о том, что у меня собака.

            Это сужает варианты до одного или двух, но я живу так уже два года – по паре месяцев в каждой квартире – и варианты всегда находятся; чаще всего они почти идентичны, и решающее влияние оказывает близость парка/парковки, хотя часто первый оборачивается двумя не знающими друг о друге деревьями, как дерево – пластиком, вторая – тротуаром, с которого в удивленный день слетают автомобили, и он пустует, потому что людьми он не освоен также.  

            Автомобиля у меня нет, но это никак не влияет на мой выбор местоположения относительно места работы, которое я храню в чужом секрете; редко когда мне, как случайная нагота, открывается масштаб горизонта, чтобы я мог сказать – да, длительность этой дороги, где на одной из сторон сомневается старый знак, и уверенно, но далеко, восходит гостиница (о которых не веришь, что у них вообще есть внутреннее пространство) превосходит расположенное время.

            Общее, пренебрегающее даже очевидными деталями, сентиментальное прощание человека со сдаваемым жильем затрагивает и ближайшие окрестности – до ближайшего светофора, как минимум, или до его быстро, на ходу изобретенного аналога – промежуточного звена между триколором и кто знает, чем будет до конца своего короткого дня занят предоставленный внук, и позволено ли будет увидеть его хотя бы через высокое устройство, из которого он видит нас первыми, теряя за секунду всю праздность, твою и мою.

            Но этот магазин почти полностью лишен скидок, гугл же изображает его с недоступной, давно отвалившейся стороны. Я на следующий день захожу и обнаруживаю сбивчивые акции на неопределенные продукты – они переходят без видимых перемен в премиальные столбняки, годами сморщенные, раздетые копчености.

            Зачем врать о том, чего ты не знаешь? С другой стороны (еще не отвалившейся, но уже повисшей) – как не врать, и как жить с незнанием? Ведь сдающий квартиру не дистанцируется от нее ни на метр: он (я) обнаруживает в себе необжитое пространство беспечности, и я не помню точно, куда завернута скатерть – слишком поздно, потому что навечно на ней отмечена жизнь – карта подножной местности, обещающая начало пути, но и конец. 

            И поэтому с не меньшим (чуть меньшим) почтением я отношусь к хозяйским тряпкам, которые, конечно, обнаруживаю всегда даже при малом, самом поверхностном углублении в чужой быт. Никто не остановит меня в этом движении, но сама плотность отчуждаемого – а отдаление тем подробнее, чем ближе глаз и рука – встречает меня во всем обмундировании полого рыцаря.

            В гостиничных номерах следы предварительного пребывания я храню так же бережно и с радостью пользуюсь всем, что мне остается от прежних минутных хозяев. Часто я забираю это с собой, но теперь не смог бы сказать, где стершийся тапок, карманный светильник, зарядка от телефона?

            И кто бы спросил меня? Я не могу дать вещи новую жизнь, я сам – лишь продолжение прежней. 

            Вещь – ненужное продолжение действия, уже совершенного. Чем она, в сущности, напоминает о предназначении? Если ты не Макбет, для которого специально было припасено два взаимно напоминающих кинжала, то тебе ни о чем не скажет контур ключа, в котором даже нет входного отверстия, чтобы тебе указать путь к двери с той произвольной стороны, где ты и сам уже неразличим за раздувшейся шубой. 

            Однотипны и места, где мне выдаются различные, но одинаково бесхитростные ключи. В шахматном углу случайно напоминает себя большой подросток, он смотрит на часы, как будто я опоздал, но я никогда не опаздываю. Не опаздываю настолько, что разочарован – я надеялся, что удастся взять бумажного кофе и подождать его в спокойной, одиночной обстановке. Плохо, что он тоже мгновенно узнал меня – может быть, еще раньше, чем я его.

            Он дает мне аккуратный список того, что необходимо откуда-то взять – в числе мелких элементов быта, о которых позволено достаточно долго не думать, пока они не догонят тебя в своей первой необходимости (которой, как у Лакана, предшествует желание), вырастают холодильник и электроплита. И то, и другое у меня есть, но я не могу перевезти эти простейшие вещи без того, чтобы утратить понимание текущих жителей.

            Требовать что-то я не могу также, и вот я уже прохожу в двери, чувствуя себя так, как если бы до сих пор стоял в дверях: долгое приветствие, которое все не перерастет в разговор, как при изучении иностранного языка (ни одного не знаю). Кровать на месте, Пак уже на нее забрался – он отучен только от одной конкретной кровати, другие он признает за мягкие неопознанные объекты, которым довольно эмпирического освоения. Есть и в человеческой жизни вещи, которые ощущаются именно так, и иначе их невозможно освоить.

            Необходимое, впрочем, не менее проблематично – предшествующее своей сподручности, в материальности оно ускользает, не желая совпасть с намерением. Так, электроплита мне необходима. Я пробираюсь – уже позвонив и войдя в поврежденном, но праве – вдоль собственной квартиры, объем которой на глазах растет сквозь воспаленные края деталей: каждая новая деталь – край изображения.

            Но благополучно совпал новый стандартный стакан с пожилым графином, который сквозь мутное стекло как бы выглядывается в собственное былое; и только – да и как иначе – инородно смотрится на кухне зубная щетка.

            Я близок к тому, чтобы сделать это замечание – скорее художественного, чем дисциплинарного толка – но мой гость спит с ногами. На выходе же я вдруг замечаю самодельный постер, пришпиленный к голой стене: «Шторы».

            Я учел, и, вероятно, куплю занавески, только ты сначала свали.

            Советская плита теперь внедрена в чужую кухню, и все это смотрится как само скромное достоинство соседа. В детстве соседские квартиры были для меня шокирующей территорией сна: встать в коридоре и пропустить узкий взгляд между густых препятствий, увидеть выключенный монитор и в нем – праздное окно, удаляющееся, как бы компенсирующее беглое сближение. Последнее (последнее) только продлевает это удаление.

               Но теперь уродству кухни не мешает никакое сравнение, и протянувшийся телевизор, неподвижный на единственном гвозде, как кажется, способен многое обрушить, если рухнет. Спальня глуха, и оставленная на недвижимой тумбе книга прочитана несколько раз – мною также, и высокое окно медленно обновляет поверхность видимого.

            Я ложусь раньше обычного – это как подготовка к неторопливому путешествию, наверняка подобная подготовке к настоящей дороге – я уже не помню, движение образа непрерывно как обращение вольной валюты.

            На следующей неделе я сравниваю качество сна на чужой территории с возвращающей меня сомнительной тишиной дома. Не могу уснуть между заездами гостей – вне зависимости от дня недели! Проще на работе, за полуобеденным столом, у холостого светильника – он стоит тут, потому что больше некуда деть его (такова смерть раковин и деревьев).

             Дома ничего не напоминает о доме. Но, пожалуй, есть пара вещей, которые я все же заберу с собой в неизвестность – начиная с кухонного радио и заканчивая, наверное, стертым подносом. Кто заметит эту пропажу?

            Некому указать на непроставленную печать собственности, которая не остается прежней. В следах бытования не различить непосредственного намерения, как в дорожных следах подошв, но направление всегда одно (я не буду там ждать). Еще в непосредственный тупик ставит второй ключ: он не открывает дверей, но всегда рядом, как железная тень, как бы проливающая последний свет на форму настоящего. Оба ключа я кладу в неглубокую урну – она неглубокая, но из-за конфигурации кажется, что ключи падают на самое дно мира.

            Оттуда их достают, переворачивая вазу, и всегда оттуда выпадает еще какой-то мусор (обычно он остается лежать на полу коридора).

            Однажды один умник решил посоревноваться со мной в изобретательности и засунул ключи в пыльный электрощиток. Я объяснил ему правила игры, которая была им вчистую проиграна. 

            В последнее время, однако, я отдаю ключи самостоятельно – но там, где удобно гостю. Это всегда места, где я слабо ориентируюсь, и поэтому я прихожу заранее, и, если место всплывает знакомым и сподручным, как пластмассовый корабль, я подолгу могу ходить по неровным улицам и время медленно, не до конца, заполняется двором, зданием, проезжей частью чего?

            Но обычно бывает так, что знакомое как бы во сне поворачивается и видит неизвестный сон, в котором и я – всегда моложе, чем на самом деле – переворачиваюсь и просыпаюсь в неизвестности.

            Медленно во вращении валюты происходит наращение ценности, неизвестной мне, проходящей мимо меня.

            Мне впору бывает брать с гостей не деньгами, а мебелью. Но иногда лучше бы я вовсе давал ночлег за бесплатно (так не бывает, но все же): исторический шифоньер, который мне придется телепортировать через окно – рано или поздно, потому что он не поспевает за сменой времен. У жильца получилось, ловко и без посторонней помощи, забросить его на этот этаж, но навороченного не воротишь.

            Я храню там то, что нетрудно будет переложить куда угодно, но не пустовать же мебели! Я знаю, что туда никто из гостей не кладет ничего – не то боятся, что вещи не достать прежними, не то уверены, что не пустовать же мебели.  

            Я положил туда – в минимальный раздел моего шифоньера – вот это.

            И теперь полностью – в иллюзорный город (закрылся большой, дорогою опыленный ресторан домашней еды) вернулся тот, кто вернул моей отчужденной квартире все то, чего не было: большой дождь – этот указатель, который всегда навязывает неверный путь, и черное мыло, и как будто застиранная вдоль дороги кашица, и смородиновый пирог, который я никогда не умел спечь, но очень люблю с детства (и далее по списку доп. множества, наряду вытягиваемые жизнью из своего Хармана). 

            Но нету – поди ж ты – дешевых часов, которые я положил в сохранное место.

---

Фотографии Насти Малыгиной.