Все вещи мира

Все вещи мира

Кирилл Корчагин

e

Стихотворения Кирилла Корчагина из книги «Все вещи мира» с предисловием Влада Гагина.

Первое, что бросается в глаза в той части новой книги Кирилла Корчагина, которую я прочел, — это неожиданное разнообразие «природного», показанное очень широко и сразу на многих оптических уровнях. Говоря по-модному, это группы объектов, выведенных за пределы областей человека и культуры или, по крайней мере, относящихся к ним довольно косвенным слабым образом. Вчитываясь в тексты, впрочем, начинаешь замечать на этом фоне вмонтированные в него фигуры — культурные герои (от Ульрики Майнхоф до безымянных рабочих и поэтов), социальные катастрофы, разрывающие постсоветский (и не только) ландшафт, и в целом длинный шлейф рассеянных по несколько обесчеловеченному пространству маркеров человеческого.

Лирический субъект при этом, как водится, растерян между слоями материального и плавными движениями поэтической речи. Зато редкие моменты самообнаружения («и словно во сне я дотронулся / до твоей руки и горы взлетели вверх») существенно ускоряют спокойно текущее высказывание, сужая его фокус до конкретного опыта.

Однако в контексте этих стихотворений мне интереснее и логичнее думать не о том, что происходит с «я», но о том, как проявлено «мы». Кажется, вопрос, поставленный Г. Спивак (могут ли угнетенные говорить?), решается здесь в некую третью сторону, в которой рефлексия о маргинальных и угнетаемых неразличимо сцепляется с говорением от лица угнетенных («ниши в песке занимают бездомные / столь же красивые как в москве молодые поэты / мы пробудем здесь долго парни пока северный ветер / уже ощутимый уже нисходящий с гор / не унесет нас с листвою чтобы кружить / по всему этому морю где нас ждет нищета»). Конечно, такая трансгрессия, формирующая особое политическое и во многом утопическое пространство, представляется возможной именно в поэтической речи, где под «бескрайне марксистским солнцем» сталкивается прошлое (рабочие, двадцатый век, гражданская война в России или Испании) и настоящее (туристическая Барселона, модные московские прекарии, «термоядерный глитч на синем экране войны»), личное и коллективное, частное и историческое.

В этом отношении особенно интересным становится стихотворение-оммаж тексту Майкла Палмера: в нем попытка говорить от лица угнетателей довольно легко переходит во что-то не очень прозрачное, но совсем другое, тем самым обнажая, как можно предположить в качестве одной из интерпретаций, опасность поэтизации любой, даже самой страшной позиции. Возможно, одна из главных проблем книги как раз и заключается в поиске такого поэтического языка, внутри которого нащупывание измерений коллективности и разговор о действительно серьезных вещах будут реализуемы без риска самим стать частью тоталитарных механизмов. Косвенным подтверждением этой гипотезы может выступать особое устройство метафор, используемых Корчагиным — их очень много, но большинство как бы стерты, или настолько плотно завернуты в ритмические узоры текста, что почти не вычленяемы из него по отдельности. Тем сочувственнее читать строки, где в этой неразличимости совершенно рискованным образом (уже не на уровне, правда, метафор) слышатся сбои, нарушения — на фоне общего множественного полотна текста с большим количеством наименований и перечислений они воспринимаются как самый настоящей политический жест.

по крыльям скользит невозможная позолота
и не справиться с этим липким страхом
пока человек со спутанными волосами
вырываясь из рук полицейских кричит
маркс был прав

Вопрос об истоках возможного читательского сочувствия к таким нарушениям программы в свете оговоренного выше становится для меня здесь, конечно, одним из самых трудных и интригующих.


* * *

аналоговое море увиденное в девятнадцать
лет и фрагмент сухой земли побережья пока
за горами развертывается вооруженный
конфликт вовлекающий школьных друзей
и врагов в неожиданных сочетаниях — нить
слюны протянутая от тропического фрукта
ввинченные в склоны постройки и сколотая
эмаль на одиноко стоящей стене подъем
разрывающий сухожилья и всё что я хотел
сказать и никогда не скажу с раздробленными
коленями и сломанной воздухом линией
горизонта дельфиньим телам в каменистых
бухтах в тот день когда ты сошел с ума


* * *

дети объединенной европы дремлют
посреди холодного лета пока шпили
сверкают среди скомканных темных
равнин обнимают друг друга
у монументов павшим

над захваченными дрозофилами городами
пролетает маленький самолет и встречают
его как раньше встречали контрабандистов
из-за далекого моря комиссаров
из холодной страны

по крыльям скользит невозможная позолота
и не справиться с этим липким страхом
пока человек со спутанными волосами
вырываясь из рук полицейских кричит
маркс был прав


* * *

град птиц синетелых в беспросветном
тепле горизонта прерывистая дрожь туч
движение льдин в сторону от золотых
берегов и стеклянные перегородки
и оральный секс в подворотне грохот
железнодорожных соцветий желтых
проемов холода синих цветов жары

днем мы взбирались на горы и сквозь
их скомканные кристаллы текла вода
не позволяя остановиться так что ветви
звенели скрученные в цепи и гудела
земля ударяясь о море поднимаясь
из мха и словно во сне я дотронулся
до твоей руки и горы взлетели вверх


hommage à M.P.

мы сожгли все их деревни
повесили всех крестьян
так что на каждой ветке
висело по негодяю

те что еще оставались в округе
однажды вдруг исчезли и никто
не знал куда они подевались
и никто ничего не подумал

тем временем мы приступили
к работе снесли трущобы
сделали улицы прямыми
и широкими дороги

так что небеса сияли над нами
как глазурь на праздничном
торте и наш бог во плоти сошел
к нам вечером третьего дня

и говорил языками и сгустилась
тьма разделенная на всполохи
света морщинистые как панцирь
рапана — я пришел из-за далеких

полей облаков башен дворцов
из-за заводов теплоцентралей
из-под темной воды и прозрачной
воды из-под покровов льда —

и мы восславили его и последние
звери мыши и птицы съежились
в страхе хотя даже доски и камни
наших домов пели нам вслед

пока реку затягивало холодом
пока лес становился ломким пока
выдох мой не разлетелся на части
изборожденный льдом


* * *

в привокзальном туалете в остии
телефоны мальчиков как во времена пазолини
раскрывающийся от подземного пульса асфальт
растрескавшееся побережье
тянутся к траулерам ряды пляжных кабинок
ниши в песке занимают бездомные
столь же красивые как в москве молодые поэты

мы пробудем здесь долго парни пока северный ветер
уже ощутимый уже нисходящий с гор
не унесет нас с листвою чтобы кружить
по всему этому морю где нас ждет нищета
ее теплое тяжелое дыхание, то свечение что разделяет
сны пополам и дрожит в земле жилами темных металлов

но что мы поймем когда уедем отсюда?
что спицы велосипедов ранят все так же
река сносит песок к побережью увеличивая материк
заливая подвалы где мы собирались куда нас приводили
мальчики пазолини и над окраиной мира
воздушные массы приходят в движение
так что воздух дрожит над ржавчиной теплого моря
и поэты сходят с ума


* * *

то что уходит первым названия
трав и деревьев вербена ива
олеандр или напротив остается
навсегда вместе с раковинами
и галькой причерноморского
пляжа низким светом предгорий
надрезающим кожу

устойчивым горизонтом гложущим
углы предметов вспарывающим
дыхание что струилось раньше
свободно огибая вещи охватывая
свет и его сыновей поднятых пáром
со дна замерзающего водопада
где нет никого

хотя и стучат в нетвердую корку
с той стороны воды темные люди
в защитных одеждах и обратное
солнце их согревает высветляя
глаза пока мы едем в медленном
поезде по берегу моря и ничего
не знаем об этом


* * *

горы заволжских вокзалов перетекающие
в мокнущие платформы порыжевшие поезда
под апрельским скругленным солнцем оседающим
гроздьями пара и дыма на обледеневшие волны

там зарастали дороги подталкиваемые
локомотивами в лето когда от запахов распухают
столицы, от речного песка, от движения кладки
в стенах кремля и мы пьяные едем к тебе

и поем: о стеклярусный свет, отец протоплазмы
пробивающий бреши вещания, удушающий газ
сонной москвы — ты слышишь под нами
проворачиваются в земле расстояния и запах

тмина напоминающий о вечной любви и так
до утра пока золотые стрелы струятся в наших
запястьях озаряя кольца бульваров и вытекает
почва из пазух дрожащей реки растворяя

потоки и берега, корни снесенных течением к югу
языческих деревень когда лес отряхивается от дождя
и взъерошенный воздух охватывает чернеющие поля
и наши дома раздвигающиеся ему навстречу


* * *

цветы барселоны валенсии плотные их языки
все сокровища международной торговли
воздух что движется над побережьем по пути
скоростных поездов и навстречу ему
раскрывается горизонт опадая с листвою
платанов: всех их убили дальше, у гвадал-
квивира — великой русской реки — у болот
в недрах которых скоро проложат метро, дальше
где черные молы и волноломы, гранулы смога
в сексе пугающем меридианов, в монотонной
любви и отечные волны и все девушки города
сегодня в зеленом и все парни смотрят футбол
и мы тупые туристы не знаем что делать когда
в разгар гражданской войны прорастает земля
всеми цветами известными нашей планете
а рассвет приоткрывает лица и спустя семь-
десять лет мы видим всё это во сне, мы помним
как несет он свои бумаги в потертом портфеле
взбираясь на склоны чтобы скоро совсем
превратиться в звенящую молнию, в мертвый
язык, в термоядерный глитч на синем экране войны