Пробел человека и далее тёмное

Гвоздница

Гвоздница как грибница: порождает людей, из которых делают гвозди. Но недаром фраза: «Гвозди бы делать», — в сослагательном наклонении. Не все попадают в станок.

Однажды станки пришли к дому проклятого и сказали: «Нам нужно твоё мясо». Тот не вышел. «Почётно, когда мясо становится железом», — уговаривали они. «Хорошо», — сказал тот и превратился в отвёртку. Через несколько часов лебёдка по очереди подняла две станины на высоту, где ни мяса, ни железа больше нет.

Гвоздница читает по складам. Поэтому ей не понять, кто из порождённых превратился в книгу, пока не придут станкостроители. Бывает, они рассказывают ей, кто, а она говорит: «Нет у меня ушей».

Из таких книг растёт железо. Кто-то съел страницу, чтобы победить малокровие, но его стало рвать гвоздями. Этому рассказу мы не верим. На самом деле просто не помогло, и поедатель сочинил жуткую историю, чтобы мы знали: с ним всё-таки что-то случается.

Глаз-наперстянка

Вырастить глаз-наперстянку, рассыпая семена вдоль оврагов и ручьёв, но из семян вырастут ведьмины перчатки и потянутся к твоей шее.

Вырастить глаз, переносящий холод, видящий сквозь сплошную снежную пелену, прикрыть его опавшими ветвями и листьями, чтобы смотрел для тебя в яму.

Идти вдоль оврага, ища глаза, не веря, что хозяева снова оставили тебе только цветы.

 
Четыре видения Ли Е

1.

Там, где она родилась, было принято называть себя именами известных лиц, с которыми себя идентифицируешь, поэтому сотни жителей и жительниц носили одно и то же имя — кто-то брал его в детстве, это не воспрещалось, кто-то — в зрелом возрасте; в общем, эти люди, снабжённые повторяющимися ярлыками, не отличались от обитателей любой другой земли.

Ли Е выбрала непопулярное имя китайской куртизанки, принявшей монашеский обет ради свободы передвижения. Поэтому её часто принимали за иностранку, а проститутка с трассы рассказала ей такую историю:

— Ты, вижу, не местная и не знаешь, что многие из нас ищут собственные имена. Одна девушка пришла к буддисту и спросила, как нашарить собственное имя в такой темноте, и он посоветовал ей «открыть двери восприятия». Не помню, что нужно было для этого сделать, но когда девушка выполнила все предписания, двери подступили ей к горлу и, постепенно увеличиваясь, разорвали её на куски.

— «Не помнишь» — значит, раньше помнила? — спросила Ли Е.

— Я как услышала эту историю, от страха всё забыла. Самое страшное было потом: брат искательницы продал двери спекулянту. Я думаю: если войти в офис, где они присобачены, что будет? Может, последнее твоё имя вылетит из головы, и ты подпишешь любой документ, лишь бы пустота тебя оставила.

— Это же хорошо — когда пустота не оставляет.

— Для тебя хорошо. Ты не местная. А здешним плохо.

Проститутку звали Мао Цзэдун, а какого она была пола, совершенно не важно.

 2.

«Привычка свыше нам дана, замена разуму она». Так один дальнобойщик охарактеризовал мировоззрение северо-восточных жителей. Чем больше они подчинялись привычке, тем раньше та или иная часть их тел превращалась в цветные тряпки. В таком виде они некоторое время функционировали, но вскоре прекращали быть окончательно. Чиновники, испугавшись, что налогоплательщики даже не мрут, а оборачиваются невесть чем, оплатили родильную пропаганду, но многие дети уже к пяти годам становились тряпичными изнутри. Прибыв на северо-восток, Ли Е увидела на улице рекламные баннеры с мамашей и десятью детьми, а на вокзале — груды тряпья всех цветов радуги.

— Вы только посмотрите, — обратилась к ней пожилая женщина, — какая пропаганда мужеловства. Люди нечестно жили и после смерти стали символом Содома. И детей рожали мало. Видите, в какой они теперь лежат последовательности: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой… Синий — это мозги какой-то бабы, а фиолетовый — селезёнка моего соседа. Пошёл за билетом, да так и свалился.

 Ли Е посмотрела и увидела, что органы собеседницы просвечивают сквозь одежду, представляя собой сложенную в форме печени красную тряпку и сложенную в форме почек оранжевую.

— Про вашу страну говорят: «Привычка свыше вам дана, замена разуму она», — сказала Ли Е, — и что беда с вами случилась из-за консерватизма.

— Счастию, дорогая. Счастию! — ответила женщина. — Сказало вам это безграмотное быдло. А счастье — это дети. Мы привыкли мало рожать, и бог нас наказал. Вот у меня пятеро!

Тут женщина затряслась и упала на асфальт мотком тряпок. Прибежал мусорщик.

— Пусть машина приедет, — крикнул он кому-то по телефону. — Килограммов сто сжигать надо. — Он обвёл глазами заваленный тканью вокзал.

— Зачем сжигать? — спросила Ли Е. — Можно продать или раздать бедным.

— Вы что! Бедные и так обнаглели.

Почему нельзя продать, мусорщик ответить не успел, превратившись в тюк прихотливо перевязанных чёрных тряпиц. Ли Е подозревала, что продажа считается оскорблением памяти, но, кажется, дело в другом. Она не выяснила, в чём: из этой страны её быстро вытурили.

3.

На юге министерство культуры, по аналогии с мастерскими, открыло мстительские, где художники разрисовывали кости своих врагов. Материал поставляли наёмные убийцы или родственники покойных за умеренную цену. Епископ со слезами на глазах рассказывал, что сделанная из материнских костей декоративная разделочная доска помогла дочери простить родительницу, а другая девушка прогнала насильника обработанной мастером берцовой костью своего папаши, которого ненавидела до самой его смерти — и даже после оной какое-то время не любила, уж больно легко отец умер, во сне.

— Вот умру я — и никто моими костями никого не убьёт, ведь меня кремируют; впрочем, возможно, даже не кремируют, если не успею завещание составить, — так и зароют,  — подумала Ли Е, успевшая нажить немало доброхотов, но не видящая в этом никакого прока.

4.

Имя не подарило Ли Е знания китайского языка — только странный акцент. Мы слышали, что мужчины в сходной ситуации знание обретали, но подтверждений этому не видим. Ведь, как известно, белый мужчина — самый угнетённый в мире человек, и если бы он внезапно проснулся китайскоговорящим, весть об этом разнеслась бы по самым глухим закоулкам мужского движения. Наконец-то, воскликнули бы борцы, теперь некто сравнялся с монголоидами по уровню привилегий!

Как жестока жизнь к мужчинам, Ли Е знала не понаслышке. Однажды в минимаркете прибалтийского городка она заметила возле кассы чернобородого парня с костылём. Инвалид что-то невнятно говорил продавщице, которая явно мечтала прервать беседу, но не решалась. Наконец он взял костыль и покатил тележку с коробками, скреплёнными грязным скотчем, к автобусной остановке, украшенной надписью ”Cocaine”.

— Как же достал, а, — сказала продавщица.

— Aš pavargau nuo jo taip pat, — кивнула другая.

— А знаете, что случилось? — спросила первая продавщица у Ли Е. — Он политикой занимался, боролся против левых и проклял их. Если пройтись по Лауксаргяю, бросится в глаза, что там с левой стороны все дома и магазины заколочены. Вот чего он добился. А проклинание — тяжёлая работа, она сделала его инвалидом. Но если человек на левой стороне магазин открыл, это не значит, что он левый. Когда люди узнали, кто им напакостил, выгнали дурака, и он приехал к нам.

— А что у него в коробках? — спросила Ли Е.

— Откуда я знаю? Говорит, если его тронут, вещество из коробок всех убьёт.

— Kas tai yra nesamone? Buvau neseniai Lauksargyae, ten parduotuvds dirba! — заорала вторая продавщица, и Ли Е покинула помещение, так и не купив воды. Она понимала, что её тоже  вот-вот проклянут.

Дым

Дым клубился под потолком храма, над головами прихожан. Отдельные клубы сползали вниз. Священник вспомнил, как впервые попытался выгнать кадилом дым, которого поначалу стало меньше, но вскоре пары снова заняли треть помещения. «Уходи!» — кричал священник в пустой церкви, его голос ударялся о стены, сквозь которые просачивались новые клубки. Один из них рассеялся от удара, но следующий сохранял объём и не двигался с места, напоминая огромную фиолетовую кляксу на промокашке. Да, клубы обладали разными оттенками, от чистого серого до сиреневого. Соединившись возле иконостаса, чьё тусклое золото просвечивало через их невесомые бока, они обретали цвет-униформу, название которого навсегда выпало из ума.

«Мы не коллективная личность, — сказал голос. — Мы — разные, и объединяет нас только то, что мы сюда пришли». 

Сообщить о случившемся епископу означало лишиться хлебного места за бесноватость. Этого священника и так недолюбливали. Он понадеялся, что дым никто, кроме него, не видит, а если оставшиеся клубы не боятся ладана, они точно не черти. Белый шар подплыл к нему; священник заморгал.

«Нам надо кормить детей. Душами грешников. Их здесь особенно много».

«Хочешь сказать, что здесь бесовское пристанище?» — возмутился поп. Шар перебил: «Ты сам это подумал. Решил, что мы бесы, значит, тут наше пристанище». «А может, — в страхе подумал священник, — это сам бог?»

Некоторое время он пытался отличить взрослый дым от детей. Не удалось. Он предполагал, что дым размножается делением, но когда два клуба размежёвывались, обретая личные цвета, священник осознавал, что это изначально разные, сознательные индивиды. Наблюдать за поеданием души невозможно. Просто прихожанин внезапно начинал смотреть на алтарь другими глазами — из них пропадала эйфория или усталость от выполненного долга, и человек оставлял церковь навсегда; если же не было ни эйфории, ни рассудочного самонасилия, только работа с коммуникациями («купить кулич, как все»), это создание выходило из храма, как выходят из ванной перед поездкой на работу.

Неужели, подумал священник, чтобы прийти в храм, надо обязательно быть грешником, а безгрешность делает человека атеистом? Наверно, дело в том, что съедается душа, и человек остаётся таким же грешником, только бездушным. «Слишком просто», — ответил клуб дыма. Остатки церковных баб белели платками в безвоздушной низине. Священник мог только гадать, какую женщину сегодня отсюда выведут.

Он собрался с духом. Надо проявить уважение, хотя бы на словах. Назвать эту субстанцию во множественном числе. «Милые дымы... дыма, — начал он, — защищающие своё право на кормление детей в храме, можно узнать, как на это смотрят ваши мужья?» Платки зашумели: священник нечаянно произнёс это вслух. «Клевета!» — выкрикнула кто-то. «Да, пожалуй, клевета, — ответил сиреневый шар, — мужья не свойственны нашей форме организации. А скажи, ты бы отдал душу на съедение, чтобы уйти отсюда чистым и свободным?»

«Каким свободным? — спросил священник. — Устроюсь охранником, не захочу кулич на Пасху покупать, тут меня и затравят. У человека должен быть в душе бог».

«Бог и так везде, — сказали ему, — а вот свобода...» Тут поп пришёл в себя. Столь ярая апология свободы — конечно, свободу дал человечеству Христос, но тут раскладывали, как лоточники газету, другую свободу, бесхристовую, — не свидетельствовала ни о чём хорошем.

 
Миф о красоте

Хотелось бы выглядеть искусственнее некуда, не примыкая при этом к угнетённой группе. Но лишь угнетённые по-настоящему искусственны — пускай лишь в мечтах привилегированных, но всё же. Ожившие крайности господа ненавидят — продавая краску и лак, не желают, чтобы причёски вещей на ощупь напоминали хрусткую платину.

Пускай же на вид волосы будут словно из металлических валиков, такие сияющие, что в первые секунды у наблюдателя даже не зародится мысль «снять их с головы и продать», — потом он недоверчиво протянет руку, и уложенные пряди зашуршат, как солома, и поползут из них вши, страшные, как буря, неуловимые, будто мгла. Гиалуроновое лицо под власяницей не дрогнет и улыбнётся лишь в последнюю минуту — ведь если женщина должна улыбаться вышестоящему, то какая разница, когда? Однако же, нет ничего сложнее воплощения этой простой схемы. Угнетённым даже проще умереть и воскреснуть в виде священной тетрады противоречащих друг другу текстов. Противоречивые тексты съедят тебя вдвое быстрее, чем блохи и вши.

 
Шар

литературоведческое эссе

Кто-то уже говорил, что проза Честертона превратилась из креста в шар, но сразу или постепенно — история... вы хотели сказать: «умалчивает», — но, сбившись, едва не напечатали нечто вроде «умлаут», потому что история на самом деле твердит об этом. Что-то становится розой из креста, а проще — крестом из розы, а кому-то суждено — из креста в шар, перекати-поле, от церкви к пивной, затем — к местному полицейскому участку, ворота которого не обовьёт даже плющ.

Шар можно удвоить для жонглирования. Только не пробуйте с этой целью умножить его на крест.  (Лучше умножьте на крест древний утёс, и он окажется куском масла.) Поставьте две точки над шаром, как на буквой «о», и одна из них станет ещё одним шаром, а вторую придётся держать в уме. Если вас учили не держать в уме, а держать ум во аде — не знаю, чем вам помочь.

 
Предназначение

Предназначений у неё два — «мужа повесила» и «мужа зарезала». Да, в прошедшем времени, будто когда-то уже справилась с задачей, только не помнит, с первой или второй. Пока не начинает вспоминать, укутывается в мысль о выполненном долге, будто в хорошей выделки овчинку, и небо над ней хорошее, с овчинку, такую же, как на плечах. 

 
Пробел человека и далее тёмное

1.

 Как дыхание в лёд врастает становясь

ставясь увидишь. А трезвый заметишь, что лёд под дыханием тает, будто ему дали под дых. А отойдёшь на полшага — окажется, что середина не там, где ты привык, а справа или слева, и нет ни тоннеля, ни света 

Пробел человека и далее тёмное

Лёд не тает: верхние кристаллы его стали невидимыми, когда к ним прикоснулось дыхание, которое само теперь — невидимый лёд. Как, зная это, идти навстречу людям — вдруг у кого-то из руки растёт невидимый ящик?

 2.

Слова закончились сломы закончились теперь каждый новый отрезок таков, что ломаться там нечему. «Сплошные пустыри?» — «Почему обязательно пустыри?» — «Всё рождённое и созданное здесь ломается, только землю не ломают, а крошат».

В этих краях поверх обычной земли вырастает вечномёрзлая, она ломается. Летом невидима. Я иду по ней и слышу, как она маскируется — даже не хрустит.

Что значит невидимый ящик? То, что это не руки-ножницы из детских триллеров: его не замечаешь, края его не остры, ты сам захочешь его выдвинуть — а вдруг предметы на дне его видимы? Пока всматриваешься, от тебя останется один взгляд — он растянется, точно целлофан, по ящ(ер)ичному дну, где сбрасывают кожу, но нет человека.

Думаешь, как это сотни взглядов, сотни про(зра)чных покрытий, лежащих тут, истончились настолько, что ты ощущаешь лишь собственный. Разгадка станет смыслом твоей жизни.

Разгадка — снаружи, будто картофельная кожура. В этих краях картофель вырастает вечномёрзлый.

Елена Георгиевская родилась 9 июня 1980 г. в Ярославской области. Училась на факультете философии СПбГУ, в 2006 г. окончила Литературный институт им. Горького. Живёт в Калининграде и Москве.

Лонг-лист «Дебюта» (2006, 2013, 2015), Биеннале драматургии «Свободный театр» (2015), шорт-лист премии им. Астафьева (2010), «Нонконформизм» (2012, 2017) и др. Лауреат премии журнала «Футурум Арт» (2006), «Вольный стрелок» (2010).

Публикации: «Воздух», «Новый мир», «Дети Ра», «Футурум Арт», «Литературная учёба», «Волга», «Волга – XXI век», «Нева», «Урал», «Сибирские огни», «Слова», «Остров», а также – в интернет-журналах «Полутона», «Двоеточие», «Пролог», «Знаки», «Новая реальность», «Новая литература», «Сетевая словесность», «Ergo Journal», «Флюгер», «Цирк “Олимп”+TV», «Этажи», альманахе «Белый ворон», в коллективных сборниках и др. Книги: «Вода и ветер» (М.: Вагриус, 2009), «Книга 0» (“Franc-tireur USA”, 2012), «Сталелитейные осы» (М.: Вивернариум, 2017) и др.

Иллюстрации Яны Дятловой.