Фотопроект «Различие» (выпуск №2)
Настя Обломова, Виша Эхо, Алексей Кручковский
Во втором выпуске «Различия» мы решили немного изменить формат и если в первый раз сначала появился текст обсуждения и фотографы готовили свои серии, опираясь на него, то здесь всё наоборот. Николай Чикишев подсказал нам локацию, фотографы подготовили работы и уже потом трое редакторов обсудили увиденное и попытались каким-то образом проанализировать то, что получилось.
Приятного просмотра.
Настя Обломова.
Виша Эхо.
Алексей Кручковский.
Кирилл Александров: Первое, что лично мне приходит на ум при просмотре всех трёх серий — это то, как в работах показано (где-то нарочито, где-то, возможно, невольно) взаимодействие «природного», живого (цветы, деревья, трава) и «неприродного», созданного, мёртвого (металлические оградки и кресты, гранитные плиты, памятники). Или, другими словами, придуманного и непридуманного. Особенно явно это показывает Виша, на фотографиях которой деревья в ходе естественного процесса роста сталкиваются с преградой в виде металлического забора и продолжают расти, уже видоизменяясь: в процессе адаптации их форма подвергается искажению. У Насти такое взаимодействие показано более гармоничным, она, наоборот, как бы «мирит» эти категории. Лёша же как будто проводит чёткую грань, играя с планами — то мы концентрируемся на памятнике, табличке или кирпичной арке, то, например, на дороге, где кресты находятся на втором плане, выполняют роль фона. Развивая эту мысль, я прихожу к тому, что если смерть — процесс естественный, природный, то следующая за ней ритуальная составляющая — это всегда что-то придуманное, «специальное», своё в каждой социокультурной ситуации. Здесь не хотелось бы ни в коем случае ударяться в критику религии — мы всё же о фотографиях хотели поговорить, но тем не менее хочется спросить: вы тоже это разделение видите, или какие-то другие вещи вам кажутся более важными в этих работах?
Влад Гагин: Да, тоже вижу на фотографиях этот эффект. Правда, кажется, это особенность места — «природа», голая жизнь, которая, как в «Карте и территории» Уэльбека, неотвратимо захватывает то, что создано (зачем-то) человеческими руками. Такая борьба, развязка которой скрывается за горизонтом видимого нами. С другой стороны, хорошо, что этот момент фиксируется, что на нём заостряется внимание. Я сейчас дочитываю «Нечего бояться» Барнса, книгу о смерти, он там пишет, что ни разу не приходил на могилу своих родителей (но постоянно ходит к Золя, Флоберу, Стравинскому и т.п.). Вот и я, когда в последний короткий приезд в Уфу мама предложила «навестить дедушку», отказался, отговорившись нехваткой времени. В целом же я не очень понимаю все эти ритуальные накручивания над делом природы. Но в такой оптике это навещание, уход за могилами родственников и так далее приобретает какой-то — пускай очень символический — смысл.
К.А.: Согласен, помню, кажется, у Секацкого читал о том, что до появления денег и частной собственности основным капиталом человека являлась родословная — это было единственное, что люди в сущности могли копить и передавать по наследству, поэтому похоронным ритуалам и обрядам памяти уделялось большое внимание. Или, например, древние египтяне — они больше всего почитали именно Осириса, владыку царства мёртвых. С религией всё это тесно переплетено — у мусульман, скажем, кладбища часто располагаются прямо в центре города, по соседству с жилыми домами.
Но для нас здесь и сейчас это действительно странно, и я могу предположить, что при подготовке серий фотографы столкнулись с внутренними противоречиями, сомнениями относительно того, как взаимодействовать с областью сакрального, но — сакрального для кого-то другого. И в таких случаях, когда пытаешься художественно осмыслить то, что в этом трепетном пространстве происходит, не всегда понятно, «стоит ли это мутагенной пшеницы, прорастающей сквозь череп еврейской учительницы». Вспомнилась здесь цитата из стихотворения Димы Герчикова почему-то.
Илья Семёнов: Я не буду оригинальным в своей большой любви к фотографиям Насти, но хочу в первую очередь сказать о них, потому что увидел на в ее работах довольно неочевидный ракурс. Почти на всех изображениях мы видим металлические конструкции, кресты, оградки, которые под влиянием времени изменили свою форму, цвет, мимикрировали, слились с окружающим пространством. Мне в этом видится некая «смерть вещей», эти вещи (кресты, оградки) как будто отлынивают от своих прямых функций, они их выполняют, да, но как бы между делом. В душе они отказались от этих дел, навязанных им человеком, и, умерев как вещи, вдруг стали живыми, похожими на деревья, на травы, ломкими, гибкими и зелеными, заполненными колониями мха и разложения. Это особенно хорошо контрастирует с тем, что дело происходит на кладбище, и железяки, вместо того чтобы охранять мертвых людей, как будто живут за них, становятся объектами живой природы, меняются и двигаются уже к другой смерти — смерти живых вещей, которые снова будут заменены на мертвые, строго выполняющие свои функции. Это похоже на смерть людей в некотором смысле — смерть тех, «о ком либо хорошо, либо никак», потому что человек умирает не только как объект, неспособный более двигаться, производить смыслы, но и как объект, не поддающейся больше трактовке, не способный изменить мнение о себе, конечный.
Фотографии Виши в целом, как мне кажется, про то же самое и во многом про то, о чем говорил Кирилл, но мне лично в них видится насилие — это про захват (в прямом и переносном смысле) силами природы сил человека, уничтожение сделанного человеком неостановимой жизнью, которая здесь выглядит мрачной, ни к чему не стремящейся мощью вековых стволов.
Мне очень понравилась ещё мысль Кирилла о том, что ритуал вокруг смерти — придуманная надстройка. Я бы дополнил её тем, что эта надстройка, как мы видим в серии фотоснимков, требует постоянного ухода. Более-менее человеческие могилы мы видим на фотографиях Леши, и по ним очевидна — о, эти окрашенные желтым маковки оградки — что сохранять приличия удаётся только неустанными усилиями, постоянным уходом. В ином же случае мимикрия и жизнь вещей неизбежна.
Тут, конечно, думается, что отсутствие ухода позволяет покойнику совершить свой собственный настоящий уход, перестать быть камнем или железной оградкой, вдохнуть хотя бы в эти вещи (но и в траву на могиле) свою жизнь, раствориться и продолжить метаморфозы не в религиозном, а в обычном бытовом смысле — стать землёй, травой, нефтью.
К.А.: Согласен, всё так. Один из самых сильных образов в этой серии — выцветшая, чёрно-серая георгиевская ленточка на одной из фотографий Насти. Придуманный, нарочито-яркий символ победы поддаётся естественным преобразованиям и перестаёт что-либо означать. Для природы нет победивших и проигравших.
И.С.: Для природы действительно нет победивших и проигравших, потому что это всё равно, что играть собственной правой рукой в шахматы против собственной левой руки. Природа, думается, не делает тех различий, которые делаем мы, мы как бы её тело — и мы, и георгиевская ленточка, и оградка, и георгий полтавченко, и кирпич в кремлевской стене, и сергей есенин, всё одно. И никто не проигравший, потому что некому проигрывать и некуда деваться. Вот это «некуда деваться», как по мне, иллюстрируют очень хорошо все три серии. Нам некуда отсюда уйти, и даже кладбище — не выход.
В.Г.: Со всем согласен, кроме того, что некуда уйти. Мне кажется, что уход на кладбище — это вполне себе выход. Конечно, номинально ты превращаешься в нефть, траву и прочую природу, но сознание заканчивается в ничто (если это так) и тем самым как бы выходит из этой оппозиции природы-культуры да и изо всех остальных тоже, что не очень-то оптимистично, но уж точно, как по мне, является чем-то радикально другим.
А так, да, забавно вы полтавченко и остальные объекты растерли в труху. Подумал сейчас, что есть в этом какая-то жутковатая справедливость, «никто не хотел умирать, никто не стал выбирать» и т.д., не знаю, что ещё сказать.
К.А.: Что здесь скажешь. «А тем, кто ни разу не жил, подарите свободу сидеть за столом». На этом и закончим, наверное.
И.С.: Не чокаясь.
