Хлеб переехал
Степан Бранд
Публикуем подборку стихотворений Степана Бранда (из его новой книги «Хлеб переехал») с предисловием Влада Гагина.
«Всю ночь комар не спал,
небось Степана ищет,
а вот он и Степан
однообразно пишет»
В поступательной и линейной (казалось бы) истории искусства можно обнаружить не только лакуны и разрывы, но и тех, кто с разной степенью болезненности не попадает в собственное время, как бы его опережая или как бы запаздывая. Из двух этих условных непопаданий (условных потому, что, как иногда выясняется позже, это были самые что ни на есть попадания) меня всегда больше интересовало второе: как, например, в то время, когда существует перформанс, абстракционизм, видео-арт и проч., кто-то продолжает создавать фигуративную живопись и делает это эффективно? Как вроде бы уже давно неработающая машинка силлабо-тонического рифмованного стихосложения продолжает действовать?
На примере стихов Степана Бранда, кажется, довольно легко разбираться в этом и схожих вопросах. Нарочито (за редким исключением) традиционные, как будто пропустившие мимо уха весь авангард и концептуализм, они тем не менее не выглядят устаревшими.
Между тем, поразительной живучести этой традиционной речи способствует не чудо, но ряд вполне объяснимых причин. Язык Бранда стилистически почти что безгрешен. За такого рода точностью угадывается то ли Кибиров, то ли Гандлевский или — если заглянуть дальше (и отойти чуть-чуть в сторону, вместо точности сказав «ясность») — Пастернак. С последним поэтом Бранда роднит не только «ясность», под которой следует понимать не ясность как таковую, а — очень условно — противоположность линии, идущей от Мандельштама, но и тематика. Вся эта «околоприрода», пригороды и поезда, эта попытка вслушаться в то, что современному человеку за шумом гиперреальности почти неслышно.
И если во времена Пастернака, надо полагать, подобное не вызывало (разве что на контрасте с футуристами) особенно сильного удивления у читателей, то сегодня, конечно, всё обстоит иначе. Я читал книгу Бранда в шумном метро (которое тоже сравнивается в одном из текстов с природой), а также в перерывах между чтением А. Бадью и мельтешением ленты фейсбука. В конце концов, стало понятно, что, прежде всего, тексты Бранда оказывают на меня успокаивающее (по сравнению с происходящим вокруг) воздействие. Эта поэзия повседневной («Закоптить леща, сделать приличный стол») и реальной жизни выдёргивает тебя из состояния вечной расщеплённости и нетождественности самому себе, показывая, что и теперь возможен простой разговор, простой тамбур, простое жужжание комара — обычная, словом, жизнь.
Такие стихи ничего не обещают и не говорят, что всё будет хорошо. Они, скорее, говорят, что всё будет так, как будет, потому что мир такой, какой есть, но у нас осталось ещё какое-то время, а значит, нужно жить.
Правда, за этой ненавязчивой терапией читатель рискует упустить нечто менее очевидное и, видимо, совсем другое. Неожиданно тонкие движения действующих в стихотворениях сил («А лысый дядя в тамбур вышел / и отражается в двери, / а вот исчез совсем, смотри, / и в стеклах только лес да крыши»), описание без ведома сознания происходящей жизни («Почти все интересное делается в черновиках, — / в основном-то, конечно, пока я сплю»), страшноватые и не до конца понятные строки («меньше смотри, картонка чужое добро: / здешними буквами вкривь эфиопская жуть»). Всё перечисленное — есть проблемный, довольно травматичный и тревожный материал, настоящий фундамент стихотворений Бранда, от которого не получается скрыться.
Увидев эти и многие другие вещи (чего только стоит «виртуозный шершень», съевший стрекозу как раз перед строчками про копчение леща), понимаешь, что механика стихотворений Бранда куда сложнее, чем представляется при первом чтении. В текстах путём смешения нескольких разнонаправленных приёмов осуществляется не просто некая лечебная процедура, но происходит постоянная рефлексия о проблемных точках жизни (и, стало быть, современности) и погружённого в эту жизнь — в эту современность — человека.
***
А лысый дядя в тамбур вышел
и отражается в двери,
а вот исчез совсем, смотри,
и в стеклах только лес да крыши.
Наверно смотрит на теплички,
мелькнувшие с той стороны
(внезапно вскользь освещены
из окон этой электрички).
Наверно курит, выйдет в Гжели,
пока что прислонился к двери,
его не видно, но он там,
и это — чудо, в самом деле.
***
За окнами в ветвях земных объятий
висит осенне-зимняя луна.
Сквозит по коридору тишина —
больничных сумерек белёсый настоятель.
Аббат столбцы бормочет из четей-миней,
бессонницу о снисхожденьи просит,
бесшумно шаркает и слабо произносит
латинские названия теней.
Аббата мучает колумна вертебралис.
Но вот — мерцает что-то за углом.
Он про себя ворчит: «Они откуда взялись?
опять инфаркт хотят? — ну поделом».
Экран рябит, и звука нет, всё серо.
Играют в мяч Россия и Уэльс.
На стульчиках сидят пенсионеры:
Везалий, Авиценна, Парацельс.
***
Между забором и гаражом
и между стеклом и шторой
ищут себе световой дом
призраки инфузорий.
На белой стене напротив окна
теплится их немое кино,
колышется сумрачная страна
с горчичное зерно.
Там должны быть фокстроты, туфельки и ресницы,
но искусство фуги у них в крови.
С письмами прилетают птицы,
кормят словами и говорят: «живи».
***
Сойди, комар, с ума
и стань уже решимей.
У леса есть карман
для ласточки аршинной.
Всю ночь комар не спал,
небось Степана ищет,
а вот он и Степан
однообразно пишет.
И кто кого спасёт?
Как неотложный доктор,
во сне туман идёт
по перелескам мокрым,
по линиям овса,
по остреньким колосьям,
и комнатушка вся
в тянучем двухголосье.
***
Чуть жива теневая письменность трав.
Замерла галерея засохших мух.
На смородину сели держатели птичьих прав.
Поводя глазами, демонстративно ее клюют.
Почти все интересное делается в черновиках, —
в основном-то, конечно, пока я сплю, —
вот стрекозки устроили мельтешенье в верхах,
виртуозный шершень сцапал одну из двух.
Не приехать ли осенью, хоть на четыре дня?
Закоптить леща, сделать приличный стол,
без гвоздя, светлый, ровный, это надо понять
как крыжовник, когда пальцы все исколол.
***
Вот объясняла учёная мне вдова,
в жизни растений веди себя как в метро,
там у них тесно, в кармане ни зги,
меньше смотри, картонка чужое добро:
здешними буквами вкривь эфиопская жуть.
Первое дело двух бабок успеть обойти,
пьяного на лестнице обогнуть.
Мерно воспитывай верящие шаги.
Или зачем тебе ноги и голова?
***
...если свет настоящий, «все хорошие» выбрать нельзя.
Слякотный снег шуршит, как фотографий ворох.
Получив из проявки-печати самого себя,
выходишь из церкви в ещё чёрно-белый город.
Колокольные птицы вьют гнёзда в московской его бороде.
Успеваешь за хлебом. За тридцаткой в карман неловко.
Вместо обычной сдачи протягивают тебе
запоздавшие письма от божьей коровки.
Фотография Ани Штейнер.