Берег (окончание)
Алексей Боровец
Завтрак у залива закончился, но все остались сидеть на берегу. Мы давно не видели Федю, и нам хотелось пообщаться.
— Вы слышали про Криса Бёрдена? — спросил нас Фёдор.
Дядя Женя еле заметно кивнул, остальные покачали головами.
— Американский художник и, кстати, один из пионеров искусства перформанса. Мне очень нравится одна его скульптура. Необычная скульптура.
— Скульптура или представление? — переспросила Саркисян.
— О, это хороший вопрос, — Фёдор улыбнулся, — сейчас объясню. В семьдесят первом Бёрден провернул, так и быть, перформанс под названием «Выстрел». С расстояния пяти метров ассистент прострелил Бёрдену руку из ружья. Никакого внятного комментария на эту тему дано не было. Конечно, в те времена этот перформанс многие определили как антивоенный, однако я уверен, что дело было именно в исследовании тела.
— Подожди, подожди, — вмешался я, — ассистент прострелил ему руку специально?
— Да. Они встали в комнате на расстоянии пяти метров друг от друга и чувак с волосами по плечи выстрелил юному Бёрдену в руку. На этом представление было окончено, без комментариев. Есть видео даже.
— Кажется, я несколько таких видел, — попробовал съязвить Капитан Украина.
— Да уж, — я покачал головой.
— Мне кажется или ты говорил про скульптуру что-то? — нахмурила брови Саркисян.
— Верно! Вот кто внимательно меня слушает! Динамическая скульптура. Бёрден создал мгновенный слепок, с одной стороны состоящий из боли и свинца, проходящего сквозь плоть, а с другой — из шума искусствоведов. Впрочем, шум можно считать не мгновением, а шлейфом, тянущимся за этим мгновением. Перформанс «Выстрел» был своего рода мгновенной скульптурой, так как подобно скульптуре, имел дело с исследованием тела человека.
— Ну фиг знает, — я покачал головой ещё раз.
— И это не новая интерпретация, такое высказывалось и раньше.
— Федя, но... где тут границы искусства и жизни? В который уже раз?
— Мне очень нравится эта идея мгновенной скульптуры, — продолжал Федя, — а если говорить насчёт границ, то здесь всё просто: то, что художник делает нарочито как художник, я называю искусством. Как правило, художник и сам называет это искусством, и даёт своему произведению название. Всё, что не обозначается, к искусству не относится. Вот скажем Лев в Sea Urchin проходил боевую подготовку, это у них обязательно (Лев кивнул). Бойцы Sea Urchin могут драться, передвигаться на огромные расстояния пешком, бегом, вплавь. Переносить с собой тяжёлые предметы, вооружение. Они умеют стрелять. Так вот. Если мы с Лёвой сильно повздорим, ну просто представьте, и он в сердцах достанет ружьё и шмальнёт мне в руку... Кто назовёт это искусством? Ни я, ни Лёва не назовём это искусством, это уж точно. Даже если в этот момент я подумаю о природе человеческого тела, о том, как взаимодействует свинец и плоть. Это будет моё личное дело. Другой разговор — если я привлеку прессу, разрекламирую свой перформанс, дам ему имя и напомню всем, что я вообще-то художник. И уже когда все заинтересованные явятся в музей посмотреть, как Лев прострелит мне руку, вот тогда и произойдёт искусство. И я не восторге от этой идеи.
— От какой идеи? Выстрела? — не понял я.
— Идея выстрела... Конечно, я не в восторге от неё, но вообще-то мне нравится эта идея. Нет, Лёша, я о другом. Мне не близка идея искусства как такового. Потому что искусство — это надстройка над работой человеческого духа. Это институализация поиска смысла.
— Нет. То, о чём ты сейчас говоришь, Федя, это спор о курице и яйце. Ты пойми, что тот, кто уже вписан в мир искусства, разрабатывает свои темы в рамках институтов. Галереи и спрос подстёгивают художника создавать что-то новое, и время от времени это новое становится Новым с большой буквы. Яркий пример — Буковски. Его романы автобиографичны, но есть огромная разница между тем, что грязный старик мог бы просто травить байки о своей жизни за кружкой пива в баре, и тем, что он написал роман, который был издан и принёс ему деньги и славу, а тысячам людей облегчение и радость. Как видишь, именно литературное искусство тут выступает толчком для созидания. Пережитый опыт Буковски принял форму книги...
— Буковски — плохой пример, Лёша. Он был интровертом. Не стал бы он никакие байки травить. Всё, что он мог — запереться дома и стучать на машинке.
— Киноискусство вообще немыслимо вне институтов.
— Какое несвоевременное замечание в эпоху смартфонов! — Фёдор повеселел, и мы все тоже посмеялись.
— То есть любое видео, отснятое на телефон, есть киноискусство? Серьёзно? — я не хотел уступать.
— В том-то и дело. Я не в восторге от искусства именно потому, что мне как биологическому индивиду важны опыт, события, информация. Всё это берётся в том числе из искусства, но далеко не только из искусства!
— Как правило не из искусства, — еле слышно пробормотал дядя Женя.
— И я хочу задать вам вопрос, — продолжил Федя, — зачем вам нужно это различие? Какая вам разница, называете ли вы источник переживаний фильмом или видосом? На фильм есть рецензия, на видос — обзор. И то, и другое может быть резонансным. И то, и другое может пробуждать чувства. И то, и другое может быть прекрасным. Ещё в конце прошлого века в фильме «Красота по-американски» нам показали чувака, который снимал всё вокруг на камеру — помните танцующий полиэтиленовый пакет? Он искал красоту, искал какие-то знаки от создателя. Для него целый мир был искусством. Причём направленным в центр его сердца! А то, что принято называть искусством, составляет лишь малую часть всей этой красоты, всех этих посланий. И по большей части всё это связано с бизнесом. К чёрту искусство! К тому же если ты так хочешь увязать искусство с созданием смыслов, с духовным поиском, а потом заявляешь, что киноискусство не мыслимо без институтов и бизнес-схем, то давай сравним весь спектр искусств с аддитивной моделью цветов. Есть основные цвета (синий, зелёный, красный), смешивая которые мы получаем остальные. То же и в искусстве — и кино отнюдь не является одним из основных цветов. Это синтетическое искусство. Над фильмом работает несколько художников. Каждый из них делает свою картину. Фильм как единый продукт — картина режиссёра или продюсера, но у костюмера, актёра и оператора — у них у каждого свой челлендж, свой опыт, свои ставки. Каждый из них, в некотором смысле, делает нечто простое, как съёмка на телефон. Понимаете?
Фёдор обвёл нас всех беспокойным взглядом. Мы молча смотрели на его напряжённую фигуру. Плечи заметно поднялись.
— Так если «к чёрту искусство», то, — начал было Женя, но Фёдор сразу ответил.
— То «да здравствует культура!». Вот понятие, которое действительно заслуживает внимания. Культура — это то, что мы все делаем, делали и будем делать. Культура — спутница любой жизни. Это всё, что нас вдохновляет, всё, что мы потребляем и выдаём в ответ. Всё, что не заслуживает помещения в музей сегодня, будет помещено туда после того, как это выкопают археологи через 700 лет. Уже просто потому что это знак нашего времени. Они выкопают вот эту бутылку минералки (Фёдор потряс в руке пластиковой бутылкой), и скажут: «ага, интересно», и сунут эту штуку под стекло. Всё что угодно имеет значение. Мы, люди, не просто так здесь ищем смысл существования. Нет. Мы сообщество, живущее во времени. Мы соседи, мы предки и потомки подобных нам. Движения наших рук и мыслей происходят на виду у всех — у всех людей всех времён. Мир очень мал, поэтому ничего нельзя спрятать и невозможно жить отдельно, жить для себя. Я напеваю песенку в душе. Никто её не слышит. Но она задаёт дальнейший ход моих мыслей, и я отвлекаюсь и забываю позвонить по одному важному делу — значит, происходит отклонение от намеченной траектории жизни. Изменяется траектория не только для меня, но и для тех, с кем я связан. И если отнестись к делу серьёзно, то этот список будет тянуться бесконечно в прошлое и бесконечно в будущее. Поэтому эта песенка в душе так же важна, как «Мона Лиза». Не для искусства, конечно, а для культуры. Для жизни в целом. Это как та же теория шести рукопожатий. Она хороша не только как источник заработка для создателей фильма «Ёлки», нет. Эта теория показывает, что человечество есть тесное сообщество, в котором каждый индивид чрезвычайно важен. Важно даже то, что он думает, потому что мысли имеют физическую природу, каждая из них — шестерня в машине жизни.
Бёрден создал мгновенный слепок, с одной стороны состоящий из боли и свинца, проходящего сквозь плоть, а с другой — из шума искусствоведов. Впрочем, шум можно считать не мгновением, а шлейфом, тянущимся за этим мгновением
— Мне кажется, что в масштабах вселенной, — вмешался Женя, — мы не так уж важны. Даже всё человечество не особенно значительно. Мы почти незаметны.
— Да, возможно. Но способность замечать — это вроде как атрибут человека. Сомневаюсь, что где-то ещё в космосе кто-то может... «замечать». Наверное, то, что я говорю, справедливо именно для нашей планеты. Просто не надо мешать в кучу законы жизни и законы движения. Движение существует повсюду во вселенной, но кто вам сказал, что движение есть жизнь? У жизни нет монополии на движение. Движение существует помимо жизни, и в масштабах всей вселенной, движение чаще всего обходится без жизни: движутся планеты, пролетают метеориты, движется свет. На нашей планете движется вода в реках, крутятся колёса безжизненных автомобилей. Да, на карте движимой вселенной наша планета — маленькая точка, в которой происходит очень много мелких движений, вызванных жизнью, которой нет в известных нам пределах космоса. Так что давайте пока говорить именно о человечестве. И о нашей культуре. Я понимаю её как сумму наших действий и мыслей.
Мы все замолчали. Я услышал шум волн — на заливе поднимался ветер.
— Шум волн можно слушать как музыку, но это не искусство, — как бы прочитав мои мысли заговорил Фёдор, — это просто воздух движется и толкает воду. Возникает звуковая волна, которую мы можем слышать. И слушать. Музыка ветра не искусство, но можно говорить об искусстве слушать шум ветра и воды. Потому что это делает и интерпретирует человек. Искусство — атрибут культуры. И могу сказать, чем искусство...
— Я тут подумал кое о чём другом, — вмешался дядя Женя, — то, что ты говоришь про соотношение искусства и культуры напоминает мне соотношение жизни и движения.
— Безусловно, искусство так же мало по отношению к культуре, как жизнь мала по отношению к движению...
— Да подожди ты. Я не об этом. Движение происходит и там, где нет жизни. На других планетах дуют ветры, встаёт и садится светило, но некому на это смотреть. Тем не менее, эти процессы имеют огромный размах. Это движения гигантских тел. В культуре тоже много брожения, много мощных процессов, которые протекают за рамками искусства. Те же видеоблогеры. Или там...
— Рэп-батлы, — вставил Украина.
— Ну да, — продолжил Женя, — да просто уличные музыканты или даже поп-музыканты, рок-музыканты. Битлз не назвать искусством, но они во многом определили своё время и задали ряд мощных трендов. Для миллиардов людей всё самое важное в духовной и эстетической жизни происходит за рамками искусства, вот я о чём. И мы даже не берём религию. Для юного фаната хеви-метала не существует никакого Бетховена и Булеза. Для него музыка, признанная искусством — просто пустая трата времени, посторонний шум. Эта музыка не трогает его. Никакое искусство не трогает его так, как простые продукты массовой культуры. И они уже давно не такие уж и простые. Они стали весьма замысловатыми и претенциозными! Но главное — они могут быть настоящими!
— Да, в Питере есть такой певец Вася Сыроежкин, у него есть слова «Шедевры, опошлившие эскизы», — добавил я, когда понял, наконец, ход мыслей Жени и Фёдора, — мы опять возвращаемся к теме институтов. Шедевр существует в рамках искусства. Это произведение, созданное художником и имеющее огромную ценность. Эту ценность, увы, определяем не мы. Меня вот совсем не интересует добрая половина шедевров. Но это мои проблемы, конечно. Я про то, что шедевру предшествует эскиз и вообще некий импульс или озарение. Инсайт. По мыслям Фёдора, этот инсайт и есть нечто истинное и самое важное в искусстве. Маленькое, ну или большое, откровение, которое художник ловит, делая эскиз — так, чтобы ничего не упустить, пока «оно» рядом. А уже потом в нём просыпается профессионал, который оценивает, что эскиз удачный и из него можно раскрутить большое произведение искусства, которое может произвести впечатление на критиков и прочих ценителей искусства. То есть весь оставшийся процесс уже протекает в рамках социальной модели, фактически, это бизнес. А свет зажигается в голове и, видимо, гаснет в ходе работы над эскизом.
— Примерно так, — кивнул Фёдор.
— Эскиз едва ли попадёт в галерею. И не факт, что он кому-то по-настоящему что-то откроет или даже понравится... — дядя Женя наморщил лоб.
— Вот пусть галереи живут со своими шедеврами, а мы займёмся не искусством, а истинными художественными практиками.
— То есть у нас не будет зрителей? — спросил Женя.
— Ну как сказать...
— Вот ты и не дал мне сказать, — продолжил Женя, — когда я говорил про то, что жизнь и движение соотносятся примерно так же, как искусство и культура, я хотел сказать про роль наблюдателя. Движения могут не иметь наблюдателя, а жизнь? Всегда на виду. Как минимум, сам живой организм всегда является наблюдателем.
— Ага, это как тот один просмотр, который по умолчанию есть у каждого видео, которое ты залил в инстаграм, — вставил Укарина.
— Окей, пусть так, — продолжил дядя Женя, — жизнь всегда наблюдается.
— А простейшие формы жизни? Они-то себя как наблюдают? — с сомнением спросил Лев.
— А тут есть простейшее объяснение! — внезапно заговорил Фёдор, — Как я уже сказал выше, все наши движения и мысли на виду у всех. Не нужно физическое наблюдение за каждым существом в отдельности, так как всякая жизнь всё равно изменяет общую картину мира. Простейшие организмы сделали жизнь возможной и они по-прежнему занимают свою обязательную нишу на планете. Если их убрать, то всё — не станет вообще никакой жизни. Так что, тот факт, что мы живы и планета жива уже свидетельство существования каждого из организмов. Это плод их совместной работы. И если мы видим этот плод, то мы, следовательно, наблюдаем каждое существо, которое живёт сегодня и жило до нас.
— Браво, — Саркисян тихонько похлопала.
если б мы лучше видели причинно-следственные связи, мы бы никогда не говорили о случайностях. Мы бы точно знали, какую ноту возьмёт в следующую секунду поющая птичка
— Окей, про наблюдение у меня тоже появились мысли, — сказал я, — вот на примере музыки это очень просто показать. Это то же, что и с эскизами. Например, мы с Сашей и Ваней играем на репетициях. Нас трое, и мы создаём в реальном времени некоторую музыку. Иногда получается что-то очень даже интересное, и я чувствую, что у нас возникает коллективное переживание, связанное с музыкой. Жить становится лучше. Быть собой гораздо легче в такие моменты. И это похоже на искусство, но трудно назвать искусством репетицию трёх музыкантов-любителей. И никто нас не слушает в этот момент. Куда всё это уходит? Это остаётся только для нас самих. И в то же время, мы запоминаем музыку, которую играем и потом создаём на основе тех поисков завершённую композицию. То есть...
— То есть когда вы репетируете, — прервал Фёдор, — это художественная практика. Настоящая. Это часть культуры, но не искусства. А вот когда вы создали композицию и пытаетесь показать её другим, скажем, на концерте или в записи — это уже ближе к искусству, хотя не факт. И в то же время это всё равно лишь элемент культуры. Я вас позвал на залив заниматься художественными практиками. То есть мы тут будем репетировать и купаться в озарениях. Давайте вечером я уже детально изложу вам план. А пока хочется прогуляться, я ведь не был тут целый месяц!
— А в общих чертах не скажешь, что у тебя за идея? — спросил дядя Женя.
— О, мы будем делать мгновенные скульптуры, — загадочно произнёс Федя и направился к своей палатке.
— Встретимся в 12 на опушке, — сказал Лев вдогонку Фёдору. Тот, обернувшись, кивнул и поманил рукой Украину. Капитан поспешно направился за Федей к его палатке.
— Походу Капитан раньше нас узнает о скульптурах, — пробормотал дядя Женя, провожая взглядом двух товарищей, — а ты не в курсе, что задумал Федя? — спросил Женя у Льва.
— Я знаю всё до мельчайших подробностей, — с мягкой улыбкой сказал Лев.
— О как! А нам не намекнёшь?
— Да вечером уже обсудим всё. Наверное, ещё с Украиной надо обсудить.
Дядя Женя пожал плечами и начал собирать грязную посуду. «Я помою», — сказал он Льву, когда тот направился было к воде. Лев тактично уступил и начал хлопать по карманам своего плаща в поисках зажигалки, ему хотелось курить. Саркисян протянула ему спички и подсела рядом на бревно.
— Лев, а что там Фёдор говорил про военные учения Sea Urchin? У вас там как в армии, что ли?
— Ну так мы и есть боевой отряд, — закуривая ответил Лев, — мы сражаемся с акулами. Причём мы достаточно широко трактуем это понятие.
— То есть? — не поняла Саркисян.
— То есть Sea Urchin — американская организация, и все бойцы присягают США. Если Sea Urchin потребуют, мы будем бить не только тех акул, которые плавают в море.
Мы с Саркисян молчали. Наверное, она, как и я, не могла до конца поверить своим ушам. С берега доносился шум воды, Женя мыл посуду и напевал что-то низким голосом. Было страшно.
— А если, — я всё же решил задать этот вопрос, — если США будет воевать с Россией и Sea Urchin будет принимать участие в конфликте, то...
— То я буду стрелять в русских, — спокойно ответил Лев, — Sea Urchin не делает большой разницы между русскими и акулами.
— Но ведь ты русский?
— В первую очередь, я воин. Это ценится больше всего. Мы лояльно относимся ко всяким национальностям. В своих рядах, по крайней мере. В Sea Urchin нет предрассудков и дискриминации.
«Как будто уничтожение акул не есть предрассудок», — подумал я, но лишь пожал плечами.
— Да ладно, ты не напрягайся, — улыбнулся Лев, — едва ли мы встретимся на фронте. Вообще не думаю, что тебе там место. Ты ведь музыкант. Вот и занимайся музыкой. Фёдор — художник, и я вижу, что парень не хочет быть рядовым в этом деле. Вы тоже ребята крутые, — сказал Лев, обращаясь уже к Саркисян, — вот пусть каждый и занимается своим делом. Может, тогда что-то толковое и будет. Я буду воевать, а вы — играть музыку. Без неё очень тяжело. Особенно в наше время, когда каждый — меломан.
— И музыкант, — добавил дядя Женя, подсевший к нам.
— Да, я тоже играл в группе, — закивал Лев, — когда жил в Воронеже. У нас было там объединение неформальное. И мы с ребятами там брили головы, дрались с рэперами и всё такое. У нас была группа такая — «Братва Оккама». Я на барабанах играл, пока в армию не забрали. А там, уже на службе, немного мозги на место встали и понял, что мне уготован другой путь — бить, но не в барабан, так сказать.
— Ну хоть не на месте встали, — ухмыльнулся Женя и скосил лукавые глаза на нас с Саркисян.
— Это точно, — подтвердил Лев и поднялся с бревна, — ладно, пойду в лес, прогуляюсь.
Лев зачем-то подмигнул и удалился.
Мы с Саркисян и Женей помолчали некоторое время, затем я нарушил тишину.
— Что скажете? Странный тип.
— И очень неприятный, — сразу же добавила Саркисян.
— Ну приятный или нет, теперь он с нами, и надо как-то позитивно настроиться. Всё же у нас тесное сообщество и врагов наживать не стоит. Мы ещё не разобрались в человеке, по большому счёту, — сказал дядя Женя.
— Ты просто не слышал, что он тут говорил, — резко ответила Саркисян.
— Вот давай тоже пройдёмся, и всё мне расскажешь, — спокойно сказал дядя Женя и встал.
— Интересно, зачем Фёдор его пригласил, — добавил я.
— А зачем он пригласил нас? Зачем пригласил Украину? — парировал дядя Женя, уводя Саркисян под руку. Она наклонилась к его уху и начала что-то быстро говорить.
Я смотрел им вслед. Итак, у нас есть трое людей, которые совсем не понимают, что делают на этом берегу — это я, Саркисян и дядя Женя. Причём эти двое хотя бы сбежали от своих Московских проблем, а я? Что я забыл здесь? Лучше бы играл сейчас с Сашей и Ваней... И есть три человека, которые в курсе происходящего: Фёдор, который что-то затевает. Лев, который знает «всё до мельчайших подробностей» и, наконец, Капитан Украина, который то ли знает, то ли не знает, но через час они с Федей и Львом уж точно всё обговорят. Чем занимался Федя, пока нас не было? Что за мгновенная скульптура, которой мы должны заняться? Вообще, кажется, это было связано с «Выстрелом» того акциониста, про которого он сегодня что-то рассказывал. Хм.
Мне реально становилось не по себе. Лев — определённо опасный человек, которого Фёдор мог пригласить сюда именно в таком качестве. Чем же ещё он может быть полезен? Впрочем, Федя обмолвился, что Лев просто интересуется художественной жизнью, к тому же он просто отвёз Фёдора на залив. Возможно, он так же и уедет. Хотя зачем тогда ему знать о том, чем мы тут будем заниматься? Он именно сказал «до мельчайших подробностей».
Я встал и быстрым шагом направился к палатке Фёдора. С каждой минутой учащалось сердцебиение, руки задрожали. Я не был уверен, что готовится (или уже происходит) что-то ужасное, но я уже не мог контролировать своё психическое и физическое состояние. Я чувствовал, что оказался частью какого-то мрачного розыгрыша. Заглянув в палатку Феди, я обнаружил, что ни его, ни Украины там не было. Когда они успели выйти? Я пошарил руками по пустым спальным мешкам — так, словно, мог найти Федю и Кэпа среди складок — и обернулся. У входа стоял Капитан Украина и улыбался.
— Приветики!
— О, а я искал тебя и Федю.
— Ну как, нашёл?
— Вроде того.
Украина поинтересовался почему у меня такой беспокойный вид. Я честно рассказал ему про то, что у меня возникло ощущение надвигающейся опасности. Лев кажется мне зловещей личностью. Я спросил Капитана, что рассказал ему Фёдор и зачем нам понадобился Лев. Кэп успокоил, сказав, что Лев питает интерес к современному искусству и согласился помочь Фёдору с переездом на залив. Он побудет у нас недолго, а потом уедет. Но зачем тогда Льву знать все подробности о нашей акции? А затем, чтобы точно также ассистировать, используя автомобиль и прочую технику, которой у нас нет. Значит ли это, что и акция продлится недолго? Да, значит. Но подробности вечером. «Там всё узнаешь разом», — успокоил Капитан.
Казалось, что Кэп нисколько не взволнован, и все мои страхи теперь представлялись беспочвенными и надуманными. Честно говоря, я вообще не смог найти реальных аргументов в пользу того, что кому-либо угрожает какая-то опасность. Я даже не мог вспомнить ход своих мыслей, который вызвал у меня панику.
— Но ведь Саркисян, — подумал я, — она тоже напугалась не на шутку.
— Кэп, может быть, нам стоит найти Жэку и Сян? Мне кажется, они тоже поднапряглись с этого Льва. Поговори с ними.
— Да я уже встречал их, ещё до того, как тебя увидел. Они в полном порядке. Гуляют, веселятся. Решили сходить к водопаду.
— Ого.
Маленький водопад был расположен в нескольких километрах от нашего лагеря. Саркисян любила это место и постоянно затаскивала меня туда. Мы просиживали там часами и разговаривали или музицировали. Не припоминаю, чтобы они часто бывали там с Женей. В любом случае, дорога туда и обратно занимала пару-тройку часов.
— Да, хорошо им, наверное, — улыбнулся я.
Кэп предложил и нам не скучать и прогуляться в другом направлении. Тем более, Федя привёз барнаульский сидр, который мы оба очень любим. Украина предложил побродить вдоль берега и выпить. Мы бессмысленно шатались на воздухе. Ветер трепал волосы, однако солнце светило ярко, а Украина без конца острил. Мы вспоминали первые дни на заливе — тогда Федя, казалось, был напряжён постоянно. Он словно впал в депрессию, оказавшись на природе, почти отрезанный от цивилизации. В те дни Фёдор был не похож на себя — много молчал и почти ничего не делал. Мы жутко доставали его. Иногда нарочно. Нам хотелось веселья. Потом даже казалось логичным, что он уехал и не возвращался. Кажется, Саркисян пыталась его соблазнить, и в какой-то момент мне даже показалось, что ей скоро это удастся. Странно, что дядя Женя словно ничего не видел. Последней каплей был вечер, когда все напились (у нас было много алкоголя, когда мы только приехали), и наша маленькая леди вползла в палатку к Феде. Пробыла она там недолго. Как я понял, они выпили водки, и она тут же заблевала всё его жилище. Наутро Федя как-то подчёркнуто уверенно объявил, что ему нужно съездить в Москву за необходимыми для акции предметами. Мы не слишком удивились, когда он не вернулся к объявленному сроку. Мы вспоминали с Кэпом ту ночь и смеялись. Я всё больше зевал. Меня разморило на солнце — сказывались лёгкое опьянение и накопившееся недосыпание за последние пару ночей. Вернувшись в лагерь, Капитан ушёл разыскивать Федю, а я забрался в палатку и вскоре уснул.
Не знаю, сколько я проспал, но проснулся я оттого, что нечто леденяще холодное пристало к моей стопе. Я пошевелил ногой, но так и не понял, что это могло быть. Тогда я медленно поднялся и протянул руку. Это был томик «В поисках просветления». Мне подарили эту книгу несколько лет назад, и я ни разу не притронулся к ней. Взял на залив, думая, что, возможно, в новых условиях и на свежем воздухе мне будет проще оценить этот опус. Не помню, что я делал с этой книгой перед сном. Ужасно болела голова. Я открыл «Путь к просветлению» наугад и прочёл:
«Нет никого равного Верховному Господу или более великого, чем Он. Господь не обязан делать что-либо, поскольку, исполняя его замысел, за Него все делают Его разнообразные энергии (Шветашватра-упанишад, 6.8)»
— Да уж, не поспоришь, — усмехнулся я, — Господь подобен хозяину картеля. Наоткрывал фиктивных фирм типа научного знания, веры, суеверий, здравого смысла, личностей, в конце концов! А народ верит в то, что у этих фирм есть реальная конкуренция. По факту все глубоко проникнуты религиозным чувством, просто сами не всегда отдают себе в этом отчёт. А жаль.
После цитаты почему-то шёл разбор воззрений Фомы Аквинского, но я решительно отложил книгу, нащупал пластиковую бутылку, отпил воды и вылез из палатки. Нужно было подышать.
Солнце светило уже совсем неярко. Судя по всему, проспал я целый день. Учуяв дым от костра, я оглянулся в сторону нашего обычного места для собраний. Там, как обычно, сидело три фигуры. Правда, я привык видеть фигуры Капитана, Саркисян и дяди Жени, а на этот раз вместо Жени и его подруги были Федя и Лев. Я обратил внимание, что исчезла двухместная палатка дяди Жени. Фёдор заметил меня и весело крикнул: «О! Проснулся наконец-то!».
Я попробовал изобразить радость и вяло помахал рукой. Всё тело ныло. На ватных ногах я подошёл к костру и плюхнулся на бревно. Казалось, все трое были в приподнятом настроении. Мне сразу же протянули металлическую кружечку. Внутри была водка.
— Сегодня праздник, — весело сказал Фёдор, — как дела? Херово выглядишь.
— Да что-то я уснул… Весь помятый.
Я выпил водки — скорее из какого-то конформизма — и сразу же спросил, куда делись Женя и Саркисян.
— Они уже начали выполнять свою роль в нашем перформансе, — сказал Федя пьяным голосом. Все рассмеялись. Я не понял, шутит он или нет. Поняв, что никто не спешит мне пояснять, решил спросить сам.
— А что у них за роль?
— А давай по порядку, окей?
— Давай, — согласился я, хотя и не понял, с чем именно, — сколько уже можно тянуть?
— Хорошо. Как тебе такое название перформанса — «Жизнь — волшебное путешествие»?
— Звучит неплохо. Но я же не знаю, в чём будет суть перформанса.
— Сейчас обсудим! Украина, налей.
Капитан послушно разлил водку по кружкам. Мы чокнулись.
— Итак, Лёша. Начнём с маленького интервью. Как ты относишься к системе и идее о том, что с ней надо бороться?
— Хехе. Ты серьёзно?
— Абсолютно.
— А про какую ты систему? Про политическую, что ли?
— Ладно, давай тогда сперва я расскажу. Хотя нет, позволь мне ещё один вопрос: случайности существуют?
— Нет, — твёрдо ответил я, — если б мы лучше видели причинно-следственные связи, мы бы никогда не говорили о случайностях. Мы бы точно знали, какую ноту возьмёт в следующую секунду поющая птичка. В общем, случайность — это нечто закономерное, но неожиданное для нас в силу недостатка информации. Всё обусловлено причинами, и, если нам причины неизвестны, тогда мы говорим о случайности.
— Ну и отлично, тогда ты меня легко поймёшь, — Фёдор выдержал небольшую паузу, — Меня долго интересовал вопрос — если случайностей не существует, то существует ли свобода выбора, и как следствие — существует ли ответственность?
Лев сидел спокойно, уставившись в землю. Украина с каким-то блаженным видом озирался по сторонам. «Возможно, они приняли что-то», — пронеслось в голове. Всё казалось каким-то абсурдным — и этот разговор, и водка, и сгущающаяся постепенно мгла. И слишком серьёзный взгляд Фёдора. У меня не хватало воли, чтобы как-то повлиять на ситуацию. Формально всё было в порядке, и вроде бы у меня не было морального права чего-то бояться. Я должен был сидеть смирно рядом с друзьями и человеком, которому они доверяют. Я чувствовал, что всё это фальшиво насквозь, и тёмное небо смотрит на меня сверху, как на мерзкое насекомое, которое не жалко раздавить.
— Повтори вопрос, — попросил я тихо.
— Ты говоришь, что случайность — это закономерное событие, которое просто не вписывается в известную нам часть причинно-следственной связи. Верно?
— Да. Пожалуй, так и есть.
— Тогда что мы, люди, можем сделать? Мы каждый день живём среди случайностей и реагируем на них, делаем какой-то выбор. Как раз момент выбора связан с недостатком знаний о причинно-следственных связях. Иначе нам бы не приходилось выбирать, а лишь действовать единственно правильным способом. То есть всякий выбор случаен.
— Тут есть нюанс, — возразил я, — мы не можем действовать единственно верным способом, потому что всегда существует вероятность форс-мажора. Даже когда мы действуем, не сомневаясь, с нами могут происходить непредвиденные события. Скажем, я не делаю выбора, когда мне надо дойти от нашего костра до палатки. Есть тропа, и я иду по ней каждый вечер одинаково. Но в один из вечеров ты можешь окликнуть меня и я, вместо того, чтобы дойти, как и планировал, до палатки, пойду в другом направлении, чтобы спросить тебя, в чём дело. Это самый простой пример.
Слова «в чём дело» я специально произнёс громко и с вызовом. Кажется, Фёдор решил не реагировать на это.
— Ага. Значит, всякий выбор случаен, это раз. И то, что происходит в отсутствие выбора — тоже случайно, это два. Верно?
— Да, — вздохнул я.
— Но ведь ты не можешь отрицать, что кто-то несёт ответственность за те или иные слова, поступки и, как некоторые считают, даже мысли. Получается, что ответ несут те, кто не виновен в полной мере ни в словах, ни в поступках, ни в мыслях? Ведь мы не всегда знаем, почему нам хочется сказать то, что мы говорим, мы не всегда понимаем, почему действуем тем или иным образом, и наши мысли иногда кажутся нам чужими, будто кто-то другой проталкивает их нам в голову. Почему мы должны отвечать?
— Если ты про уголовную ответственность…
— Не только.
— Так вот. Если ты про уголовную ответственность, — продолжил я, — то здесь есть нечто противное для меня. Когда государство вмешивается в личные дела людей, указывает им, что курить, что читать, с кем спать, как добывать средства к существованию, как отвечать на обиды и как терпеть несправедливость… Есть в этом что-то крайне неделикатное. Ведь всё это — очень личное, тонкое. И когда кто-нибудь покурит что-то запрещённое, захочет поцеловать кого-то не того пола или не того возраста, когда кто-то устанет от притеснений и вообще от жизни, которую он не заказывал, и совершит что-то дерзкое или с горяча напишет глупый пост в соцсетях, попадающий под статьи УК РФ… Сегодня же это просто. Вот этот человек сделал что-то, потому что не знал, как в этот момент поступить по-другому, и придётся ему отвечать в суде. Гопникам раскрывать свою душу…
— Да, это ярко показано у Достоевского в «Карамазовых», — негромко вставил Лев.
— Да, пожалуй, — согласился я, — Так вот. Эта ответственность. Перед властью. Это как в школе. Типа тебе лет четырнадцать и на уроках ты рисуешь странные картинки в тетради. Какой-то эротический сюр. И вот те гопники, которые дают тебе подзатыльники на переменах, заглядывают через плечо и спрашивают, что ты такое нарисовал, и требуют объяснить, что это нарисовано и кто это. Они уверены, что если ты нарисовал человека, то это какой-то конкретный человек, и они его наверняка знают. Они уверены, что всё можно объяснить. Потом кто-то для прикола показывает это учителям. А их вообще возмущает всё, что не вписывается в школьный регламент. Странные рисунки точно туда не вписываются. И так выходит, что ты виноват перед теми, кому ты лично особо и не нужен. Просто есть правила, и ты нарушаешь их. Учителя тоже нарушают правила, но на них не всегда есть управа. Но их правила тебе хотя бы известны. Однако от этого, ты не станешь эти правила понимать, уважать и соблюдать. Ты соблюдаешь только те правила, которые тебе понятны. Ну и некоторые непонятные — просто чтобы не навлечь на себя неприятностей. Если ты не дурак, ты всегда сможешь оставаться собой и помогать другим, вопреки чуждым правилам. Быть собой, быть приличным человеком — это и есть для меня анархизм.
— В смысле? — не понял Фёдор.
— Да, анархист — это просто приличный человек. Не больше, не меньше. Тот, кто достаточно умён, чтобы понимать, что происходит вокруг, и достаточно владеет собой, чтобы в любой ситуации не делать вреда другим и себе и по возможности активно двигаться от худшего к лучшему. Причём правила, в том числе и законы, могут играть только роль ландшафта, по которому это движение совершается. Закон — не стена до неба, а высокий холм, который при необходимости можно (и даже следует) осторожно пересечь.
— Ха, занятно, — усмехнулся Фёдор, — Ты там что-то говорил про то, что для тебя есть что-то мерзкое в ответственности перед государством, но потом начал что-то про школу плести. Вообще не понимаю. Для меня школьные годы были лучшим временем. Класс просто офигенный был!
— Ну поздравляю, тебе повезло просто, — ответил я. Украина закивал головой.
— Не спорю! — весело сказал Фёдор.
— Про школу… Да я же объяснял — все эти одноклассники уверены, что твои рисунки можно однозначно объяснить, и требуют немедленно это сделать. Хотя ты рисовал интуитивно. Возможно, в рисунках вышли на поверхность какие-то твои интимные ощущения. Не обязательно стыдные, но именно какие-то личные. И рисовал ты явно не для этих людей, которые могут побить тебя после уроков и уже делали так раньше. Тебе известны правила школы, но ты не знаешь правил этих ребят из класса. Ты никогда не угадываешь, что кроется за их интонациями, никогда не знаешь, чего от них ждать и как себя поставить перед ними. И эти правила нигде не прописаны. Неприятно отвечать перед этими людьми за свои мысли, действия и слова. А на судах происходит что-то похожее. Так мне кажется.
— Но ведь законы записаны.
— Да, но в суде всё равно происходит игра. Осуществляются случайности. Исход неизвестен. Много произвола присяжных и судей. Да и если честно, меня вырубает, что человека, который поступил глупо, не учат ничему, а бросают в тюрьму к другим преступникам. А там творится чёрт знает что. И всё это государственный проект.
— То есть ты против тюрем?
— Пока не знаю, — я пожал плечами, — но я точно осознаю, что тюрьмы неэффективны.
— Зато страх тюрьмы сдерживает…
— Да это понятно. Но мы как-то уж больно привыкли к тому, что не может быть ничего лучше. Нам надо об этом подумать. Преступников надо бросать в школы, а не в тюрьмы.
Свобода выбора одного существа просто разрушила бы всю вселенную мгновенно. То есть сразу. Мир был бы невозможен, если бы существовала свобода выбора
Все замолчали. Украина показал Фёдору бутылку водки, тот кивнул, и Капитан снова наполнил кружки. Лев, Кэп и Федя выпили. Я понёс кружку к губам, запах водки показался отвратительным, и я выплеснул содержимое кружки на песок. Федя поднял бровь, но ничего не сказал.
— Так что там с перформансом? — спросил я наконец.
— Ты пока не ответил на мой вопрос про свободу выбора и ответственность. Я не про законы спрашивал. Могу спросить иначе: кто совершает твои действия? Кто принимает твои решения?
— Есть версия, что решения принимает мозг, а потом в голове разыгрывается небольшое представление, которое мы принимаем за мыслительный процесс. То есть сперва происходит физическая реакция в мозгу и с небольшим опозданием у нас в голове возникают мысли, которые мы принимаем за свои. То есть на деле мы ничего не решаем. Это я на одной лекции услышал.
— То есть человек весь обусловлен снаружи внешним миром, а внутри — реакцией мозга, которую мы не контролируем?
— Не знаю. На лекции говорилось, что если человека попросить вспомнить три радостных случая за последние пять лет, а потом попросить вспомнить три печальных за последние пять недель, то человек, скорее всего, расстроится и ему покажется, что в последнее время его жизнь стала хуже. Верно и обратное. Так работает психоаналитик — он переписывает историю пациента, всё плохое отправляя в прошлое и заставляя его концентрироваться на том хорошем, что есть сейчас. Мозг можно программировать. Реакция мозга обусловлена прошлым опытом и знаниями, и мы якобы можем питать свой мозг позитивными решениями и информацией. Чтоб он привыкал к построению позитивных цепочек. Так можно обмануть мозг и улучшить свою жизнь. Задобрить своего хозяина.
— Значит, есть лазейка? Свобода выбора существует?
— Не знаю, — я пожал плечами, — не понимаю, кто должен питать мозг позитивной информацией. Разве не сам же мозг? Ведь решение мыслить позитивно точно так же возникает до того, как мысли проступают в моём сознании? Это ещё один электрический импульс. Мозг хочет обмануть самого себя. Чтобы мне жилось лучше. Получается, что мы рабы, а мозг — общество рабовладельцев. И в нём есть правозащитники, которые пытаются облегчить нам участь, а есть угнетатели, которые просто используют нас как машины. Лично я не вижу возможности на что-либо влиять. Всё находится в балансе, у каждой пылинки, у каждой мыслеформы есть своя траектория. Свобода выбора одного существа просто разрушила бы всю вселенную мгновенно. То есть сразу. Мир был бы невозможен, если бы существовала свобода выбора. Это противоречит даже законам физики. Так мне кажется, во всяком случае. Интуитивно.
— Значит, систему не взломать? — спросил Фёдор.
— Я не понимаю, кто должен её взломать, — спокойно ответил я, — изнутри этого не сделать. Причинно-следственная связь охраняет систему от изменений.
— А как же религиозные практики? Или творческие озарения? Или психоделические трипы?
— Мне кажется, в такие моменты человек как раз ощущает особую гармонию с миром. Единение со всем опытом, временем, со всеми своими знаниями. Это как раз обострённое чувство причинно-следственной связи. То есть человек в таком состоянии чувствует свободу, потому что ему нравится быть частью этой системы. Как говорят: сделай своё любимое занятие своей работой — и тебе никогда не придётся работать. Вот и здесь какой-то похожий принцип. Полюби эти стены и почувствуешь себя свободным.
— Ты тут физику упомянул, — заговорил Лев, — но, видимо, про квантовую физику ты не так много знаешь. Не то чтобы она о свободе выбора, но… как бы это сказать — я не оратор, конечно, — Лев усмехнулся, — квантовая физика признаёт значение внимания. Как и буддизм, кстати. Наблюдение изменяет объект. Внимание превращает волну в частицу. Если не ошибаюсь, то наблюдение даже продлевает жизнь наблюдаемой частицы. Так что, наше внимание — серьёзный инструмент, которым мы вмешиваемся в механику мира.
— Но ведь кто-то должен принять решение о том, чтобы наблюдать или нет! А это решение тоже не случайно, — казалось, что возразить мне невозможно.
— Да и вообще, Лев, физики ушли дальше. Вот вернёшься после акции, почитай про декогеренцию, — вмешался Фёдор, — ну и давай, наверное, к фазе А приступим.
Я вопросительно взглянул на Федю, потом на Льва. Лев медленно привстал, и тут же я почувствовал движение у себя за спиной. Меня захватил и повалил на землю Капитан Украина, а Фёдор и Лев тут же подбежали и начали удерживать. Я безуспешно пытался вырваться, оказалось, что это совсем не так просто.
— Спокойно, Лёша, всё по плану, — улыбнулся Федя, глядя на меня пустыми глазами. В его руках были наручники, — сопротивление бессмысленно. Ты же сам так сказал, — добавил он, улыбнувшись.
— Что я сказал?
— Случайностей нет, всё детерминировано. Чему быть, того не миновать, как говорит мудрый народ.
Я долго пытался высвободиться, Лев нанёс мне пару коротких болезненных ударов. Я кричал, но никто не пришёл. Было очевидно, что поблизости нет ни души. Всё это время Фёдор повторял, что сопротивляться не нужно, что всё идёт своим чередом, акция началась, а мне нужно успокоиться и хорошо выполнить свою роль. В какой-то момент я обессилел и застыл. Я лежал лицом вверх, на запястьях были браслеты, руки — за спиной. Ноги крепко удерживал Лев, ему помогал Украина. Каждое моё движение было под контролем. Конечности начали затекать. Фёдор достал нож и молча распорол рубашку.
— Есть хочется, — подмигнув, сказал он и помахал ножом перед моим лицом. Фёдор отвернулся и стал рыться в своём рюкзачке. Левое плечо ужасно жгло — я лежал слишком близко к костру. Надо мной возвышалась фигура Льва. Он спокойно смотрел мне в глаза. Лицо ничего не выражало, но казалось сосредоточенным. Украина задумчиво смотрел в сторону, слегка покачивая головой. То ли он нервничал, то ли не в себе. Федя вернулся с рюкзаком в руках и опустился на колени справа от меня.
— Так, что тут у нас? — пробормотал он и выложил мне на живот палку колбасы, предварительно зачем-то показав её мне. Затем он выложил хлеб и кусок сыра.
— Вы будете? — спросил он Льва и Кэпа. Те сказали, что можно.
— Итак, Лёша, давай поговорим о нашей динамической скульптуре, — Фёдор, придерживая булку хлеба одной рукой на моём солнечном сплетении, начал медленно разрезать её ножом, — помнишь про «Выстрел» и Бёрдена?
В этот момент нож дошёл до моей кожи и Федя начал резать следующий кусок.
— Ну чего ты так трясёшься? — спросил Фёдор, — Я пока не режу тебя. Наша скульптура будет очень отличаться от того, что делал Бёрден. Потому что в нашем ремейке главной фигурой будет не тот, кто страдает, а тот, кто страдания наносит — то есть, грубо говоря, ассистент Бёрдена. Ну или я. Роль дяди Жени и его подружки тут очень проста — они у нас отдел по связям с общественностью. То есть когда тебя хватятся, ну или если найдут твоё тело раньше, то Женя и Саркисян должны будут рассказать ментам про то, что ты был с художником Фёдором Юрьевичем Цивьяном, его другом по прозвищу Капитан и неизвестным по имени Лев. Они что-то напряглись и резко решили уехать. Я сказал им, что ты уже уехал со Львом в город. Они поверили, потому что ни тебя, ни Льва, ни машины в лагере в тот момент не было. Я сказал, что ты оставил палатку для меня по моей просьбе. Они так торопились уехать, что поверили мне. Когда станет ясно, что ты убит, они расскажут про меня. Тогда начнётся очередная фаза нашей акции «Жизнь — волшебное путешествие». Точнее, тогда эта акция превратится в перформанс. Хотя наше произведение обладает одновременно свойствами перформанса и акции. Когда есть наблюдатель, «Путешествие» становится перформансом, а пока что это акция и всё, что делаем я, Лев и Украина — всё это акция. Да, и ты, Лёша, пока что часть этой акции. Та часть, что связана с мгновенной скульптурой абсурда.
Федя уже разрезал хлеб на несколько частей и теперь резал колбасу. Я почувствовал жжение в местах порезов.
— Всё на свете переменчиво и обманчиво. Всё, кроме смерти. Но религии пытались преодолеть смерть. Для этого они использовали справедливость. А я в своей акции преодолеваю справедливость. Моё оружие — абсурд. Я согласен, что случайностей нет, но взлом системы я представляю иначе. Свобода выбора — это не то, что взорвало бы вселенную. Потому что вселенная огромна, а свобода выбора может существовать лишь в ничтожно малом человеческом мозгу. Не думаю, что мозг обладает таким взрывным потенциалом. Лёша, спустить с небес на землю!
Фёдор начал разрезать сыр.
— Свобода выбора — атрибут мира людей, а люди принимают решения. Творчество — маленький бунт против рутины. Искусство — большой бунт против рутины. И большой бизнес. И бунт против этого бизнеса. Если индивид одновременно наделён свойствами художника и преступника, то всё зависит от наблюдателя. Когда следователь поймёт, что я, Фёдор Цивьян 1990-го года рождения, убил тебя, Алексея Приходько такого-то года рождения, он назовёт меня преступником и будет анализировать мой поступок через призму системы правосудия. А искусствовед, зная, что я убил тебя в процессе работы над динамической скульптурой, будет продолжать называть меня художником — художником, работающим с телом как с материалом, художником, работающим с законами как с материалом, художником, работающим с нормами, с сознанием. Мне не нужны ни кисти, ни краски, ни видеокамера! Заметь!! — Федя уже почти кричал, — мы ничего тут не фиксируем — ну, кроме, конечно, твоего тела, — Федя зашёлся смехом и начал сооружать бутерброды.
— В нашем искусстве не нужны видео и фото, — продолжал он, поднося бутерброд ко рту Льва, чтобы тот мог откусить, не отрывая рук от меня. Точно так же он накормил и Капитана.
— Фото и видео будут делать следователи. Их будут рассылать друг другу школьники в мессенджерах. Мы производим инфоповод и комментируем его. Наше искусство нелогично. У меня были перспективы. Я мог проводить перформансы в Европе, и, уверен, через несколько лет мог рассчитывать и на МоМА и другие галереи. Но, как видишь, такая предрешённость наводит на меня скуку. А если она наводит скуку на меня, значит, этим не нужно заниматься. Мне не интересно быть величиной институализированного искусства. Поэтому мы с Капитаном придумали «Жизнь — волшебное путешествие». И спасибо Льву, что пришёл нам на помощь! Это анонимный участник акции, которому вообще ничего не грозит. Завтра он уедет отсюда по своим делам. Для мира искусства мой поступок нелогичен и непредсказуем. Я сошёл с дороги. И я действительно сломал систему. Не вселенную, но маленькую систему в головах людей. Представь себе: убиваю человека, предварительно дав уйти свидетелям. Потом мы с Капитаном будем скитаться по миру, возможно, сделаем ещё ряд опрометчивых шагов. Рано или поздно нас настигнут, и мы будем рассказывать о том, что такое свобода. А люди будут фиксировать наши слова, но в словах они не смогут найти ничего, потому что свобода живёт только в действии. И мы будем совершать действия снова и снова, проверяя логику на прочность.
— Это безумие, — думал я. Эти слова повторялись и повторялись в моей голове, и, наверное, я сказал это вслух.
— Ещё одно слово, и я воткну нож тебе в сердце, — процедил Фёдор, склонившись над моим лицом.
— Свобода — это дисциплина, а не… — тихо сказал я.
— Ещё одно слово и…
— Свобода в том, чтобы управлять причинно-следственными связями, а не нарушать их. Свобода — это власть, а не восстание.
Лицо Фёдора задрожало, он занёс нож над моей грудью. Я заметил, что Капитан встал и куда-то пошёл. Из-за затёкших ног я не заметил этого сразу.
— Ещё одно слово и… — повторил Фёдор бесцветно.
— Власть над собой…
Рисунки Василия Бородина.