После детства

Как странно было оказаться в своём старом дворике. Ненамеренно, сам собой завернул сюда и удивился: а ведь я здесь когда-то жил! Так же клонилась на бок усталая сушилка, немотствовали скрипучие, облупившиеся качельки и пять подъездов охраняли верные выцветшие лавочки. Только какие-то суки спилили тополя. Оглядел всё это и ощутил себя взрослым.  

На самой дальней лавочке сидела девушка с детской коляской. «Неужели Анька? Как похожа», — подумал. Но сбивала с толку коляска, да и тяжело было разглядеть с такого расстояния. Двинулся вдоль дома, перешагивая выбоины в асфальте. За три подъезда удостоверился — действительно, она. Наверное, я трусливо, на носочках прошёл бы мимо (о чём говорить с некогда близким человеком, которого не видел три года; как мучительны эти пустоты в беседе, совместный кропотливый поиск общих тем), но Аня подняла глаза. Внимательно и серьёзно наблюдала, как я, неуверенно ссутулившись, преодолеваю расстояние.

 — Привет, — сказал я, подсаживаясь.

 — Привет.

 — Твой, что ли? — кивнул на коляску.

 — Ага, мой.

Ощутил невероятную глупость своего вопроса и ещё больше занервничал. Стараясь скрыть смущение, закурил. Тут же опомнился: как же это я так — сижу-дымлю на ребёнка.

 — Да ладно, чё ты напрягся, я тоже курю, — Аня заметила мою нервозность, и почему-то мне стало легче.

 — Ань, а зачем спилили деревья?

 — В ЖЭКе приказали. Вроде они у кого-то аллергию вызывали, — сказала она быстро и без интонации, точно не вдумываясь в смысл своего ответа, и продолжила с детской обидой в голосе: — Прикинь, Мишка мусором стал!

 — Кем? — не понял я сразу.

 — Ментом. Ходит тут по району в своей мусорской униформе, пьяных принимает.

У Ани отсидели отец и дядя. После возвращения из тюрьмы Анин папа уверовал, а дядя запил. Отчего Аня презирала служителей правопорядка, это понятно: семейная культура, так сказать. Но вот почему то, что Мишка стал полицейским, задело и меня? Стало неприятно, словно заметил симпатичного тебе человека за чем-то гадким, непорядочным, сводящим на нет былую симпатию. А что же в этом, собственно, гадкого и непорядочного? Но всё равно на душе осела какая-то пачкоть.

 — Ты чё замолк? — оторвала Аня от мыслей.

 — Да ничего. Мишка всё равно остаётся моим другом!

 — Да ладно. Вы уже не друзья. Когда ты его в последний раз видел?

Аня всегда была резковата. Я что-то промямлил в ответ. Поговорили ещё немного: вызнал, что у Ани дочь назвали без фантазии — тоже Аней. Рассказал о себе: снимаю квартиру, бегаю от армии, пишу на фрилансе и калымлю на отделочных работах. Диалог то и дело обрывался. Я ощущал, что под фразой «вы уже не друзья» кроется не только неприятие мишиного выбора. Аня произнесла её печально, без злобы. Она словно хотела сказать: «Вы уже не друзья. Да и мы с тобой тоже уже не друзья. Когда-то я, ты и Миша были ими. В нашей  дружбе имелась ответственность, а значит, для каждого это было репетицией. Для меня — репетицией материнства, для Миши — репетицией его паскудной работы, для тебя… А чёрт знает, что ты вынес из детства. Короче, мы жертвуем прошлым в пользу будущего. Это грустно, но так должно быть, так бывает у всех».

Мы обменялись с Аней номерами и условились «стрелкануться где-то через недельку». Я знал, что она не позвонит мне, и знал, что тоже не стану звонить. Завернув за угол своего старого дома, остановился, посомневался пару секунд и удалил из телефона бесполезный контакт.

 

Мы жили в одном доме: я в первом подъезде, Миша и Аня во втором. С Мишкой мы дружили, что называется, с пелёнок. Вместе лазали по деревьям, бегали по крышам гаражей, коллекционировали монетки, пивные крышки. Ловили разных насекомых и заточали их в стеклянные баночки — каждый собирал свой «зоопарк». Играли с другими пацанами в прятки, догонялки, куриную слепоту. Аньку никто играть не звал — не принято было среди ребят водиться с девчонками. А девчонок во дворе и не было кроме Аньки. В четыре года она одиноко ковырялась в песочнице, в пять возилась с потрепанной, доставшейся от матери куклой, в семь начала выносить вместе с куклой медведя — у куклы с медведем была любовь.

Мне хотелось поговорить с этой отчужденной от наших пацанских забав девочкой, но я боялся, что дворовые приятели станут смеяться или того хуже — бойкотировать. Чувствовал ли я жалость к ней? Нет. Это сейчас я могу выразить словами, а тогда только подспудно ощущал, что в её играх больше осмысленности, понимания жизни, а в наших — здоровья и мужского соперничества. Аня меня интересовала. И я ощущал близость к ней, к её детскому миру: моим любимым героем был Микки Маус, у него была подружка Минни. А Миша боготворил Бэтмена. Бэтмен был сильным, Бэтмен был непобедимым (в отличие от Микки Мауса и самого Миши), Бэтмен внушал своим врагам страх.

Как-то (нам было лет по двенадцать) я и Миша полезли за неспелыми яблоками (мы их называли «тыблоки»). Сидели на разветвиях и жевали вкуснейшую кислятину. Все мальчики во дворе хотели обладать отличительной чертой: я славился тем, что не боялся высоты (как-то даже сиганул из окна третьего этажа на подъездный козырёк). По своему обыкновению я не стал спускаться по сучкам, а просто соскочил вниз. Наверное, тогда в Мишиной голове шла тяжелейшая борьба: сквозь листву просматривалось его лицо — злое и напряжённое. Но вот секунда — и Миша тоже оказался на земле. Он улыбнулся и с торжеством посмотрел на меня: мол, не ты один так можешь, я тоже не ссыкло! Погладил себя ладонью по животу, точно поощряя за совершённый подвиг, и тут его лицо исказилось — сбоку майка была распорота, видимо, зацепилась за ветку — его новая, синяя майка с Бэтменом, бьющим Джокера по хлебалу, которую ему купили четыре дня назад, в которой он впервые вышел из дома три дня назад с самодовольной и одновременно неуверенной миной: а оценят ли обновку по достоинству?

Мой друг сел на траву и беззвучно заплакал, лицо сразу покраснело, только местами проступали белые пятна, одновременно лились слезы и сопли, которые он не успевал утирать. Потом опомнился и спрятал мокрую физиономию в ладони. Стыд только распалял его. Стало слышно, как он часто-часто всхлипывает и судорожно втягивает возгри. «Михан, ты чё, Михан, ты чё», — пытался я его успокоить. Он резко вскочил и опрометью побежал домой. Наверное, он никогда не бегал так быстро. Мой приятель мог бы вырасти в выдающегося спортсмена. На следующий день Миша не стал заходить за мной, а я за ним. Я понимал, что он уязвлён, боится встретить во мне как жалость, так и презрение. 

 

Примерно треть учеников моего потока помахала школе ручкой после девятого. Теперь их ждала настоящая взрослая жизнь в образе шаражной курилки. Оставшиеся же предвкушали очередной виток спирали. Из таких счастливцев (несчастцев) наспех слепили два класса — десятый гуманитарный «А» и десятый математический «Б». Меня закинули в гуманитарный, как и большинство других троечников, дерзнувших продолжить обучение: плохая успеваемость? — будешь Вольтером, а не Гауссом! Имелось среди нас, как позже выяснилось, и несколько ударников, даже одна отличница. Первого сентября мы проторчали полтора юдольных часа на линейке, потея и мечтая кому-нибудь уже всучить ненавистные букеты. Потом состоялось вводное занятие. «Кузнецов, теперь ты сидишь здесь, — ткнула класснуха в переднюю парту рядом с дверью. — Фомина поможет мне тебя вытянуть на удовлетворительный уровень». За партой сидела Аня. 

Во второй, по-настоящему учебный день я вернулся после большого перерыва из столовой и увидел, как Аня отряхивает мой пиджак. Видимо, он упал: весь пыльный, на рукаве отпечатался след чьего-то ботинка. Я стоял возле парты и не решался сесть. Меня переполняло чувство благодарности, которого я стеснялся и не умел выразить. Конечно, я общался до этого с другими девочками. Но их приходилось просить, прежде чем получишь желаемое: ручку, если забыл свою дома, переписать тетрадку, если забил на домашку, и всё такое прочее. Никогда до этого я не ощущал на себе заботы чужой женщины. Бабушка и мама не в счёт — их забота воспринималась как само собой разумеющееся.

После уроков я обнаружил, что Аня, как и я, курит. Школу и наш дом разделяли только ещё один двор и дорога. На отшибе соседнего с нашим двора теснились гаражи, которые непонятно кому принадлежали, — кажется, никому. Я пробегал всё детство по их ржавым спинам. Когда мы проходили мимо гаражей, Аня приостановилась и схватила меня за запястье. «Пойдем», — сказала она и затащила меня в щель между двумя огромными шестигранниками.  Порылась в своей наплечной сумке, превышающей размерами мой рюкзак, и  выудила оттуда пачку «Петра». Открыла большим пальцем и протянула мне. Я достал сигарету. Перед моим носом замаячил огонёк зажигалки. После меня закурила и Аня. Всё происходило без единого слова, точно священнодействие, требующее немоты и абсолютного доверия. Только затоптав окурок, Аня произнесла короткое: «Держи», — и на моей ладони оказался прямоугольничек жвачки. Следующим утром, идя в школу привычным маршрутом, я взглянул на гаражи. Возле них меня уже ждала моя подруга с лицом заговорщицы. 

Миша к тому времени вымахал в здорового верзилу. Он учился в другой, соседствующей с нашей, школе и учился хорошо. По крайней мере, усердно. До девятого класса мой друг увлекался футболом, даже ходил на тренировки местной команды. Но перейдя в старшие классы, забросил, отдавшись в рабство четырём репетиторам. Мишина мама всем говорила, что он хочет поступить на юрфак. Сам Миша по этому поводу не говорил ничего.

Мы виделись с Мишей очень редко. Понятно, он был не виноват: тонул в липкой жиже синтаксиса, квадратных корней, закономерностей функционирования общества и исторических дат. Да и общаться стало как-то сложно. Миша ходил с угрюмым лицом, выжатый и подавленный, но не жаловался, за что я его в глубине души зауважал. Но уже ближе к лету, возвращаясь домой из продуктового, я увидел Мишу на лавочке возле моего подъезда. Странно было наблюдать его в таком непродуктивном бездействии — ему едва хватало свободного времени покушать и подрочить. Я положил пакет с хлебом и пельменями на лавку и присел.

 — Привет, Михан. Ты чё тут?

 — Привет. Ты что, тусишь с Анькой из моего падика?

 — Да нет. А что?

 — Я видел, как вы разговариваете возле дома.

 — А. Ну мы просто сидим за одной партой.

 — Ясно…, — Миша замолчал. Ему требовалось время, чтобы на что-то решиться.

 — Слушай, познакомь меня с ней.

 — Ну не знаю… Попробую. А у тебя время найдётся?

 — Да найдётся, — он пожал мне руку и поплелся жевать гранит науки.

 

Только через несколько дней я вспомнил о Мишиной просьбе. И потом с самого утра думал, как правильно её преподнести. Миша-то просто брякнул «познакомь меня с ней», а мне требовалось это облечь в привлекательную форму. Да ладно, мне было начхать, получит ли Миша желаемое. Только не нравилось амплуа сводника — снищи я в ответ презрительный смех, он задел бы в первую очередь меня.

Но прошло всё очень легко, даже слишком. Теперь мы уже покупали курево по очереди, пачки хватало примерно на неделю. Мы зашли после уроков в гаражи, и я, протягивая Ане сигарету, спросил: «Слушай, знаешь Мишу из твоего подъезда, моего кореша? Не желаешь с нами как-нибудь прогуляться? Он сказал, что ты интересная». Я совместил вопрос с действием, подсознательно желая его оттенить, придать ему небрежности, сделать слова невесомыми при помощи движения и протягиваемого предмета, обладающего небольшим, но реальным в физическом смысле весом.

 — Да почему бы и нет, — ответила Аня и протянула мне жигу. Мне даже показалось, она слушала невнимательно, решила, что я стрельнул огоньку. Но нет, моя фраза была достаточно длинной. Корявой, но не настолько туманной, чтобы её смысл не поняла девушка. Полдня я мечтал о том, как бы поскорее разделаться с этим разговором. И вот всё закончилось быстрее, чем прививка на манту, а я недоволен и даже зол. Нет, я не был влюблён, это было совершенно иное: когда я видел Аню или представлял её, во мне появлялась теплота дружеского чувства, пресекавшая все другие возможности моей симпатии. Естественно, такое чувство должно иметь в основе веру в самые высокие качества другого, уважение, пускай и скрытое от самого себя. Получался парадокс: дружба в своей повседневности замыкала в себе пол моего друга, но размыкала его при оценивании — я требовал от Ани женской щепетильности, как необходимого для дружбы свойства, хотя это никак не влияло на наши лишённые сексуальности отношения. Я ожидал от неё расспросов, долгих раздумий, был готов, что мне придется ждать ответ не одну неделю. Но она испытала столько же сомнений, сколько перед тем, как закурить.

 — Я предполагал, ты откажешься, — растерянно произнес я. Нелепым было считать, что Аня не поняла моего предложения. Она понимала даже те чувства, которые я испытывал сейчас, — с той ясностью, что они задевали её, точно сказанное в лоб оскорбление или упрёк. Моя подруга посмотрела на меня холодно и процедила: «Да жить как-то скучно».  

 

Аня назначила встречу в необычном месте. Там с необузданной свободой росли деревья — что-то вроде городского парка, но не дотягивающего до этого звания из-за необустроенности. Вдоль «леса» тянулось длиннющее заброшенное промышленное здание. Называли его «котельной». Хотя, насколько мне известно, некогда это был спиртовой завод. Вероятно, прозвище прицепилось из-за нескольких огромных чугунных чанов, которые можно было найти внутри. Завод умер, и внутренности кадавра растащили бывшие хозяева, бомжи и ребята, сдающие металл. Только чаны остались: здание всё-таки кому-то принадлежало, а выкорчевать без шума громоздкие ёмкости, вмонтированные основаниями в бетон, не представлялось возможным.

Среди малолеток о «котельной» ходили страшные истории. Что-то о призраках и прочей сказочной хренотени. В здании некоторые юные свидетели видели огоньки, из окон его иногда доносились дикие голоса и странная музыка. По правде же, заброшенный завод стал площадкой для первых кустарных рейв-тусовок с алкашкой и ништяками из аптечки. А мы боялись таких мест, не зная, что через каких-то несколько лет многие из нас сами станут голосами заброшенных зданий.

Внешне мы уже вышли из детства, но на глубине наших душ покоилось ещё много босоногой мистики. Оба шли пришибленные, но мне было проще. Я наблюдал за Мишей и пытался понять, чего он боится больше: встречи с нечистой силой или Аней. Он надел свою чёрную, с негодной молнией ветровку, джинсы и когда-то давно бывшие белыми кеды. Мне его внешний вид очень понравился, даже вызвал гордость. Не мог я понять, что же мне именно нравится — нравилось всё в целом. Это потом я узнал слово «аутентичность», а тогда просто уважал ребят, которые не слишком прихорашиваются перед свиданием и никогда не причесываются.  

Аня уже ждала, облокотившись на серую стену завода. Взглянула равнодушно: казалось, она и без нас нормально проводит время, даже и не расстроилась бы, если бы мы не пришли.

 — Как жизнь? — спросила.

 — Хреново, — ответил я.

 — Я репетитора прогулял, и теперь мне вставят, — продолжил Миша тему.

 — Ха, какие жертвы, — повеселела Аня.

 — А я здесь бываю, — провела она глазами дугу от «котельной» к «лесу» и остановилась на жмущихся друг к другу липах. — Пойдем. Там есть где приземлиться.

Мы прошли по невысокому бурьяну метров двадцать и действительно наткнулись на невидное от завода трухлявое бревно с множеством дырочек, проделанных насекомыми. Здесь было утоптанно, валялись банки из-под тушёнки и одинокая использованная бутылка водки. Посредине полянки чернел потухший костёр, гревший прошлых посетителей. Аня села на бревно, положила на пол наплечную сумку и расстегнула. В её руках появились две банки «Ягуара». Она протянула их нам: «Держите, пацаны. В следующий раз вы проставляетесь». А потом достала и третью — себе. Ещё порылась в своей волшебной клади и выудила тетрадки: «На — химия и иняз. Ты по-любому не сделал».

Мы с Мишей открыли банки (я пролил на штаны несколыько рубиновых капель) и впервые ощутили приторный, несуществующий в природе вкус. Я не мог сказать, что напиток мне не нравился, но после каждого глотка почему-то хотелось сплюнуть.

 — Ну расскажи что-нибудь, Миш, — попросила девушка.

 — Я могу рассказать вам что-нибудь по обществу или истории. Но боюсь, это не интересно.

«Честно-то как», — подумал я с одобрительной иронией. И Аня созвучно моей мысли сказала: «Правильно ты всё говоришь, Миша. Нам это не интересно».

Мы выпили уже по полбанки, и Аня закурила. Я попросил тоже и тут же получил свою дозу. «Ладно, давайте уж и мне!» — не захотел отставать Миша. Аня посмотрела на него удивлённо. Не хотел бы я тогда, чтобы она также посмотрела и на меня. Конечно, он закашлялся после первой же тяжки. Аня подсела к нему ближе и с наигранной заботой принялась хлопать по спине, точно он подавился. Это было очень забавно, боясь засмеяться, я отвернулся и решил пойти отлить. Кода я вернулся, они целовались. Я отхлебнул своей химии, которую оставил возле бревна, и подумал: «Ну вот, теперь мы всё время будем вместе, — и потом ещё: — Надо себе тоже кого-нибудь снять!».

Нас ждало прекрасное лето. Мы каждый день уезжали на велосипедах за город и сидели до темноты на берегу озера или речушки. Аня всё шутила, что в следующий раз захватит удочку. Ещё порой мы углублялись в какое-нибудь поле, приминали злак и пили энергетики в жёлтом закутке — скрытые от всего мира, но только не от солнца. В нашей дружбе, как в пустой квартире, в которую только въехали жильцы, стали появляться вещи: покрывало, чтобы лежать на земле, альбом с репродукциями Ван Гога, который можно разглядывать бесконечно, открывашка, мундштук, пепельница в форме черепа, медведь, с которым Аня выходила в детстве во двор, перочинный ножик, бинокль, лупа, деревянный амулет-лягушка. 

А потом лето закончилось, а вместе с ним и всё это вино из одуванчиков. В первых числах сентября казалось, что ничего меж нами не изменится. Мы встречались иногда после школы и шагали втроём по тротуару, которому скоро предстояло покрыться лужами, потом первым снегом, который истолкут в серую пасоку подошвы, и уж затем коркой. Ещё месяц назад мы могли выехать из города и, сами не замечая, миновать три или четыре поселка; теперь же едва успевали обойти несколько раз наш жилой квадрат — мир словно съёжился, готовясь к холодам. Я не думал ни о чём существенном, просто шагал, стараясь не наступать на палые листья, — мне почему-то это было неприятно. А Миша и Аня напряженно всматривались в будущее.

Мне кажется, несчастья приходят на зов. Потом мы утверждаем, что у случившегося имеется логическое обоснование. Но это логическое обоснование, выведенное нами ещё до беды, может, и является причиной несчастья? У заклинателей будущего всегда найдется повод погоревать и порадоваться своей прозорливости. Таковы чувствительные натуры, боящиеся разочарования больше его причины, его последствий или чего бы то ни было ещё; вечно напряжённые, ждущие катастроф, стремящиеся их предвосхитить, чтобы быть к ним готовыми.

Так Аня отпустила своим отношениям с Мишей определённый срок. Когда Миша вновь вернулся в лапы своих репетиторов, у Ани имелся давно заготовленный вывод: «Я же знала, что так и будет!». От неё не требовалось жестокости по отношению к себе — её она уже проявила, представляя разрыв в дни безмятежности. Жестокость по отношению к Мише далась легко — это было не только расставание, но и наказание расставанием. 

 — Денис, — сказала мне Аня как-то утром, — у нас с Мишей всё.

 — Что значит всё?

 — Мы расстались.

И потом что-то из неё полилось — я тогда решил, что она несёт вздор, пытаясь выставить идеалистичной свою блядскую натуру.

 — Пойми, так не могло продолжаться. Миша просто какой-то задрот! Он по натуре своей конформист. Он пытается черпать силу, подстраиваясь под обстоятельства. А мне нужен человек, который сильный вопреки обстоятельствам, который против этих обстоятельств или хотя бы против того, чтобы быть сильным. Я хочу быть для своего парня настоящим, которое важнее будущего. Когда я была маленькой, я мечтала о герое, а Миша не герой. Миша просто задрот!

 — А ты просто сучка! — я взял портфель и пересел за заднюю вакантную парту.

Мой поступок грозил здорово ударить по успеваемости. Признаться, Анька делала за нас практически всю домашку и помогала мне на контрольных. Но я не мог действовать взвешенно — в моём мире неожиданно и без видимых причин произошла поломка. Если мы что-то принимаем за нерушимое целое, то потом уже с трудом можем воспринимать разделенным на части — тому противится сознание. В такие моменты можно ощутить, что реальность, лишившись какой-то незримой клейковины, вот-вот рассыплется на мелкие бисеринки. Или кажется, что наша реальность в прошлом, а нас окружает нечто совершенно иное, не имеющее к нам отношения, — так произошло со мной, когда много лет спустя я очутился в своем старом дворике, хотя там практически ничего не изменилось — только спилили тополя.

Через несколько дней я вернулся за парту к Ане: молча, без извинений и упрёков. Она приняла меня с ровной улыбкой, говорившей: знала, что ты сядешь на пустующий стул именно сегодня. Анька обладала каким-то нематериальным органом, которого я был лишён — она чувствовала им ситуацию. Если поверхностно, то всё потекло по-прежнему. Она, как и раньше, давала мне списывать. Мы мало говорили, но наша дружба всегда была немногословной. Но что-то изменилось. Каждую секунду, находясь с ней рядом, я пытался доискаться, что же не так. Постепенно я пришёл к тому, что все составляющие нашего школьного обихода на своих местах, а изменилось мое восприятие. Я твердил себе за последней партой, что не сдержан, что нужно уметь владеть эмоциями. Но в моём выкрике содержался не только гнев, ещё и озарение: если формула обходится без одного из своих символов, то обойдется и без любого другого. Выходит, формула изначально неверна, а значит, в её существовании нет смысла.

Миша пропал из поля зрения — не звонил, не заходил за мной. Я даже не встречал его возле дома. Наверное, он злился, и его злость распространялась и на меня. Не знаю, ревновал ли он или усматривал в моей продолжающейся дружбе с Анькой предательство. Или в этом предательство усматривал я сам. Короче, мне казалось, что теперь я ему неприятен. Теперь я уже не могу с точностью сказать, но возможно, именно мне не хотелось с ним видеться, а не ему со мной. А кто знает, если бы я тогда поддержал Мишу, жизнь его могла сложиться и по-другому.

Мы окончили школу. Удивительно, но я написал не так уж плохо ЕГЭ — во всех экзаменах перешёл порог. Когда узнал об этом, задумался, а не экстрасенс ли я? Баллов хватало для поступления в захудаленький вуз на «рекламу». Меня это вполне устраивало: вопрос с армией переносился на пять лет, предметы обещали быть не такими уж нудными, непопулярность универа сулила низкие требования. И девушки, женщины, да хоть кто угодно противоположного пола — я мечтал о встрече с ними в новой жизни, где у меня будет больше свободы!

Миша поступил на юрфак. Все сведения о его жизни я получал урывками, через большие промежутки времени. Когда я учился уже на четвёртом курсе, Мишина мама подошла ко мне во дворе и спросила, как я поживаю. Я, конечно, сказал, что нормально. А потом она с обречённым спокойствием сообщила, что её сын в армии. «Как в армии?». «А его выгнали», — пояснила невысокая женщина с вьющимися седеющими волосами. Для меня это стало полной неожиданностью. Получалось, что он забил на юрфак. Тогда мне подумалось, что Миша, так долго находившийся в узилище обстоятельств и чужих интересов, захотел вырваться на волю. Теперь я думаю иначе: мой друг смог посмотреть на себя со стороны, теми глазами, которыми на него смотрела Аня. Она хотела героя, а не задрота. Но вот парадокс — и сам Миша всегда хотел быть героем, а не задротом.

Аня училась на экономе. У нее потянулась вереница трехнедельных и двухнедельных отношений. Я пробовал начать общаться с первыми двумя её новыми парнями. Но на третьем понял, что бесполезно — мне не нужны были двухнедельные-трёхнедельные друзья. Я чувствовал себя в их обществе некомфортно: знал, что они обречены, и слушал с сочувственным интересом их шуточки. Такая вот сентиментальность. Мы виделись с Аней все реже. Перестали общаться совсем.

 

Я завернул за угол своего старого дома, остановился, посомневался  пару секунд и удалил из телефона бесполезный контакт. Мне хотелось долго идти — разглядывать дома и машины, всматриваться в лица прохожих — такой способ не думать о неприятном. Но пришёл на свою съёмную квартиру удивительно быстро. Зачем же я так энергично шагал?! Открыл ноут. За время моего отсутствия не написала ни одна сволочь. Лёг на кровать и погрузился в воспоминания.

Потом я стал пытаться понять, что же у меня за нелюбовь к ментам. Размышляя, я приходил к выводам, что без контроля мир погрузился бы в хаос. Я часто ощущал, что многих от преступления удерживает только боязнь расплаты. Пожалуй, ощущал такое несколько раз и в себе. Ощущал страх перед расплатой, понимал его важность и в то же время наполнялся неприязнью к его источнику. Нужный, даже необходимый враг патрулировал улицы — внушать страх было его основной, хоть и потаенной задачей и философией его профессии.

А теперь я не мог понять, как мой близкий друг стал этим врагом. Сколько раз я видел, как утром ковыляют алкаши с кровоподтёками на испитых лицах. «Дай пять рублей, сынок. На опохмелочку», — дребезжат они обречённо, готовые уже к тому, что и ты накинешься с кулаками. «Что с тобой, дядя?» — задаёшь ты глупый вопрос. «Да из ментовки, сынок. Менты меня», — отвечает тебе эта тень — беззлобно, точно всё так и должно быть, таков порядок вещей. Нет, человек, обладающий внутренней чистотой, не пойдёт туда работать.  

Вот о чём я думал после встречи с Аней. Конечно, не так последовательно, но в таком ключе. Я бы мог додуматься ещё до многого, но зазвонил мобильный.

 — Алё.

 — Здорова!

 — Это кто?

 — Чё, не узнал?!

 — Нет.

 — Да это я, Михан!

 — А-а-а. Привет.

 — Как жизнь?

 — Сойдёт. А твоя?

 — Надо стрелкануться. Приезжай в бар.

 — Не, Миша, я что-то устал.

 — Ну давай завтра.

 — У меня что-то с баблом напряги.

 — Да есть у меня бабло. Завтра тебе наберу!

Звонок Миши ошарашил меня. Часто бывало, что я читаю книгу, а в соседней комнате кто-то произносит слово из строчки, которую только что пробежал глазами. Случалось, что о себе тут же давал знать человек, о котором я думаю. Но не такой же, с которым не виделся больше года и практически не общался несколько лет.

Мне не хотелось идти на встречу. Но я знал, что пойду. Под горечью притаилось надежда, что Миша всё объяснит, приведёт такие доводы, что мои взгляды покажутся мне поверхностными или его выбор — вынужденным и оправданным. Что мы снова сможем дружить: встречаться иногда и, посмеиваясь за кружечкой пива, возвращать краски поблёкшим в памяти дням.

 

Бар оказался очень приличным — с синим необильным неоновым освещением, милыми официантками (тут явно учитывались внешние данные при приёме на работу) и мягкими фиолетовыми диванчиками. Меня уже ждал бокал виски с колой. Я довольно улыбнулся: «Странно, думал, менты пьют исключительно водку, но это штамп из плохих сериалов». Чёкнулся с Мишей и принялся его разглядывать: почти не изменился, только волосы очень коротко подстрижены и лицо гладко выбрито — требуют, видимо; из одежды — белая рубашка, под столом не видно, но стоит полагать, джинсы.

 — Как поживаешь, Денис?

 — С пивком потянет.

 — Не надо пива — пей вискарь.

Я послушно отхлебнул.

 — Работаешь где-то?

 — Да пишу статеечки.

 — А я вот за ум взялся. Отслужил, вернулся. Потупил месяцок. А потом в полицию устроился. А, ещё в универе восстанавливаюсь. Годочек в пепсах похожу, а потом с вышкой и в следаки можно. Пока разведаю, что там, как.

 — Мне Аня сказала.

 — Ах, Аня… Виделся с ней недавно. Поговорили по душам. С мужем у неё всё хорошо. Нормальный вроде мужик, бизнесом занимается. У него магазин с канцтоварами, что ли, не помню точно. А я тогда расстраивался из-за неё, не понимал, что ей нужен кто-то постарше.

 — Как же так? — думал я, — Аня честит его за глаза, но говорит с ним по душам?! Или он врёт? Такое возможно. А если она ему не высказала, то что с того? Ведь и тебе самому он неприятен, однако пришёл и пьёшь с ним. Как он мог? Как он мог стать ментом?

 — Миша, а как ты вообще решился стать ментом?

 — А что ментом? Что такого? Я даже горжусь… Да ты посмотри вокруг! Каждый же сам за себя! Каждый под себя гребёт! А я… А я, не побоюсь громких слов, служу Отечеству. Страна с колен встаёт, и я в этот момент не отвернулся, я вместе с ней — со страной. Стране помочь надо! Трудно, пускай трудно. Зато Крым вернули! Малороссия, считай, наша! И все лучшие люди на моей стороне. Вон даже Прилепин в фильме про Путина снялся!

 — Интересно, что сказал бы по этому поводу Санька…

 — Какой ещё Санька?

 — Герой одного его романа.

 — О, это тебе не ко мне. Я книги не очень, больше фильмы люблю. А вот один мой коллега читал Прилепина. Ему, кстати, не понравилось.

 — Миш, я, наверное, пойду. Мне к девушке надо. Обещал не напиваться, — соврал я. Никакой девушки у меня не было. 

 — Да ладно тебе. Я ж тоже не долго. Давай еще по вискарю — и разойдемся.

Всегда страдал от неумения отказывать. Второй стакан сделал Мишу ещё разговорчивей, он начал рассказывать об армии. Потом хвалил игру «Краснодара», рассуждал о греховности женской природы и увещевал меня бросить курить. На прощание он сказал: «Родился бы я в Москве, а не в этой жопе — играл бы сейчас за «Спартак» или «Локомотив».

 

Прошло чуть больше месяца со встречи с Мишей. Я сидел в скверике и прихлёбывал джин-тоник из жестянки. На двух лавочках местились ещё четыре парня и две девушки — лавочки располагались друг напротив друга, одну мы нагло припёрли из другого места.  Это была та компания молодых ребят, которая собирается, чтобы бухнуть и поиграть в «Крокодила», «Мафию» или «Шляпу». Игры нам уже приелись, мы выпили каждый по две-три порции, сбегали в алкомаркет и только вернулись обратно. Пацаны почувствовали себя совсем свободными — пили, не таясь от прохожих, из двух с половой пива; я собирался тоже приобщиться, когда закончится «Манчестер», а пока заворожёно наблюдал, как «баллон» с пивлеем обращается по орбите компании.

Я наблюдал и думал пьяными мозгами о том, как люблю скверы — островки зелени в океанах асфальта, среди бетонно-кирпичных скал. Мысли текли не прозрачным ручьём и не мутной рекой, а какой-то киселистой субстанцией, отдающей восторженной пошлостью. Был тот чудный и краткий миг, когда алкашка будила во мне мечтательность, романтичность и снисходительность ко всему. В такие секунды мне нравится и Бах, и глупый рэпер. А потом мир мрачнеет, грёзы вытесняются тоской или тупой агрессией, и хочется заглушить любую ноту.

У любого места есть свой распорядок дня. Есть и у скверов. Сейчас был тот момент, когда естественное освещение уже устало служить нам, а искусственное ещё не пришло ему на выручку. Но я знал, что вот-вот зажгутся фонари — круглые, похожие на маленькую луну каждый. Я оторвал глаза от гуляющей бутылки и уставился на ближайший к нам фонарь. В блаженном эгоизме мне хотелось увидеть первым, как он проснётся.

Свет вырвал наши скамейки из темноты. Но не мягкий свет луноподобных фонарей, а свет слепящий и враждебный, вторгшийся и диктующий свою волю: «А ну, мрррази, вышли из темноты! Темноты захотели!?». Свет, предназначенный не для того, чтобы было видно нам, а для того, чтобы было видно нас. «Приняли», — понял я.

На нас светила ручным фонарикам тётка в полицейской форме. Её маленькие глазки, прятавшиеся за пухлыми щеками, смотрели недружелюбно и жадно. Она была широкоплечей и толстой, что вкупе с маленьким ростом делало её практически квадратной. Возраст такой, что сразу и не определишь: ей могло быть и двадцать три, и тридцать пять. Короче, пред нами предстала женщина, которую не будешь воображать голой ни при каких обстоятельствах. Я знаю таких: их выдает лицо, на котором нет ни мыслей, ни эмоций — эти проявления человеческого начала стоит ожидать от них лишь тогда, когда им что-то нужно, когда происходящее касается их напрямую. Они поступают в технарь или даже в институт и перебираются из глухой деревни в город. Бог знает, чем они занимались до этого, но учатся они прекрасно. Можно наблюдать, как такой гибрид раболепства и прилежания трясётся перед экзаменом, хотя знает всё-всё наизусть. Эти отличницы никогда не дают списывать и вечно что-то жрут. Вы подсмеиваетесь над ними — ехидно или добродушно, вслух или про себя. Но всего лишь через семь-восемь лет вы уже унижаетесь перед одной из таких в ментовке, больничке, паспортном столе, кабинете школьного директора или в налоговой службе — в любом месте, где есть бумажная волокита. Есть, конечно, и аналоги мужского пола.

 — Младший сержант Балашова. Выпиваем, молодые люди, — сказала утвердительно тётка и принялась светить каждому из нас поочередно в лицо: — Готовим документы.

В конце концов, конус света остановился на бутылке с пивом. «Охота Крепкое», — прочитал я на этикетке.

Включились фонари. Я уж забыл, что они вообще когда-нибудь включаются. И тут стало ясно, что сержант Балашова пришла не одна. Тут рядом стоял не кто-нибудь, а мой друг Миша. Не подлинный Миша, а какой-то фальшивый. Или может, Миша моего детства был фальшивым, а этот вот как раз такой, какой есть. Я пытался представить его в форме, но никак не удавалось. А теперь вот он стоит-красуется. Стало невыносимо горько, что в наш настоящий, волшебный сквер вторглись дурацкие карикатуры, игрушки из кукольного театра. И теперь ведь ни в чём нет полной уверенности — даже сквер может оказаться ненастоящим.

Я подумал, что Миша стыдится. Но нет: он там то ли отряхивал штаны, то ли чистил ботинки. Увидев меня, он тут же подошёл.

 — Привет, Дэн. Ты чё тут?

 — Да вот вы меня арестовываете, — ответил я ему.

 — Эй, Катюха, да это же мой кореш детства, — по интонации Миши стало понятно, что сержант Балашова главная.

 — И что дальше?

 — Как что… Ну ладно, а если мы твоих подруг встретим, что с ними будем делать? Тоже в отделение потащим?

 — Нам же нужно план выполнять, — сказала Катюха уже менее категорично.

 — Да ладно тебе, не переживай. Ща на Плеханова доберем. Там постоянно колдыри трутся.

Балашова посмотрела на нас, как голодное животное на что-то несъедобное и отвернулась.

 — Ладно, Дэн, давай. Мне надо работать. Набери на выходных, — попрощался со мной Миша за руку.

Парочка медленно удалялась по направлению к улице Плеханова. Кто-то из компании хлопнул меня по плечу: «Красава, Дэн! Вырулил! За это надо припить! Мы сегодня в неприкосновенности!».  А я сидел опустошенный и разбитый, опозоренный и облагодетельствованный.

Фотографии Флавии Австралии.