2012

Мы проснулись от того, что с нас сдернули одеяло. Моя подруга была в одних трусах, я и вовсе без них. Нашу кожу начал щупать конус карманного фонаря. «Одевайся и выходи», — сказал грубо мужской голос. Я отчего-то сразу понял, что адресовалось именно мне. Натянул трусы и вышел из вожатской в ночь пионерского лагеря.

Стоило начать с того, что я тогда работал вожатым: днём водил детей в столовую, готовил с ними номера для вечерних мероприятий, а после отбоя отправлялся в соседний корпус, где меня уже ждала коллега. О нашем ночном досуге знали практически все работники, мы особо и не скрывали.

…И вышел в ночь пионерского лагеря. Вокруг меня закружили ошалевшие от счастья комары. У крылечка переминались с ноги на ногу два охранника, и попыхивал тонкой сигареткой воспитатель третьего отряда Эдик. По растерянным, виноватым лицам охранников было ясно — Эдик за главного. Мозг выдал бегущую строку: «Эта узколобая сволочь хвастала, что работает в ментовке. А ты удивляешься…».

— Ты чё тут делал? — начал Эдик с нажимом.

 — А ты как думаешь? — почему-то мне тогда не хватило реакции спросить, с какой стати допрос ведет именно он.

— Ты нарушаешь устав лагеря. Ты знаешь об этом?

— О чём ты?

— Педагогическому составу нельзя заниматься сексом.

— Мне, конечно, не хочется лезть в твои дела, но ты сам сюда приехал с женой… — его маленькие глаза-буравчики впились в моё лицо. Эдику понадобилось много душевной работы, чтобы не съездить мне в подбородок.

— Иди к себе в корпус, — наконец, выдавил он из себя.

Я же пошел курить за туалет, а потом вернулся в ту кровать, в которой спал до этого. «Что случилось?» — встревожено спросила моя подруга. Она не лежала, а ждала меня сидя. «Да ничего — заглянули сказать, что мне здесь нельзя ночевать». «Так иди к себе». «Не могу — ты же знаешь, там спит Андрюха-диджей. Я ему разрешаю, когда он ходит бухать к первому корпусу. Ему оттуда до своей каптёрки не доползти. Да и во второй раз за ночь, думаю, не ворвутся».

Я отвел детей на завтрак, а после них сам сел есть. Давали яйца, сыр, масло и манную кашу. Последнюю я не переносил с детского садика, поэтому ограничился бутербродом и яйцом. Возле выхода меня поджидал Эдик. «Зайди по дороге в отряд к директору», — брякнул он, смотря куда-то в сторону.  

Только теперь в голове что-то начало складываться. Несколько дней назад я уже бывал у директора. Дело в том, что при устройстве я заявил, что хочу отработать все смены. Но вдруг мои услуги стали не нужны. Директорша так мне и сказала: «Ты хорошо справляешься, но ничего не попишешь — во вторую смену на практику приедут студенты из педагогического», — и протянула листок, — «Пиши по собственному желанию».

В городе нечего было делать, все разъехались по морям и дачам, а лагерь обещал мне, по крайней мере, новые знакомства, кто знает, может, даже привязанности. Но отказался подписывать я по другой причине — меня взбесил холодный, деловой тон начальницы, которым она исключила из разговора всё человеческое. То же мы встречаем во всевозможных кабинетах всевозможных чиновниц: сухость, краткость слов, выделанную занятость и формализм, которыми отмахиваются от людей, как от мух.

Но на этот раз в директорской я не встретил сухости, там меня дожидалось настоящее представление. Директорша, увидев меня, приподняла своё дебелое тело со стула, уперлась обеими руками в стол и принялась верещать: «Так вот вы зачем сюда приехали? Ты понимаешь, что у детей очень чуткий сон?! Вот представь, у ребёнка что-то болит или ему просто не спится, и он заходит в вожатскую. Интересно, что он потом расскажет родителям…».

Она ещё довольно долго рассуждала о моей безнравственности, но я уже не слушал. Вначале я порывался вставить какой-нибудь аргумент, допустим, что мы закрывались на щеколду, но потом переключился на детальное изучение висевших по стенам детских рисунков.  

После рацеи директорша вывела следующее: я увольняюсь по собственному желанию, иначе меня уволят со скандалом и без зарплаты. Единственное, что ещё от меня требуется, — отработать последние два дня до закрытия смены и сопроводить детей до города в автобусе.

Я вышел из директорской в приподнятом настроении не только из-за того, что в кармане оказались деньги, о которых я и не думал, но ещё и от сознания, что больше не увижу эту училку по английскому, ставшую на три месяца потентатом лагеря. Для себя я ещё во время разноса решил, что не буду дожидаться окончания смены, а свалю сегодня же через забор — пусть детишек в город везёт сама директорша или местный активист Эдик.

Я не хотел ни с кем прощаться, но все-таки зашел к Андрюхе в диджейку, чтобы стрельнуть сигаретку. На столе грудились пустые одноразовые стаканы, немытые кружки, банки из под консервов и использованные бутылки. Сам Андрюха лежал на скрипучей кровати, придвинутой вплотную к столу — единственный человек, который ещё спал в лагере в это время суток. Сигареты нашлись на месте нехитрого пиршества. Будить диджея было бессмысленно и негуманно, так как он не страдал жадностью, но страдал похмельем: я с чистой совестью взял себе три сигареты.

Напротив диджейки располагалась ещё одна каморка. Что-то потянуло меня открыть дверь. Комнатка оказалась совсем маленькой: внутри помещались два стеллажа с книжками. Я, следуя выработанной годами привычке, начал бегать глазами по корешкам. В основном попадалась детская литература времён социализма вроде «Как закалялась сталь», «Тимур и его команда» и тому подобного. Из всех увиденных книг мне приглянулись только «1984» Оруэлла и сборник пьес Бернарда Шоу.

Я взял сборник пьес и стер с него десятилетнюю пыль, провёл пальцами по некогда блестящим буквам на обложке. Меня переполнило ощущение, что я совершил нечто гадкое: разбудил своими грубыми прикосновениями спящего, брошенного людьми и скрывшегося от них в вечную дремоту.

Я оставлял в лагере детей, не ставших мне хоть немножко родными, оставлял любовницу, пяток друзей-собутыльников, сиюминутных и ненужных, и несколько лиц, которых я рассчитывал больше не увидеть. С собой я брал спортивную сумку с одеждой, три украденных сигареты и две украденных книги.

На трассе меня подобрал старый дальнобойщик с обритым черепом и висячими седыми усами. Он не говорил со мной, не слушал музыку, а только крутил баранку жилистыми, загорелыми руками.

Каждую секунду ко мне приближался раскалённый город, чьи запахи мне придётся вдыхать два месяца в одиночестве — асфальтовых заплат, плавящегося гудрона, бензина, пота, старомодных духов. Мимо фуры не проносились, медленно проплывали холмы с редкими деревцами. На бугристом ковре искрящегося шартреза выделялось несколько крупных пятен — теней, отбрасываемых облаками. Хотелось остаться здесь, между городом и лагерем, снять обувь и зашагать бесцельно вдаль по казавшейся издалека гладкой поверхности. Но было как-то дико просить дальнобойщика остановиться, где-то в глубине таился, скрытый от самого себя, страх, что потом не смогу добраться домой.

Я достал из сумки книгу, пролистал аннотацию и перенёсся в другое время года: «Был холодный ясный апрельский день…». 

Фотографии Флавии Австралии.