Два рассказа

У меня есть два любимых рассказа. Этот сам по себе ничем не примечательный факт так и остался бы болтаться на задворках сознания, если бы я нечаянно не перечитал сначала один рассказ, потом вспомнил второй, потом — задумался над тем, насколько они схожи и почему так произошло и т.д.

Эти рассказы — «Тлён, Укбар, Орбис Терциус» Борхеса и «Ultima Thule» Набокова — говорят во многом о разном, а во многом — об одном и том же. Что в них привлекает, так это попытка добраться до некоторых общих оснований. Однако обо всём по порядку.

Строго говоря, «Ultima Thule» Набокова — не рассказ, а глава недописанного романа; этот незаконченный роман — последнее, что было сделано писателем по-русски. Такая обрывочность, соединяясь с тем фактом, что в сборнике рассказов «Весна в Фиальте», случайно попавшим мне в руки, глава публиковалась отдельно как законченное произведение, — такая, значит, обрывочность прочно соединена в моём воспоминании с сюжетом «Ultima Thule».

В сюжете — смерть, любовь, труд, поиск истины, затерянная страна, море. Это, так сказать, хэштеги, кодовые фразы. Рассказ — о художнике, который пишет письмо своей умершей возлюбленной. Он пытается с ней, когда её уже нет, говорить, пытается заглянуть за черту и как бы нащупать там её присутствие. Художник пишет о встрече со своим старым знакомым (человеком не лишённым ума, однако весьма заурядным), который одной осенней ночью то ли сошёл с ума, то ли решил удариться в софистику, а то ли познал истину. Последнее наиболее вероятно.

Чтобы не пересказывать все детали сюжета, ограничусь главным: Фальтер (так зовут знакомого художника) после определённого катанья-мытья соглашается рассказать об истине, но художник отказывается, полагаясь не на, как можно было бы подумать, нелепый авось, но на память и свою работу.

Герой работает над серией иллюстраций к поэме (собственно, рисунки заказал ему исландский поэт). Серия представляет собой несколько эскизов об Ultima Thule, затерянном где-то в морях острове. Ну и так далее. Эта затерянность наряду с тем, что заказчик исчезает, делает своё дело.

Заказчик исчезает, а художник продолжает рисовать; любимая умирает, а художник пишет ей письма. Возможно, подобное поведение — способ не сойти с ума от одиночества, а может — нечто большее. Для меня этот разговор с темнотой (а остров Ultima Thule тоже — в море тёмного) значит и ещё кое-что. Мне кажется, что отказ от фальтеровской истины означает веру в некую имманентную возможность спасения для слабого человеческого существа; веру в красоту как в средство борьбы со всеми этими пустотами, немотами и темнотами.

Судите сами. Фальтер утверждает, что знает истину. Говорит, что все теологические или философские догадки человека ничего на самом деле не стоят, они — как тени теней, копии копий. Осознанно остаться в пространстве человеческого значит никогда, возможно, не узнать, что такое смерть (или бог?), или (притом, что обратное, конечно, тоже не даёт гарантий) никогда не узнать, где теперь возлюбленная. И, выходит, сам акт этого своеобразного стоицизма (или отчаяния?) придаёт существованию человека некоторое оправдание и глубину.

В целом, рассказ Набокова, как, впрочем, и рассказ Борхеса, не ощущается как только рассказ. Все поднимаемые темы (например, борьба с темнотой — или покорность темноте) засасывают пространство текста наподобие чёрной дыры. А после текста становится будто бы даже слишком много.

Ещё одна интересная особенность — Набоков здесь не играет. В рассказе я почти не наблюдаю саркастической усмешки в сторону мещанства и пошлости вообще, которая так характерна для больших вещей писателя. Здесь отношение Набокова к персонажам более щепетильно. Даже Фальтер вызывает, скорее, жалость, а не презрение. Сложно сказать, с чем это связано; можно предположить, что художник, от лица которого ведётся повествование (он пишет письмо — это и есть повествование), каким-то чудным образом отвоевал себе и своему взгляду на жизнь часть положенной автору территории.

Рассказ Борхеса о другом и, как было сказано выше, о том же самом. В рассказе поднимается уйма философских, литературных и каких бы то ни было иных проблем, поэтому я, не претендуя на объективность, буду говорить о том, что впечатлило меня.

Человек читает энциклопедию и находит в ней статью о выдуманной стране под названием Укбар. Примечательно, что статья об Укбаре есть только в одной энциклопедии, а страницы со статьёй — лишь в некоторых её копиях. В статье об Укбаре упоминается выдуманная (выдуманная и для Укбара) страна Тлён. Фу-у-ух.

Позже Тлён станет для Укбара реальным, но это уже другой разговор. В общем, повторяющийся и здесь мотив заброшенности — это полдела. Позже, когда Тлён будет становиться всё более реальным, он станет похож на сверхчеловеческого Фальтера, который так неловко вторгся в мир людей.

Тлён интересен тем, что его жители (жители, напомню, выдуманного мира) воспринимают, собственно, мир с позиций крайнего идеализма. Главным для них становится не реальность мира, а как раз таки собственное восприятие.

Другой аспект — языки Тлёна. В одном из них, например, нет существительных. В основном употребляются глаголы вперемешку с наречиями. Так, фраза «луна поднялась над рекой» дословно с языка этой странной страны переводится как «вверх над постоянным течь залунело». Другой язык включает в себя только прилагательные, и мы не сможем сказать: «луна на небе». Вместо этого придётся сказать: «воздушно-светлое на тёмно-круглом».

Такие дела. Можно долго рассуждать, язык ли повлиял на восприятие или наоборот; совершенно понятно только то, что в таких условиях жизнь Тлёна радикально отличается от нашей.

И вот к тому моменту, когда Тлён становится совершенно реальным для Укбара и частично реальным для нашего мира, рассказчик и решает забыть о нём. (Важно пояснить, что к тому моменту множество людей заинтересовалось причудливой стройностью того мира, а язык Тлёна начал преподаваться в школах.)

Борхес пишет: «Контакты с Тлёном и привычка к нему разложили наш мир. Очарованное стройностью человечество все больше забывает, что это стройность замысла шахматистов, а не ангелов. Уже проник в школы “первоначальный язык” (гипотетический) Тлёна, уже преподавание гармоничной (и полной волнующих эпизодов) истории  Тлёна заслонило ту историю, которая властвовала над моим детством; уже в памяти людей фиктивное прошлое вытесняет другое, о котором мы ничего с уверенностью не знаем — даже того, что оно лживо. Произошли перемены в нумизматике, в фармакологии и археологии. Думаю, что и биологию, и математику также ожидают превращения… Рассеянная по земному шару династия учёных одиночек изменила лик земли. Их дело продолжается. Если наши предсказания сбудутся, то лет через сто кто-нибудь обнаружит сто томов Второй энциклопедии Тлёна. Тогда исчезнут с нашей планеты английский, и французский, и испанский языки. Мир станет Тлёном. Мне это всё равно. В тихом убежище отеля в Адроге я занимаюсь обработкой переложения в духе Кеведо (печатать его я не собираюсь) “Погребальной урны” Брауна».

Борхес, кстати, действительно переводил это сочинение, но речь не о нём. Интересно наблюдать, как другая реальность (не важно, хороша ли она или ужасна) вытесняет наш мир. В такую же ситуацию попал, кажется, и художник из рассказа Набокова. Сначала он попытался с головой нырнуть в водоворот непознанного, но потом ему хватило мужества (или отчаяния), чтобы остановиться — и рисовать. Точно так же Борхес-рассказчик в тонущем мире принимается за литературную тире переводческую деятельность.

И, выходит, сам акт этого своеобразного стоицизма (или отчаяния?) придаёт существованию человека некоторое оправдание и глубину.

В общем-то, все мы находимся в похожей ситуации. Даже если не замечаем. Наш личный корабль продолжает плыть в темноту, тонуть, тянуться к небытию. И каждый справляется с проблемой на свой лад; кто-то, например, примыкает к тем или иным формам коллективности — к тем или иным группам и лозунгам; кто-то ищет спасение в бытовом мистицизме — в гороскопах, гаданиях, политизированных конфессиях; кто-то предпочитает не замечать близость катастрофы.

Некоторые стараются смотреть буре в лицо. Этот стоицизм тире отчаяние заслуживает, конечно, определённой степени романтизации. Вспоминается Газданов, вспоминается главный герой «Маятника Фуко» Умберто Эко. Я не знаю, какой из перечисленных вариантов поведения при кораблекрушении лучше, но, кажется, начинаю понимать, какой честнее.

Возможно, не стоит сломя голову бросаться в пучины какого угодно мистицизма со всеми прилегающими (наркотики, там-там, марши, астральная кома) обстоятельствами; возможно, стоит остаться со своим беспомощным одиночеством наедине. Глядишь, звезда, например, со звездою заговорит или ещё что-нибудь этакое вдруг произойдёт.

(Скорее всего, ничего, конечно, не произойдёт, но, может быть, в этой-то надежде и/или обречённости что-то важное откроется для человека.)

Фотографии Лены Стрыгиной.