Шекспир. 400 лет спустя

Сегодня мы видим Шекспира не так, каким его видели современники. Со дня его рождения прошло четыреста пятьдесят два года и четыреста лет со дня его смерти. Однако он по-прежнему занимает наши мысли, и это несмотря на то, что опыт, который мы приобрели, сильно отличается от опыта поэта. За четыреста лет мир так сильно изменился, что невольно может возникнуть вопрос: «кому сегодня нужен Шекспир?». И ответ будет, если попытаться дать наикратчайший, — «никому». Он никому не нужен. По той простой и вместе с тем прискорбной (или нет?) причине, что реальная жизнь всегда выигрывала у литературы и искусства.   

Нет даже уверенности в том, что Уильям Шекспир как автор 37 пьес и 154 сонетов существовал на самом деле. Исторический Шекспир — сын перчаточника и ростовщика из Стратфорда-на-Эйвоне, театральный актёр, ставший в итоге торговцем зерном, не оставил ни одного свидетельства о том, что именно он был автором «Макбета» и «Кориолана», «Как вам это понравится» и «Ричарда III». Ни одной рукописи, ни одного автографа. Не осталось даже останков Шекспира. Есть только лагерь шекспироведов, расколотый на стратфордцев и антистратфордцев — сторонников драматургического гения стратфордского Шекспира и тех, кто этот гений отрицает.

Не так важно, был ли сам Шекспир автором всех этих произведений или же он всего лишь плод литературной мистификации поэта Кристофера Марло, философа Фрэнсиса Бэкона, государственного деятеля Эдварда де Вера (графа Оксфорда). Значение имеет лишь то, что каждый вынес из Шекспира — то личное, что останется вместе с тобой до тех пор, пока кожа будет существовать неотделимо от тебя — дышать, растягиваться, покрываться татуировками и пигментными пятнами, увядать и рассыпаться.       

Впервые Шекспира я прочёл в зрелом возрасте восьмиклассника. Мои ровесники тогда пинали мяч, падали и получали ссадины на коленках, мучали зверушек, впервые пробовали курить за гаражами — в общем, вовсю готовили себя к взрослой жизни, а я же сидел дома и читал «Сон в летнюю ночь». Не понравилось. Надо сказать, я и сейчас терпеть не могу эту комедию. Тем не менее, Шекспир тогда сделал своё дело — в мои тринадцать лет он стал ещё одним кирпичиком в фундаменте моей снобской натуры.

Значение имеет лишь то, что каждый вынес из Шекспира — то личное, что останется вместе с тобой до тех пор, пока кожа будет существовать неотделимо от тебя — дышать, растягиваться, покрываться татуировками и пигментными пятнами, увядать и рассыпаться

С тех пор прошло почти десять лет. В футбол я так и не играю, зверушек не мучаю, разве что изредка играю с кошкой, когда приезжаю домой. И только Уильям Шекспир по-прежнему вместе со мной, следует незримой тенью, изредка напоминая о себе. 

Пару лет назад я гостил у своего друга в Пинске, город был полностью изучен, и денег уже почти не осталось (билет назад был припасён заблаговременно). В книжном магазине я купил томик Шекспира в мягком переплёте — сборник драм «Гамлет», «Отелло» и «Юлий Цезарь». Смутно помню, что мною тогда двигало. Возможно, моё депрессивное настроение, спровоцировавшее в сознании какие-то ассоциации с принцем Датским.  

Между тем, гораздо больше Гамлета мне нравятся Брут и Кассий. В «Юлии Цезаре» они показаны бесстрастными и невозмутимыми персонажами, истинными представителями римского стоицизма. Кассий, правда, слегка выбивается из стоических представлений, утверждая, что не судьба, а сами люди отвечают за себя. Об этом он и говорит Бруту: «Порой своей судьбой люди правят / Не звезды, милый Брут, а сами мы / Виновны в том, что сделались рабами» (акт I, сцена 2). Несмотря на это небольшое разногласие, и Брут, и Кассий стремятся к атараксии — свободе от тревог и волнений. Зачастую, когда возникает искушение пустить свою жизнь на самотёк, я вспоминаю этих персонажей Шекспира и то, как сложились их литературные судьбы. Иногда это помогает, иногда — нет.

Фортинбрас служит напоминанием о том, что боль должна претерпеваться, и на смену ей всегда приходят рутина и прагматизм — для этого нужно лишь иметь мужество признать реальность повседневного мира

Если вернуться к Гамлету, то важным представляется не то, что происходило с ним, а то, что стало после него. У Збигнева Херберта по этому поводу есть великолепное стихотворение, оно называется «Плач Фортинбраса». Норвежец Фортинбрас, который после смерти Гамлета становится правителем Дании, стоит над могилой принца Датского и произносит примерно следующий монолог: ты страдал, жил в мире теней, не обращал внимания на то, что происходит вокруг, теперь же настал мой черёд — нужно думать о подданных, собирать налоги, содержать тюрьмы, заботиться о проститутках. Фортинбрас служит напоминанием о том, что боль должна претерпеваться, и на смену ей всегда приходят рутина и прагматизм — для этого нужно лишь иметь мужество признать реальность повседневного мира.

На моей книжной полке стоит «Генрих V», хотя в данном случае это и не Генрих вовсе, а Йиндржих. Чешское издание исторической драмы Шекспира я приобрёл весной прошлого года на каком-то книжном развале в Пльзени. И опять — на последние деньги. Хорошая тенденция, наверное. Книжка тогда сразу заинтересовала обложкой — на неё был помещён Кеннет Брана в образе Генриха V. Он срежиссировал этот фильм в 1989 году, исполнив в нём главную роль. Я смотрел его раза три, а монолог Генриха V перед началом битвы при Азенкуре знаю, кажется, наизусть.

Однако в голове у меня другой шекспировский полководец — Кориолан, которому тоже повезло быть удачно экранизированным. В 2011 году это блестяще сделал Рэйф Файнс (исполнив заодно и роль Кориолана), поместивший античные события «Кориолана» в современные декорации, и даже Джерард Батлер в роли Авфидия — предводителя вольсков и главного противника Кориолана — не портит общего впечатления от фильма. «Кориолан» же — это пьеса о сути политики, взаимоотношениях человека и массы, о жажде признания и власти толпы, о проблеме отцов и детей, в конце концов. Видимо, не зря Томас Элиот назвал эту пьесу величайшей творческой удачей Шекспира. Кориолан мне симпатичен тем, что он пытается отстоять свою автономию, занять позицию — не быть вместе с плебеями, но и не питать иллюзий по поводу патрициев. Вместе с тем, очевидно, что подобные попытки обречены на поражение.  

Жизнь — это уже поражение. Осталось только понять, что собственно такое «жизнь». Макбет в своём известном нигилистическом монологе формулировал однозначно: «Жизнь — это только тень, комедиант, / Паясничавший полчаса на сцене / И тут же позабытый; это повесть, / Которую пересказал дурак: / В ней много слов и страсти, нет лишь смысла» (акт V, сцена 2). С этим можно согласиться, но можно и продолжить поиски.

Спустя четыреста лет после смерти Шекспира на вопрос «кому он нужен сегодня?» у меня есть ответ. Он нужен всем.

Правда, чтобы дать подобный ответ, идти к нему придётся довольно долго. 

Фотографии Лены Стрыгиной.