Городгерой: жители

Если в прошлый раз в публикуемых нами заметках Ани говорилось в основном о вещах — о памятниках и пожитках, то в этом материале, выходящем в рамках номера о «малой литературе», речь идёт о людях. И надо сразу сказать, что эта подборка — лишь малая часть из того антропологического «дневника наблюдений», что Аня ведёт чуть ли не ежедневно. На своих страницах в соцсетях Векшина постоянно приводит миниатюры, активным или пассивным участником которых она становится в своих перемещениях по городу, забавные диалоги, сценки, зарисовки, скетчи — назвать это можно по-разному. Какая-то часть из подслушанных в Москве разговоров попадает в специально отведённую колонку в «Москвичмаге», а диалоги с водителями из автостопных путешествий были собраны в отдельную книгу «Рыцари индустрии», вышедшую в 2018-м году. При этом, насколько мне известно, если вдруг соцсети Ани замолкают и поток текстовых миниатюр прерывается на срок более нескольких дней, то это становится поводом для друзей и подписчиков озаботиться здоровьем автора и выяснить, в чем дело. Такой вот вариант сопряжения литературной практики с практиками повседневности. Думаю, это похоже на то, как читатели, погруженные в контекст современной поэзии, инстинктивно чувствуют неладное, если вдруг перестаёт выкладывать новые тексты Вадим Банников или Виктор Лисин.

При этом манера письма Ани Векшиной, пожалуй, менее всего подходит для документальной прозы, так как за каждой фразой в её текстах виден автор, её отношение к тому, что она описывает, не уклоняясь от оценочных суждений (а иногда и, как кажется, чересчур увлекаясь ими), а также её, порой плохо скрываемое, упоение языковой игрой. Но я бы и не стал называть приведённые ниже заметки документальной прозой и, пожалуй, оставил бы вопрос жанровой идентичности в стороне, пока ограничившись характеристикой этих текстов как некой «малой литературной формы». Формы, стоящей особняком, и равноудалённой как от художественной прозы Векшиной, так и от её поэтических практик.

В случае с данными текстами интересно, что, говоря об авторе, мы как бы вдруг обнаруживаем, высвечиваем незаметного, полупрозрачного наблюдателя, который притаился в своём укромном углу с блокнотом и, скорее всего, предпочел бы остаться нераскрытым. Но если присмотреться к творчеству Ани (к слову, больше заметок можно прочесть в её телеграм-канале) внимательнее, то становится видно, что наблюдатель этот не отстраняется и не просто холодно, по-шпионски стенографирует происходящее, а, наоборот, является непосредственным участником событий, таким же странным и противоречивым, как объекты его наблюдения, со своими чудачествами и проблемами.

Думаю, именно поэтому Векшина не может удержаться от субъективных (иногда даже кажущихся язвительными) оценок, так как она сама всему этому сопричастна — и оценивает, как мне кажется, себя в том числе. Конечно, никто не даёт нам права решать, кто плохой, а кто сумасшедший, чья жизнь не удалась или удалась, да не так, расковыривать чужие комплексы и несчастья, пусть даже те, о ком идёт речь, анонимизированы. Но, с другой стороны, всё это так по-человечески, ведь это те мысли, которые так или иначе возникают в голове у многих из нас по отношению к тому или иному бытовому эпизоду, так что их артикуляция, наверное, всё же не преступление. Интонация — другой вопрос, но это мы оставим на совести автора, тем более что интонаций у неё много. Иногда тон этих заметок напоминает мне выступления стендап-комиков, также фокусирующихся на бытовых эпизодах и за счёт эмоционального выражения своего к ним (чаще всего — негативного) отношения «разгоняющих» повествование, выводя его за рамки простого описания ситуации.

Здесь, если подчеркивать документальный характер заметок, мы видим максимально маргинализированный вариант «записок у изголовья», где московская Сэй-Сёнагон, вдруг отбросив кротость, позволяет себе быть острее, злее, субъективнее. Кстати, интересно представить ситуацию, как в далёком постапокалиптическом будущем заметки Ани Векшиной становятся основным документальным описанием жизни в Москве нулевых, и лишь по ним потомки строят представления о социальном, культурном и других аспектах бытования жителей города-героя, что устал быть главным, но тем не менее всё ещё пестрит христовым ликом. Давайте прочтём и представим.

Кирилл Александров

***

Сияние ее брильянта в будке контролера эскалатора на станции метро «Октябрьская» не заметить было просто нельзя. Конечно, это была какая-нибудь трогательная история про несложившуюся карьеру на радио или телеканале. Уксус в стакане черного кофе без корицы, но зато с сахаром. И, может быть, был мужчина, который обещал, но ничего не сделал. Или она просто чувствовала в себе эту тягу. Когда пальцы сжимают микрофон, а голос звучит в динамике. И это уже совсем не твой голос. Она частенько позволяла себе эту вольность, о которой, конечно, не знал московский метрополитен. Кому это вообще может прийти в голову? Пенсионерка, женщина образованная, с бросающейся в глаза порядочностью и длинной трудовой биографией. А пользовалась служебным положением! Да еще как!

Диалог с пассажирами через громкую связь. В неокрепшие умы. А если дети опять же? «Какая у вас шляпа, девушка», — искренне удивлялся в микрофон ее мягкий старческий голос. «О-очень вам идет». Или утром, когда все особенно злы: «Не расстраивайтесь, этот день скоро закончится!». Иной раз, окончательно потеряв стыд в час-пик, позволяла себе особенное сочувствие к узникам постоянного маршрута: «Стойте справа, проходите слева, если еще есть силы после работы». Многие знали женщину в лицо, махали руками в знак приветствия. Дама за рупором отвечала. Кокетливо и охотно. Как-то раз молодой парень, ехавший впереди меня на эскалаторе, обещался удивить ту единственную, которая стояла рядом: «Здесь она обычно сидит, эта женщина, которая комментирует». И потом щурясь вдогонку: «Но сейчас это, кажется, не она». Да, и потом всегда стала не она. В кабинке виднелось какое-то чужое уставшее лицо с тяжелыми слипшимися веками.

Наверное, у нее не было жизненных иллюзий. Я тоже больше никогда ее не встречала.

Может быть, сослали в «Бибирево»? Может быть, в «Новокосино»?

***

Уборщица кафе «Муму» старательно трясет над головой шваброй, пытаясь вселить ужас в общество бомжей, которое с благостной улыбкой на лицах растекается по стульям в темном углу заведения. Под активным натиском плотной фигуры большинство участников нехотя спасаются бегством в холодную улицу, но один находчивый все-таки успевает проникнуть в туалет и как следует там затаиться. Через время он боязливо высовывается из-за двери и неудачно напарывается на своего преследователя. «Мне Путин разрешил в туалете писать!» — вдруг сообщает маргинал, прежде чем смиренно принять свою казнь. Естественно, усталая женщина в резиновых перчатках свирепеет моментально и поступает с бомжом так же, как с неожиданно вылезшим откуда-то тараканом — начинает калашматить его от всей души баллончиком с освежителем воздуха: «Врешь! Не разрешал тебе Путин!».

Иной раз диву даешься, как президент наш близок к народу.

***

Пухленькая девушка в электричке, наподобие тех, что стоят по вечерам с цветами или овощами у метро, минуты три в задумчивости почесывала крупные свои ляхи через шерстяную юбку. Затем откинула со лба зеленый платок с психоделическими узорами и беспощадно сжала между ног целую корзину румяных и наливных. Одно из потревоженных яблок оскорбления не выдержало — прыгнуло с кучки соплеменников и покатилось под сидение. Девушка в задумчивости проводила его взглядом и вдруг решительно высвободила в меня, щуплую и незнакомую, все содержимое клетчатого чемодана мировой несправедливости: «Я вот выбрала себе женихов. Тщательно выбирала. Написала Брюсу Уиллису, а он не ответил. Еще писала Орландо Блуму, Элайджа Вуду, Микки Рурку. И они не ответили. За 2 месяца писем 50 написала. Никто так и не ответил. Это все бесполезно, да? Им ничего не передают. Может, и не писать тогда никому? Это только если на отдыхе с кем-то познакомишься из них, а так, наверное, вероятности совсем никакой нет».

Страшно подумать о ком мечтает та, которая продает семечки.

***

Валентина Николаевна вообще-то была престарелой бухгалтершей, но по пятницам ее иногда накрывала волна страсти к приключениям и новым знакомствам. И тогда она мчалась на какую-нибудь полузаброшенную дачу в Нижнее Велино или Верхнее Шахлово к потенциальному мужчине мечты, написавшему ей что-то несуразное в «Одноклассниках».  Не то чтобы она правда считала, что все рыцари кучкуются в поселке им. Тельмана, а фотография с пятилитровой баклашкой светлого появляется на заглавной странице профиля сама собой или по роковой случайности. Просто хотелось иногда внести в размеренную жизнь с годовым отчетом бледный намек на сентиментальную безумность.

***

В каждом дворе есть та самая старушка, которую Господь по неосторожности обделил дачей. Вот этому — дал, этому — дал, а с ней вот как-то застопорилось все. Старушка-то про это помнит и терпеливо ждет, но когда вдруг неожиданно понимает, что риск умереть без окученного собственными руками корнеплода слишком велик, срочно бежит покупать грабли и спускается сажать гиацинты под окном многоэтажки. Все бы ничего, но увлечение старушек садоводством, как правило, распаляет в них желание насаждения. Бывшие добрые и славные любители котов под воздействием железных леек превращаются в расчетливых стратегов и захватчиков территорий. Сначала они просят жителей не топтать подсолнухи, потом не ходить вдоль ландышей, затем оттяпывают кусочек детской площадки под шиповник или смородину, и вот уже жажда вырастить бледный огрызочек белокочанной капусты ведет их сквозь самое сокровенное: ту самую народную тропу, что годами вытаптывалась посреди газона ленивыми пятками обывателей. А далее начинаются кровавые разбирательства с собачниками, самодельные заборы из прогнивших колес, чучела вне хэллоуина и прилепленные к деревьям объявления с проклятиями. Так что когда вдруг запоздалая божья благодать в виде шести соток в Малаховке до бабушки наконец докостыляет, то та уже будет не то чтобы не в настроении, а скорее всего даже не в добром здравии.

***

«Аслан меня зовут, уважаемый пассажира! Обращаться, если что. Едем в Кузьминка», — сказал он и принялся шурудить ключом в зажигании. Машина капризно вздохнула и, пустив газы, зарычала. За окном понеслись новостройки, отличающиеся друг от друга только что номером.

Аслан тем временем вкладывает в поездку всю душу: «Какая цвет красивая у машина впереди, уважаемая пассажира, видишь? Прямо на солнце горит!». И его лицо становится еще шире от расплывающейся мечтательной улыбки. «Ах, нам бы всем такая машина, да?». Никто ничего не сказал, но подумал: «Нам бы».

Диалог с дружественным народом как-то не клеится, а потому чуткий водитель принимается нащупывать какую-нибудь нетривиальную тему: «Погода сегодня хорошая, чтобы поехать в Кузьминка!». И лукаво смотрит в зеркало заднего вида. Вот, дескать, как ловко я угадал, что у вас на сердце. Но сердца остаются безучастны. Это сильно расстраивает Аслана, но он быстро придумывает новый способ завоевать симпатию: резко притормаживает на светофоре и как бы негодует: «Вот как он поворачивает, уважаемый пассажира, а? Так нельзя, да?». И затем, откатив стекло громко кричит: «Эй, ты что? Не видишь, пассажира везу в Кузьминка?». В ответ ему было показано то, что на самом деле обычно царит в сердцах у всех застрявших в пробке на Волгоградском проспекте. «Пальцы свои тычешь чего?» — непонимающе говорит Аслан, закрывая поцарапанное усердностью стекло. «Не волнуйся, уважаемая пассажира, доедем как-нибудь. Надо будет — выйду и пальцы ему все переломаю». И быстрый взгляд в зеркало — должна же такая готовность и жертвенность найти отклик. Ящик для писем пуст: 0% заинтересованности. Лишь один мужчина с крючковатым носом нехотя выпаливает: «Давай жми, потом свои проблемы решать будешь». Молча едем до метро, кто с чем, а Аслан с перевариванием несправедливой колкостью. Губы его нервно сжимаются,  брови подпрыгивают вместе с кочками на асфальте. Даже портрет Владимира Владимировича, прилепленный в верхней части лобового стекла как-то мрачнеет. Впереди метро. Пассажиры заблаговременно встают и, не дожидаясь полной остановки, привычно тычутся в дверь — заперто. Непонимающая толпа поворачивает свои разъяренные лица к водителю, который имеет мужество сообщить: «Открою, только если с хороший настроения выйдите из моя машина!»

Надеюсь, кто-нибудь не очень сильно искалечил его в час-пик.

***

Среди утомленных вечерних пассажиров особенно выделялся тот самый с Достоевским в руках. Еще пока слабовольная щетина его, в разных концах лица вполне себе задавала размеры будущих амбиций, да и глаза, хоть и не спрятанные за стеклянную муть пыльных стекол, не откровенно еще пока плоховали, но как бы начинали прищуриваться, пробовали уже дряхлеть, толком и не воспользовавшись молодостью.

Бомжаватого вида старик, сидевший рядом, долго смотрел на испачканное осенней хандрой дерматиновое пальто его и сказал громко, даже с какой-то горьковатой ноткой не то сочувствия, не то разочарования: «Вас уже ничего не спасет». И срочно пересел напротив, важно запахнув за пояс остатки того, что в прошлом, возможно, напоминало жилет.

И правильно, подхватишь еще что-нибудь неизлечимое от этой русской интеллигенции.

***

В кинотеатре «Факел», где я несла службу, числясь администратором, а потом и методистом, частенько приходили старушки не в себе. Одна из таких, помимо беретки, красных губ, намазанных далеко за края и мотоциклетных перчаток с бархатными заплатками, козыряла билетиками на все виды мероприятий в Москве. Они, кстати сказать, классифицировались в зависимости от того, куда бабушка хотела пойти. На вырванном из блокнота листе значилось шариковой ручкой: «Билет в кино», «Билет в театр», «Билет на концерт». «Ради праздничка решила вот в кино сходить», — говорила бабушка радостным голосом, положив перед озадаченным охранником свой пропуск в мир искусства. Иногда она приносила в пожеванном целлофане конфеты или печенье, чтобы угощать случайно попавших под руку. В пакете всегда было несколько видов всего, часто раскрошенного, в мокрой пожухлой обертке, потому, что это добро она собирала на кладбище. Так мне сказала женщина, приходящая смотреть фильмы с тонкими носками на руках вместо варежек.

Фотографии Насти Обломовой.