Первосентябрьское гонзо

Среди людей, не привыкших переводить наблюдения в ясные суждения, бытует крайне занятное мнение, будто у человека, выбравшего педагогическую стезю в жизни, по большому счету и жизни-то никакой нет. Вспомните себя школьником и то удивление, которое вы испытывали, встретив учителя где-то вне школы. Но вопреки этому домыслу, преподаватели живут и экзистируют фактично, а отнюдь не растворяются в воздухе, выходя за стены образовательного учреждения. Дабы показать, что такая жизнь полна разных цветов и красок, по крайней мере, не только уныло-грустного тона, я и займусь сегодня мини-этнографией частного существования в стиле гозно.

Реальность порой развивается так, что утром 1 сентября ты обнаруживаешь себя преподавателем вуза, которому нужно тащиться на работу, дабы сеять разумное, доброе, вечное. Происходит это как-то внезапно, в полном соответствии со стереотипом большинства, согласно которому никто по доброй воле не идет в преподаватели, а оказывается там в силу стечения обстоятельств. Доля правды в этом есть, но все-таки становление преподом серьёзно отличается от вовлечения в проституцию. Хотя с философской точки зрения есть и сходства. В любом случае, слово «случайно» это не про меня: я свою работу выбрал сам, в состоянии вполне годном для написания завещания. Выбор определился легко: я просто не хотел видеть в зеркале ещё одного впаривателя (их, и продуктов их корявых ручек вокруг предостаточно). Да-да, я знаю, что вы скажете «в мире так много профессий», но лично мне рынок труда предлагал только впаривателей. Может, это карма.

Реальность порой развивается так, что утром 1 сентября ты обнаруживаешь себя преподавателем вуза, которому нужно тащиться на работу, дабы сеять разумное, доброе, вечное

Мой гонзо-репортаж, как и положено крайне субъективному изложению событий, начинается в постели. Открыв глаза, я ощущаю себя погрузившимся в болото нежелания идти на работу, из которого мне ещё предстоит себя вытащить, подобно барону Мюнхгаузену. Нежелание гостит у меня отнюдь не потому, что я ленив или не люблю свою работу, а потому что я давно уже не понимаю, что значит «работать» в этой сфере. И большинство не знают, а те, кто говорят, что знают — мне представляются большими мастерами феерического бреда и самообмана. Нет, конечно, среди преподов попадаются гуру и святые. К ним — никаких вопросов. Точнее, вопросов уйма, но другого толка (Так и вижу, каким мир представляется для гуру — пустыня, заполненная аморфными и полупрозрачными призраками, которые иногда кидаются в твою сторону с восклицанием «Teach me!».) Суть моего незнания, конечно, не в том, что моя ранняя зрелость омрачена склерозом, а в том, что сама профессия невозможна. Собственно, Фрейд, чьё учение нам жить и строить помогает, озвучил этот парадокс: невозможно обучить знаниям, невозможно воспитывать и невозможно управлять. Лакан позже добавил ещё один гвоздь — невозможно научить человека желать. Вот только от препода требуется как раз этот джентльменский набор невозможностей. Поэтому подобно магу-иллюзионисту он вынужден каждодневно показывать фокус — стояние на стуле, лишённом сразу четырёх ножек.

Той самой косичкой, за которую я привычно хватаюсь в подобном случае, является мысль о самоуважении. Можете считать меня старомодным, но я уверен, что делать свою работу плохо — это унылый способ расписаться в книге бытия в собственной глупости и ненужности. Желающих выпилить себя болгаркой из реальности в мире хватает с избытком, но я не из их числа. Нежелание работать, не зная, что именно и зачем ты делаешь, ничуть не мешает любить свою работу. Это так же просто, как, например, любить беседы с интересными людьми и одновременно избегать бессмысленного трепа с пустоголовыми.

Или, к примеру, шаман лишь в крайнем случае перемещается в междумирие с помощью экстаза, а я только по пути на работу и с работы дважды погружаюсь в забытье и дважды испытываю экстаз, покинув, наконец, харонову лодку городского транспорта

Вообще ощутить себя в шкуре препода (учитывая, что в своём прошлом ты навсегда студент) — это архаический опыт. Это мало чем отличается от того, как шаман влезает в шкуру зверя, чтобы исполнить ритуал. Вот каково ему? Особенно если его вера ослабла? А каково мне? Тем более что современная техника безопасности вызывает у меня сомнения. Шаман обращался к духам умерших в основном чтобы задобрить их, а мы на семинарах поминаем усопших мыслителей. Кому как угодно, но никаких амулетов и оберегов от их гнева у нас нет (ну мне, по крайней мере, в учебной части ничего не выдавали). Или, к примеру, шаман лишь в крайнем случае перемещается в междумирие с помощью экстаза, а я только по пути на работу и с работы дважды погружаюсь в забытье и дважды испытываю экстаз, покинув, наконец, харонову лодку городского транспорта. И ведь за тяжесть и риск никто мне доплачивать не хочет, говорят — мифологическое сознание в прошлом (а потом эти же люди тайком стучат по дереву — Просвещение, my ass!).

В итоге правдами и неправдами я выхожу на улицу и шагаю на остановку. И с каждым шагом я обретаю то, из-за чего когда-то выбрал профессию. Я специально не втыкаю в себя наушник, чтобы с любопытством наблюдать за теми, кого сегодня также чёрт понес в образовательные учреждения. По пути я вижу школьников с родителями и без, и на меня накатывают воспоминания.

Первое сентября (даже спустя более двух десятков лет) ассоциируется у меня с дорогой в школу промозглым серым утром со слякотью и сыростью после ночного ливня. Ты идёшь в школу с букетом астр или хризантем (астры блеать, а не розы, гвоздики или лилии из магазина; суровые осенние цветы, символизирующие грусть упавших с неба звезд), с холщовым мешком со «сменкой» (и ты ненавидишь эту «сменку», словно её ношение — это клеймо позора и изощренное издевательство, ты ненавидишь погоду, из-за которой сменную обувь у тебя обязательно проверят держиморды на входе — но я убей бог не помню, что не так было с этой «сменкой»), с ранцем на спине, который заставляет ощущать себя римским легионером на марше. В твоем портфеле минимум пять учебников, представляющих из себя старые, разбухшие фолианты, каждая страница которых впитала грязь и жир прежних 5-7 поколений, отчего вес каждого учебника увеличился втрое. И каждый шаг в сторону школы отзывается молчаливым протестом, горящим, словно гордое сердце Сизифа в начале своего пути, где-то глубоко под школьной формой.

Бюрократию удается продавить, что ещё раз доказывает мой тезис о том, что не всякая бюрократия — это машина, порой это скорее ёмкость, заполненная гелевыми шариками

Обычно, когда я иду на работу, я похож на героя Клайва Оуэна из сериала «Больница Никербокер», который по утру выбирается из опиумной курильни (только у меня вместо зелий компьютер). Но сегодня особая дата. Поэтому ничего из той детской картинки мой первосентябрьский путь на работу не напоминает: стоит солнечный погожий день, я иду налегке и моё настроение скорее благожелательное. Ну разве что рюкзак, который я таскаю на спине (поскольку предпочитаю, чтобы руки были свободны), заставляет лучше вспомнить психическую травму детства. Вообще, кажется, любой стремится не занимать руки поклажей — это не столько прихоть, сколько трезвый расчёт человека, не ждущего от жизни только плюшек. Помимо плюшек, прилетают и плюхи. А ведь даже ничего не весящий пакетик, повисший на руке, на доли секунды замедлит защитное движение руки — и хорошо, если это будет удар локтём в челюсть от корявого пассажира, а если шило в горло в вечернем переулке? Вы как хотите, а я не могу позволить себе роскошь отсутствия тёмных переулков в моей жизни.

Я сажусь в маршрутку, в ней ещё несколько студентов. Их лица не угрюмы, подобно галерным новичкам, но и не радостны. Видимо их посетило двойственное чувство насчёт предстоящей учебы. С одной стороны, они выпрыгивают из штанов от желания увидеться с одногруппниками, чтобы похвастать летними впечатлениями и новыми шмотками/гаджетами. С другой стороны, необходимость учиться вызывает в них преждевременную скуку и уныние, поскольку привычка к личным усилиям — это последнее, что можно заподозрить на этих беззаботных и наивных физиономиях. Хотя на мой сторонний взгляд единственная подобающая эмоция для этих лиц в сей час — это лейбницианское ликование. Ведь любая наиболее вероятная альтернатива их пути в вуз явно хуже — будь то дорога в школу, армия, идиотская работа с 9 утра или «не поступил — сиди дома». Вообще быть студентом — это едва ли не лучший способ проживания жизни (за парой-тройкой исключений), в котором неудовлетворителен только ты сам. Обычно в этом возрасте ты ещё столь глуп, наивен и неопытен, что это граничит с вызывающим неприличием. К счастью, пока ты глупый, именно эта глупость и оберегает тебя от самовозгорания из-за стыда.

Кто-то, конечно, очень любит наивняк. И я скажу вам кто — его любят развратники, поскольку им очень комфортно среди предсказуемых и легко обводимых вокруг пальца простых душ. Но я скорее анти-развратник, мне комфортно среди циничных, опытных и чётко знающих, чего они хотят, людей. Вот только непонятно, где они обитают в ощутимых концентрациях. Точно не в вузах.

В универе — атмосфера добрых пожеланий и радостных встреч: коллег поздравляют «с новым годом», студентов — «с праздником». Я же вплоть до звонка был занят менее приятным: собачился с отделом расписания. У нас чисто теоретическое разногласие. Они всем сердцем веруют в свою исключительную необходимость, а посему зарплату желают получать за художественное восседание в кабинете, прочие же функции они готовы выполнять по принципу «не стреляйте в пианиста, он играет как умеет». Я же, напротив, считаю, что единственным смыслом их существования, своего рода raison d`etre, является всепоглощающая забота об удобстве преподавателей, в противном случае я тут же воображаемо ищу свой кольт (впрочем, воображаемо я бы предпочел систему Браунинга или хотя бы Смит и Вессон). Сжигая в споре калории и нервные клетки, я таки добиваюсь желаемого. Бюрократию удается продавить, что ещё раз доказывает мой тезис о том, что не всякая бюрократия — это машина, порой это скорее ёмкость, заполненная гелевыми шариками. Впрочем, существуют и кафкианский ад, и неумолимые шестеренки документооборота, на раз отхватывающие пальцы к чертям. Они существуют — проверено на себе. И встречая подобного монстра, будьте предельно осторожны: дантовский ад по сравнению с некоторыми паспортными столами — просто Диснейленд.

Звонок. Студенты ещё полны сил, и имитация заинтересованности удаётся им на твердую пятерку. Во многом потому, что они и сами ещё верят в то, что будут учиться и прилагать усилия. Да и такое случается, правда, в более скромных объёмах. И все же в начале года студенты почти всем составом вызывают симпатию. В их умных глазах столько нереализованных надежд, бесплодных усилий и неоткрытых возможностей. Первые занятия уникальны тем, что на них преподаватель больше всего смотрит на лица студентов, поскольку ещё нет смысла смотреть в журнал. Собственно, эволюция большинства курсов так и устроена: всё меньше — на лица, всё больше — в журнал. Исключения бывают лишь в двух случаях: когда всё и так очень хорошо, и когда всё безнадежно (не «безнадежно плохо», а далеко за рамками плохо/хорошо, так что любые требования или ожидания даже самые заниженные — бессмысленны). И я думаю, что касается оценок, то инерция учащихся гораздо сильнее привычки учащих: именно студенты психологически более заинтересованы в том, чтобы их оценивали. А мы, учителя, стало быть потакаем.

Согласно одной восточной мудрости, «Научить человека — значит, его убить». Наверное, это объясняет, почему уровень стресса и агрессии школьных учителей сопоставим с показателями летчика-истребителя. К счастью, в вузе преподаватель многое оставляет на самостоятельное изучение — в общем, убивайтесь там сами. Видимо, по этой причине поведение преподавателя почти всегда стремится к одному из полюсов: либо это виктимное толстовство с избирательной слепотой в отношении всякой агрессии, либо это бесцеремонный цинизм профессионала, которому некогда трепетать перед винтиками и деталями рабочего процесса (пусть по какой-то нелепой случайности в качестве винтиков — умы и сердца других людей). Мне, например, моя работа более всего напоминает труд хирурга. Дело в том, что хоть как-то повлиять на ум и мотивы другого человека можно лишь в постоянном и тесном взаимодействии, а максимум одна встреча в неделю — это скорее род оперативного вмешательства со всеми присущему ему рисками и динамикой. Впрочем, об этом сказано уже предостаточно. Странно другое: почему-то никто ещё во всеуслышание не сказал о другом аспекте обучения — о захватывающем краснобайстве, об удовольствии от говорения. А ведь познавший однажды чистое наслаждение от пустой болтовни или осмысленных сентенций, резонерства или непосредственного звукоизвлечения — уже вряд ли откажется от такого способа разнообразить своё существование.

Опьянев слегка от надежд, чаяний и разглагольствований, я возвращаюсь домой. По пути встречаю двух парней, пьяных в хлам, чем приятно удивлен. Есть ещё в нашем мире тонко чувствующие натуры. Я, например, свои сентименты вынужден скрывать и плотно держать в узде, иначе сам бы к концу недели совершил возлияния до полного миронеощущения. Однако я люблю делать свою работу в хорошем состоянии ума, памяти и воображения (пусть о том никто и не ведает). И если пить по воскресеньям, то в понедельник я буду все еще не самым блестящим собеседником. Приходится чем-то жертвовать. Ведь должен же человек чем-то жертвовать ради ещё одного повода к самоуважению? Ради удовольствия. Ради своей невозможной профессии.

Фотографии Артёма Герасимова.