Нить Ариадны

3 января не стало Елены Цезаревны Чуковской.

Эту тихую сухую женщину, химика по образованию, все знали прежде всего как внучку Корнея Чуковского и дочь Лидии Корнеевны. Обычно бывает так: отпрыски не любят «довеска», считая, что родственная связь со знаменитыми предками затмевает их собственные достижения. Елена Цезаревна казалась благодарной за эту связь — быть родственницей таких людей — и сделала её своей профессией. Хранительница литературного наследия деда и матери, она не только много лет добивалась полной публикации их сочинений (что в советское время было немыслимо), но за свою жизнь осуществила план-максимум: вышла многострадальная «Чукоккала» и дневники Корнея Ивановича без купюр, собрание сочинений Лидии Корнеевны и её публицистика. Можно вспомнить и казавшийся бесконечным абсурд с музеем Чуковских, который она пережила. Всё это достойно отдельного упоминания.

В нашей амбициозной культурной среде, где каждый заслуженно или нет считает себя достойным мемориальной доски/посмертных чтений/памятника на площади, Елена Цезаревна была из рода праведников в том смысле, что вся её творческая биография посвящена другому гению. Что движет этими людьми: заставляет отдавать жизнь на изучение чужой личности и сохранение памяти о ней?

Это своего рода жертва и умаление собственной индивидуальности ради наследия других. Но для неё, разумеется, те личности были не чужие с детства. Люша, как ласково называли её в семье, восприняла эту своеобразную черту Чуковских: быть на грани и даже иногда за гранью, жить вопреки советской реальности. Конечно, здесь можно вспомнить авторитет Корнея Ивановича, который будто защищал семью от постоянной угрозы, но если прочесть дневники Лидии Корнеевны, то это мнение покажется наивным.

Елену Цезаревну сейчас называют правозащитницей, так же, как и её мать — диссиденткой. Если разобраться, в их действиях не было ничего диссидентского или антисоветского.

Это была попытка сохранить здравый человеческий смысл в безумии советского литературного процесса.

Люша не была похожей на Лидию Корнеевну, которую Авдотья Смирнова метко назвала «нашим советским Савонаролой». Но эта тихая девушка была Чуковской и, значит, помогала всем, кто оказывался неугодным строю: и Борису Пастернаку, и Иосифу Бродскому, и Александру Солженицыну, и многим другим. Так случилось, что семья была литературной и известной, но кроме активной гражданской позиции, за которую мы им благодарны, эти люди — редкий пример незамутненной русской нравственной традиции, во многом литературной, переданной сквозь поколения.

То, чем стоит гордиться и что составляет, по моему мнению, саму суть русского человека, — наша литература XIX века; она становится (или уже стала?) памятником самой себе. XX век, с непоправимыми травмами соцреализма и репрессий, не только свёл на нет литературную традицию, но и не привёл к современной литературной революции. Сложно сказать, откуда пришли и чьих будут Людмила Улицкая, Леонид Юзефович и Сергей Шаргунов. Они пишут про одну и ту же страну, но эта страна где-то там, в шкафу, а не за окном. С традицией утерян литературный язык, который был бы понятен читателю (я намеренно пишу — «читатель», без приставок «интеллигент» или «среднестатистический»). Это новое понимание не зависит от тиражей или аудиторий книжной ярмарки. Оно исходит от языка улицы и квартир, шуток друзей и цитат в журналах. Современная литература давно выпала из общественной жизни, она живет за стеклом, и её бережно берут в руки, чтобы так же временно выпасть из этой хмурой реальности в реальность пелевинскую.

И здесь остается надежда на тот субстрат, который возникает после работы таких праведников. Весь литературный массив, обработанный и прокомментированный Еленой Цезаревной — это пуповина, которая связывает нас с Чуковским, а значит — с Толстым, Чеховым, Горьким. Но не только с ними. Также с Теккереем, Диккенсом, Уайльдом, Пушкиным, Гоголем и многими другими.

Смерть литературы всегда мнимая, так как литература не умирает, пока человек пользуется словом. Атмосфера напоминает скорее душный застой, в котором теряются всякие новые смыслы. Существующая литературная традиция — это те представления о русской литературе, которые были отрефлексированы преимущественно в Серебряном веке. Извращенная советская интерпретация с болезненным добавлением идеологии сегодня будто исключена из обсуждения за ненадобностью.

Ситуация отсутствия больших смыслов в литературе всегда связана с социальной жизнью. Пресловутая путинская стабильность не дала широких тем, а национальная замкнутость нашей литературы не позволяет создавать каких-то трансграничных произведений. Но события предыдущего года и последующие времена, как ни странно, дают надежду на появление кардинально новых по стилистике литераторов, а с ними — и другого языка, который вновь свяжет русскую литературу с традицией и читателем. Потому что читателя нужно убеждать в необходимости литературы, иначе он просто переквалифицируется в зрителя, слушателя или игромана.

Долг продолжения миссии, будто существующей у нашей литературы, неосознанно всеми поддерживается и не даёт относиться к ней как к разновидности медиа.

Наша культура остается словоцентричной, и именно в слове закладываются смыслы, которые позже мы начинаем воспринимать как характерно русские.

Нить, протянутая от Серебряного века, проходит через глубокий лабиринт еще никем не понятых ужасов и каких-то невообразимых словесных высот. И Елена Цезаревна была одной из прях этой нити. Она ушла, как покидают нас остальные носители традиции. Остается лишь нить, из которой еще предстоит соткать полотно, неумелое, но совершенно новое, с оригинальными героями и словами. Главное — чтобы нить превратилась в воздýх, но не саван.

Фотографии Кирилла Кондратенко.