Действующее лицо

Порой подолгу застревая в обдумываниях нового текста, я невольно превращаюсь во фланера. В эту фигуру, теоретически воспетую Беньямином, что способна уклоняться от привычных маршрутов как в прогулках, так и в мыслях. Свежие мысли и идеи нужно не просто выходить (как, видимо, делал ещё Аристотель с учениками, назвавшимися перипатетиками), их нужно прожить. И вот пока я пишу текст про лица (спровоцированный шумихой вокруг Findface), я ещё больше, чем обычно, вглядываюсь в лица окружающих. Я рассуждаю о медиатизации приватности и самих лиц, которые не только предъявляют/персонифицируют нас для других, но и во многом другими созданы. А практикой, проверяющей теорию, спонтанно оказывается фланирование по городу.

Фланёр — это тот, кто не вписан в жизнь горожан, он наблюдатель, настоящий коллекционер сокровищ случайных впечатлений и размышлений над ними. Растворившийся в толпе фланёр не предаётся безделью, ведь у него более чем серьёзная работа — понимать увиденное. В этом смысле подобная практика уже род современного искусства, скрытый перформанс (оксюморон на деле не лишен смысла, так как сегодня в нас самих деятель и зритель столь разобщены, что любое их соединение — уже значительный эстетический, а порой и этико-политический акт).

По началу наблюдения довольно скромны. Большой город накладывает свой отпечаток: люди избегают прямых контактов глаз и не утруждают себя внимательностью. Обычная адаптация под избыток сенсорных стимулов. Стандартизация лиц, препарированных косметикой и пластической хирургией, как кажется, всё ещё не наступила. Фанаты симулякров, как всегда, поспешили с прогнозами, а может, никогда и не имели в виду общества вроде нашего. Можно сказать, что определенная унификация затронула выражения лиц. Впрочем, и она гораздо легче читается там, где ощутима рука отборщика (в самых разных видах видео — от любительского до кино и ТВ), а также в лицах тех, кто помоложе. Так что не менее вероятно иное объяснение: я рос и формировался на других продуктах массмедиа, а потому, может статься, просто не умею читать нюансы мимики нового поколения.

От случая с дейтинговым сервисом мысль перекидывает мост к философии интимного. И кажется, что что-то подобное я уже читал у Слотердайка. Однако поиски обнаруживают, что он даёт направление для мысли, почти ничего не говоря прямым текстом. Что ж, это даже хорошо. Давно пора всё делать самому, не ожидая, что обо всём важном для тебя уже сказали старшие. Будь сам себе Слотердайком.

Наряду с умозрительными построениями, реальность подбрасывает и по-своему забавные моменты. Забывая или явно не желая отводить глаза, я несколько раз встречался с крайне презрительным выражением лиц девушек (может быть, такое же выражение бывало и у представителей мужского пола, но я их не запомнил, потому что это никак не ранило). Конечно, любопытствующий незнакомец — фигура, побуждающая разные фантазмы, в том числе близкие к бреду преследования. И все-таки по мне такая гримаса крайне удивительна, ведь чтобы вызывать столь сильные эмоции у другого, одного случайного взгляда обычно недостаточно. Разгадка была тривиальной: скорее всего за выражение презрения я принимал близорукость. Забавно, наверное, и я так порой выгляжу.

Но в российском обществе сложно увидеть переизбыток толерантности. Здесь в дискурсе витают совсем другие идеи, а лица становятся не столько объектом (само)контроля, сколько носителями коллективной вины. И это происходит довольно быстро: к социальной и/или этнической принадлежности, читаемой в лице, прочно приклеиваются стереотипы и обвинения

Хотя гораздо чаще те, кого я наблюдал, сами в тот момент выступали действующим лицом на совсем иной сцене — в мессенджере или соцсети на своём телефоне. Будь я их собеседником, скорее всего я бы почувствовал укол ревности или нехватки внимания, но статус стороннего наблюдателя оберегает от этого. Сегодня, кстати, очень много говорят о лицах, воткнувшихся взглядом в свои телефоны. На Западе пытаются бороться с фаббингом, у нас — просто раздражаются, домысливая неуважение к старшим и легкомыслие сообщений (как будто без телефончика в стразиках гламурные девочки тут же перейдут на Чехова и Нила Деграсса Тайсона). Я, напротив, думаю, что благодаря вездесущему интернету я гораздо чаще вижу на улице улыбки и увлеченные взгляды. Глядишь, и наш неулыбчивый менталитет привыкнет к тому, что улыбка другого — не шутка над тобой и не лицемерие, а простой признак внутренней жизни.

И все-таки стоит сказать, что то тут, то там читается какая-то неудовлетворенность своим лицом. Нам всем всегда чего-то не хватает, хочется чего-то, что мы не имеем. Жизнь многих мне раз за разом напоминает одну историю о том, как две сестры завидовали друг другу и враждовали лет до 18-20 только потому, что у одной были брови домиком, а у другой прямые (и соответственно та, что имела прямые, — хотела себе уголком, а вторая — наоборот). Лица уже не справляются (или справляются, но неидеально) с выражением нас, поэтому люди всё чаще обзаводятся аватарами и альтер эго, или попросту насилуют эстетику косметикой в попытке соответствовать очередному новому тренду. Яркий симптом этого — значительное помешательство на кастомизации в видеоиграх. На мой взгляд, сегодня два вида искусства наиболее синтетичны и потому лучше всего выражают современность — это видеоигры и индивидуально настроенный интернет-поток (фид-лента, закладки). И если в соцсетях мы лишь экспериментируем с фотографиями на аватарку и самоописаниями, то в видеоиграх предлагается полностью сконструировать лицо и внешний вид своего аватара. Некоторые свежие игры, как кажется, убили на кастомизацию больше средств и человеко-часов, чем на сам геймплей.

Кстати, об играх. Пока я размышлял над статьей о лицах, я время от времени думал об антиутопиях, где социальная маска (в прямом или переносном смысле) — это обязательство, нарушение которого сопровождается ощутимыми санкциями. И вот совпадение: на Е3 выходит трейлер игры с таким сюжетом — We happy few. Это наталкивает на мысли о том, что попытки регуляции общества через идеи толерантности многими уже воспринимаются как нечто насильственное. Собственно, ещё Жижек заметил, что, борясь с частным/случайным насилием, мы всегда рискуем создать структурное насилие — государственное или общественное давление/контроль, которые сознательно избегают описания себя как насилия.

Но в российском обществе сложно увидеть переизбыток толерантности. Здесь в дискурсе витают совсем другие идеи, а лица становятся не столько объектом (само)контроля, сколько носителями коллективной вины. И это происходит довольно быстро: к социальной и/или этнической принадлежности, читаемой в лице, прочно приклеиваются стереотипы и обвинения. Конечно, так говорят о противниках и чужаках; «свои», напротив, описываются только как «люди с прекрасными лицами» (причём со всеми генетическими отсылками, которые казались невозможными в публичном дискурсе еще лет 7-10 назад). Эти попытки различать своих и чужих по лицам особенно нелепы в свете того, что как раз сегодня мы наблюдаем, как наши лица становятся big data. Машина, распознающая лица, совершенно безразлична к тому, что вчитывают другие или вы сами в своё лицо.

Сейчас я уже не хочу узнать универсальный алфавит гримас и выражений. Напротив, в своём городском одиночестве я всё чаще ловлю себя на другой интенции — некоторые лица вызывают сильное желание понять их владельцев, прикоснуться к ним, пережить что-то общее и живое вместе

Не всякое путешествие заканчивается, но в каждом пути есть возвращение к себе. Смотря на эти лица, я то ли понимаю, то ли вспоминаю что-то важное. Когда мне было лет двадцать, я жаждал научиться читать в лицах происходящее с людьми. Я глотал книги, предлагавшие различные типологии и интерпретации человеческих проявлений. По сути, вслед за многочисленными пси-теориями я хотел объяснить связь выражения лица и внутреннего содержания в терминах строгой причинности. Не сложно увидеть, что подобная попытка гораздо вернее служит манипуляциям, чем делу понимания. Поэтому сейчас я уже не хочу узнать универсальный алфавит гримас и выражений. Напротив, в своём городском одиночестве я всё чаще ловлю себя на другой интенции — некоторые лица вызывают сильное желание понять их владельцев, прикоснуться к ним, пережить что-то общее и живое вместе.

Видимо, моё воображаемое, как и у большинства невротиков, буквально забито мечтами и сценариями о возможности подобной встречи. Так и вижу, как на этом месте мой психоаналитик издает утробное «угу», чтобы я как-то пояснил, что именно для меня значит последнее слово. Но я не поясню, а напишу его с большой буквы. Встреча. И, как говорится, sapienti sat.

Кстати, Лакан однажды определил воображаемое именно как то, что заставляет ошибиться, сделать опрометчивый шаг: например, неожиданно для себя помахать рукой незнакомцу на улице, приняв его за приятеля. Несмотря на жгучее ощущение себя неуместным дебилом, в этом есть что-то живое. Собственно, сложно назвать жизнью существование, из которого были бы исключены ошибки, промахи и безумства. Если встречи и случаются, то где-то по ту сторону просчитанных ожиданий. В конечном счёте, и современное искусство, выходящее за рамки музея и галереи, тоже движимо этой верой во встречу, во взгляд, окупающий холодность и безразличие тысяч других.

Фотографии Алексея Кручковского.