Письмо и поступок как усилие

(Текст написан специально для проекта о насилии.)

Тема насилия кажется слишком широкой; и не только потому, что мы постоянно слышим о ней — может быть, проблема как раз таки в обратном: в публичном поле чувствуется недостаточная проговорённость связанных с насилием проблем. Это звучит довольно парадоксально, учитывая, например, сколько слов было сказано, статей написано после недавних трагических событий в Париже. Постоянные прогулки вокруг да около трагического нерва уменьшают чувствительность. Есть ощущение, что этот самый нерв как бы тонет под покрывалом позиций, образов и слов. Боль исчезает, а на её место приходит раздражение и здоровый (или, скорее, нездоровый) цинизм.

Конечно, не очень понятно, как выйти из сложившейся ситуации. Например, эта заметка в каком-то смысле тоже ей подыгрывает. Оттеняя прямое сочувствие, текст говорит о той или иной проблеме и легко встраивается в череду схожих текстов.

Вопрос о том, как пробить это плотное полотно слов и образов, как добиться подлинного, не придуманного средствами медиа сострадания жертвам теракта, остаётся открытым. Точно так же, как и другие острые вопросы, так или иначе касающиеся насилия: проблема харассмента (как правило, речь идёт о гендерном насилии), возможность или невозможность насилия в благих целях (скажем, как противодействие тоталитарным и авторитарным режимам), возможность или невозможность, в конце концов, использования миметического насилия, о котором говорил Рене Жирар, для саботирования насилия реального.

Все эти проблемы теоретизации становятся несущественными ровно в тот момент, когда мы сталкиваемся с очередной настоящей травмой.

Но было бы слишком просто отказаться от публичной теоретизации или же покорно принять сложившееся положение вещей — принять этот нудящий зазор между реальной травмой и неискренностью медийного сострадания.

Думаю, из нашей проблемной точки можно одновременно провести две линии. В одну сторону — преодоление невозможности высказывания (или, применяя рецепт к конкретной ситуации, смелость говорить от собственного лица, ускользание из-под диктата виртуальности). Такой «рецепт» предполагает, в том числе, преодоление автоматизма письма; каждый текст в таком случае является результатом усилия. Этот подход в то же время оставляет право на молчание. Есть моменты, когда молчание, уклонение гораздо продуктивней пустой болтовни. Современность пестрит событиями, в отношении которых настоящий инструментарий ещё не выработан: мы просто не знаем, как к таким событиям подступиться, как запустить процесс рефлексии. Так вот молчание — это создание инструментария и в то же время противостояние режиму новых медиа и социальных сетей, в которых реакция на событие возникает фактически мгновенно, а сами события сменяют друг друга со скоростью эпизодов остросюжетного фильма.

Все эти проблемы теоретизации становятся несущественными ровно в тот момент, когда мы сталкиваемся с очередной настоящей травмой

Другая часть решения проблемы, другая линия, связана одновременно и с ложью, и с движением к правде. Когда происходят страшные события (и если они происходят относительно далеко и не с нами), когда мы смотрим на происходящее с экрана планшета, есть ощущение, что всё это — только продолжение виртуального, образ, оторванный от оригинала. Иногда очень сложно заставить себя сочувствовать потерпевшим. Но гораздо сложнее не следить за происходящим с тревожно-волнительным ёканьем сердца — так, словно смотришь фильм ужасов. (Самый яркий пример здесь, наверное, публичные казни, которые устраивают боевики ИГИЛ; о них писал, в частности, Кирилл Кобрин, очень точно подмечая то, как террористы, возможно, невольно, пользуются слабостями западной культуры — склонностью к потреблению визуальных образов, оторванностью от реальной жизни и реальной смерти и т.д.)

В общем, всё это правда. И отчасти небезосновательны заявления тех критиков, что упрекают сочувствующих парижской трагедии в бесчувственности по отношению к другим бедам, которыми наполнен мир. Понятно, что медиа нагнетают обстановку, усиливают боль.

Однако мне не кажется правильным обвинять людей, абсолютно искренне прочувствовавших беду. Современность наполнена бедами — каждую при желании можно отследить, запротоколировать. И всё же ни одна психика не выдержит страданий в режиме non-stop. Естественно, что люди реагируют сильнее на самый острый сигнал. Это совершенно не означает действительного безразличия к проблемам Африки или Востока.

И мы, понимая всю двойственность этой ситуации, по-моему, не должны отказываться от сострадания вообще; в некоторых случаях можно прибегнуть к заведомой лжи — закрыть ладонью неестественный зазор, прикусить злой язычок, говорящий, что всё случившееся не по-настоящему, и оставить краешек сострадания, находящийся где-то на самом дне психики.

Если эта необходимая ложь связана, кроме того, с практиками по возвращению (почти всегда, конечно, частичному) реальности, по отказу от порнографического насилия виртуального, а также формированию внимательного отношения к Другому, — то, возможно, ложь незаметно для нас самих обернётся правдой, и утерянное сострадание не преминёт найтись.

К тому же, наша повседневность кишит настоящим (не экранным) насилием — будь то насилие, исходящее от различных институтов власти, или насилие, производимое конкретными людьми, соседями по социальному общежитию. Возможно, стоит набраться смелости противостоять именно ему — полицейским дубинкам, бреду бюрократического аппарата, бытовой жестокости и банальному (ставшему, увы, банальным) неуважению к воле другого человека.

Фотографии Азата Галиева.