Возможность Петербурга

Де Голль в сердцах как-то сказал, что французы недостойны Франции. Так и петербуржцы недостойны Петербурга. Скажи: Москва — это москвичи. И тут не ошибешься, все ясно-понятно. Перевези их всех вместе под Саранск, они и там устроят свою Москву, такую же шумную и уродливую.

Но Питер — это не питерцы. Как целое — нечто большее, чем сумма всех его частей, так рассматриваемый город вышел из невских берегов и давно поглотил своих жителей, здания, набережные и бомжей. Он иногда парит где-то в головах приезжих, дает им по мозгам и заражает европейской старокаменной холерой: пошлый кутеж на фоне дышащей на ладан истории.

И я с поехавшими мозгами и щемящим в груди чувством шел по петроградской стороне, чтобы выйти к Карповке и вопрошать: ну почему же, почему он так убог и беден, столь переполнен совком и совдеповскими спитыми лицами, позорящими александрийский столп?

Разве во времена Достоевского бывало лучше? Замени совок на мещанство — и получишь те же самые заплеванные парадные. Они не изменились. Проспи сто лет, проснись и посмотри в сторону Петропавловской крепости — и там толстуха будет загорать, примостившись к четырехсотлетней стене.

Спи дальше, и я покажу тебе то, чего никогда не было. Тот город, о котором нет никаких упоминаний. Петербург, в котором никогда не существовало советской власти.

1920 — 1930

Все загнивает, и в конце 1916 года на Невском в открытую поносят царя: очереди стали неприличными, город на грани голода. Одна радость — Распутин умер, но его адская рука, сжавшая горло империи, еще виднеется где-то в районе Зимнего. Двор не вздохнул свободно, убив Гришку — он сипит и откашливается.

Никто не верит, что страна протянет еще год — и правда, в феврале царь, запершись в Ставке, уже не владеет страной.

Город начинает бунтовать, и вот кричат, что это революция. Невский ликует, на проспекте братаются и кругом красно от флагов.

В марте прижали Николашу — и царя больше нет. Куда идти, что делать? Двор рассыпается, балы отменили, все спрашивают, подлец Милюков или нет, и в каждой булочной на Апрашке говорят о политике, позабыв цены на хлеб.

Да, еще приехал откуда-то Ленин, мы ходили на него смотреть. Только не знаем точно, кто это и за кого он.

Летом по городу опасно ходить — вокруг стреляют, а все молятся на Керенского и ждут, что скоро придет Корнилов.

Нет, еще обожают Троцкого, он хорошо орет на митингах. На дезертиров с фронта устраивают облавы, это не очень помогает. Вечером по Лиговке свищет шпана. Господи, что будет дальше?

В ноябрю никто ни во что не верит. В Александринке идёт «Евгений Онегин», какую-то графиню после спектакля, обобрав бриллианты, зарубили топором. У Зимнего устроили маскарад, кто-то хотел арестовать Керенского. Грабят банки, на Миллионной у архива подорвали чей-то автомобиль — куча народа полегла, Троцкого убили. В городе казаки, скачут и насилуют. Прискакали сотнями с фронта. Говорят, это Корнилов.

Немцы уже близко, и город в осаде. Временное правительство вешает каждого паникера, но ему не верим — за ним стоят генералы. Только Керенский с Зимнего истерит и обещает помощь от Антанты.

Немцы в городе! На самом деле все так устали, что этому даже рады. Идут расстрелы, но сильно не зверствуют. Англичане бомбят с кораблей — шпиль Петропавловки снесло. Вечером ходили на Дворцовую, вся Нева в трупах. К утру их уносит.

Отбивали город трижды, до 1919 года из-за неразберихи кто только здесь не верховодил. Даже эсеры месяц продержались, пока их не выбили корниловцы.

В Москве засели большевики, никто не ожидал, что теперь у нас фронт со своими где-то в районе Твери. Говорят, что мы выиграли в войне — в Германии свергли кайзера. Про нашего «кайзера» ничего не известно: кто-то говорит, что порешили всю семью, кто-то уверяет, что он в Англии у двоюродного брата отсиживается. Но нам не до Николаши: пока на юге стреляют, Корнилов — «верховный правитель».

Большевики за ним охотятся, Ленин то ли в Германии, то ли в Швеции. Стреляли на Невском в машину, пока ехал по Гороховой, бросили бомбу. Хохмили: вот был бы Спас на крови и Спас на Гороховой.

Корнилов сказал, что Ленин его враг, кровный.

Крестьяне чумеют от большевистской ерунды, а армия верховного правителя обожает. По городу щеголяют ветераны Великой войны, на Марсовом поле устроили огромный мемориал погибшим, даже американский президент приезжал на открытие.

Корнилов проживет до 1929 года и умрет от старых армейских ран. Все ждали его конца, он очень плох в последнее время. Похоронили у Петропавловки, были грандиозные похороны. И весь город боялся будущего. Генерал был настоящим диктатором, везде были его ставленники.

В декабре 1930 года Петербург сошел с ума. Николаша вернулся! Корнилов прятал его у англичан и ждал, что рано или поздно вернут. Мы читали иностранные журналы и знали заранее: точно, в Шотландии и жили, это еще в 1924 году было известно.

К Зимнему выстроили процессию — царь с семьей возвращался к себе домой. Город оцепили, молебны во здравие шли беспрестанно. В толпе не всех великих княжон видели. Успели выйти за английских графов и герцогов, там и остались.

Цесаревич умер вскоре после возвращения. По слухам, его отравили.

Корнилов оговорил условия возвращения: при принятии новой конституции, которой у империи никогда фактически не было. Николай стал свадебным генералом, и многое уже забылось, и война, и 1905 год, и Ходынка. Ему простили его мягкотелость, и народ снова его полюбил.

1930-е сейчас стоило бы назвать золотыми. Петербург оправился от войны, город застраивался под ар-деко, и в районе Охты построили даже небоскребы, да-да, как в Америке! Особые ревнители старины грозились их взорвать, но мы плевали на них с большой высоты. Город охватила жажда нового.

Максим Горький, живший в это время где-то то ли в Милане, то ли в Риме, писал: «Того имперского Петербурга, что был мне противен, нет более — одни фасады дворцов, оставшихся от разорившихся Шереметевых, Безруковых и Волконских. Теперь там отели и рестораны. Открыв зев, Америка слопала Россию, и Питер превратился в большой базар, на котором командуют англичане и американцы».

А мы этому рады! Какие запахи из «Астории»! А на юбилей императора английский король послал статую Петра, и ее поставили прямо в заливе, как у американцев. Потом эсеры у него подорвали ногу — и Петр завалился набок.

Возьмешь такси — и по Литейному, там поэты, художники. Ничего, что двор весь на Миллионной, а мы были в Аничковом дворце, и там устроили бар, весь город ходит туда пить.

С порога выгоняют пьяного Маяковского, я видел, как Гумилев признавался в любви великой княжне Татьяне. Все эти молодые графы и князья такие счастливые. Кто же знал, что скоро все они будут мертвы.

1940 — 1950

Мы проснулись на Фонтанке от грохота — город сильно бомбили. В суматохе побежали по Вознесенскому проспекту к Исакию. Все заволокло дымом, и гвардейский офицер бежал окровавленный и кричал нам, чтобы не ходили по улице.

Никто не ожидал этого, хотя только ленивый не говорил о предстоящей войне. От казарм на Васильевском острове ничего не осталось. Немцы знали, куда бить. На Царицыном лугу и Куликовом поле стали собирать городское ополчение. Ждали слов от царя, семидесятилетний император, как когда-то в 1914 году, из Царского прямиком в Зимний, где с балкона объявил о войне и помощи нашим союзникам. Записались на Кирочной в лазареты: в первые месяцы неразберихи и бестолковщины было много раненых. От монархистов и патриотов опять повеяло квасным, они устраивали погромы на немецкие лавки, посла чуть не убили, а посольство осадили как крепость. Полиция безучастно наблюдала и даже сочувствовала.

С 1940 по 1943 годы мы голодали и жили на чемоданах. Немец подступал к Таллину — все напрягались и спешили на Финляндский, но куда там! Финны закрыли границу, и нам пришлось воевать на два фронта. Посыпались великие княжества, Польша давно ждала своего шанса вытурить Михаила Александровича — брата царя. Его с семьей не успели эвакуировать, и они оказались в плену у немцев. За них заступалась Александра Федоровна и Ольга Николаевна, которая жила с 1930-х в Англии. Она была нашей «связной» с Великобританией.

Александра Федоровна не доживёт до конца войны полгода. Простятся с ней прохладно. Чужая, никогда не любимая народом, ей припомнили и Распутина, и интриги в правительстве.

Питер опустеет и захиреет надолго, и победа союзников в 1944 году окажется для нас непосильной радостью: Петроград теперь лишь тень некогда блистательного Петербурга, столицы империи, катившейся под откос. В считанные годы, согласно расписанию, вслед за Финляндией пойдут правобережная Украина, все Закавказье. Николай умрет в 1946 году и назовет закат империи позором перед потомками. Измождённый двор просто не мог удержать страну, и все смотрели на англичан. Те тоже мучительно прощались со своим имперским прошлым.

А мы на пролетке мчали по Гагаринской набережной и вспоминали 1930 год. Из Москвы с коронации ехала Татьяна, бывшая великая княжна, а теперь государыня. Все вторили: ну вылитая Екатерина. Двор решил, что кандидатура Татьяны намного лучше, чем «брасовские отпрыски» Михаила Александровича — они и прав на престол никаких не имели.

Все 1950-е прошли как дурной сон. Жили мы на Каменном острове, среди заполонивших Питер вернувшихся из эвакуации. Кто помоложе — ходили на Невский разбирать завалы, от Гостиного двора до Знаменской площади была одна сплошная руина. Двор уехал из столицы по гатчинам и ораниенбаумам. Дворцы, что уцелели, стояли пустые, и никто их не охранял. Мы лазили в Мраморный и наткнулись на мародеров.

1960 — 1970

За монархистами, безраздельно правившими в Думе после войны, пришли кадеты, и правда, жить стало веселее. Город ожил, вся Выборгская сторона теперь — одна большая стройка. До Лесного института весь хлам снесли и строят громады — видно, с Невского. Туда мы и переселились, к казармам Московского полка. Где рукой подать до Конной площади, а там, Неву перейди, уже толпы собрались перед Гражданским судом. Ждут очередной казни.

Кадеты под напором эсеров устроили чистку всех коллаборационистов, кто не успел эмигрировать и кто эмигрировал, но не сильно — приговорили к виселице. Доходило до членов Государственного совета и Генерального штаба.

Канцлер, статский ли советник, виноват — не виноват, теперь уже и не разберешь.

Крестились, когда граф Шереметев, стоя перед виселицей, проклинал Николашу и его безволие в войне. А ведь графа повязали среди ночи прямо в Фонтанном доме.

Государыня была с кадетами согласна и считала наказание справедливым, сколько перед ней ни заступались.

До 1968 года правила Татьяна и позже отреклась от престола в пользу сына Алексея. Тридцатилетний царь, красавец и франт, жил в Германии, и корона упала в его руки, мягко скажем, неожиданно. Живя с простой немкой, он будто пошел по стопам деда: немку, да еще и не дворянку, никто и уважать бы не стал в Петербурге.

В Яхт-клубе на Большой Морской только и судачили о том, что Романовым осталось править недолго. Слабовольный Алексей не говорил ни да, ни нет, и ответа не было больше полугода!

Немка та постепенно растворилась, Алексей вернулся, и все вздохнули свободно. Теперь царь Алексей II жил то в Москве, то в Берлине — Петербург он не любил вовсе.

А нам нравилось. Выйдешь с Офицерской к Казанскому — а напротив и «Зингера» не видно, одна реклама неоновая. Кислотный Невский выедает глаза, что творилось на Лиговском — не описать. Огромные сквоты в опустевших казармах, и запах травы несется по Московскому тракту, одурманивая и подзадоривая. Да, надо успеть до развода мостов. Там, на Смоленском поле что-то интересное, райончик похлеще Бруклина, чтобы утром завалиться в порт и уплыть первым паромом в Кронштадт смотреть на рассвет и показывать одинокому Петру голую задницу.

А кому не по нраву Смоленка — на Волково поле, где рядом проститутки и бизнесмены, шпана и золотая молодежь. Где гвардеец обмывает свой очередной крест в обнимку с советником, получившим Анну на шею (она у него тут и болтается на сюртуке). Что ж, выпьем, Акакий Никифорович, красуется град Петров перед нами и стоит, чуть пошатываясь от безумия 1970-х.

1980 — 1990

В 1982 году умерла царица Татьяна. На Кронверском проспекте и Троицкой площади черно от процессий. Мы прощались с прошлой жизнью и дореволюционным Петербургом. Она пережила цесаревича и всех сестер, напоминала своей статью английскую Викторию или бабку — Марию Федоровну. С Петропавловки гремели выстрелы, мы стояли на Троицком мосту и отдавали честь кораблям, проплывавшим с приспущенными флагами.

Но горевали недолго. Весной 1983 года Васильевский остров перекрыли: драгуны скакали по Биржевому мосту, распугивая публику. Студенты высыпали на Университетскую набережную и забаррикадировались в квартале Первого корпуса. Мы вспомнили французский май 1968 года и тоже, кто вплавь, кто через Тучков мост, просачивались и кидались в полицмейстеров камнями.

И вот уже восстает Московский университет, а за ним Казань, Екатеринодар, Симбирск.

Не ожидая таких волнений, октябристы, сидевшие в правительстве, ввели чрезвычайное положение. Город окунулся в 1905 год: мы бежали от одних баррикад до других. Везде поминали Ленина (который, к слову, умер в Париже перед войной), у Исакия Николай гарцевал весь заляпанный белой краской. У Петра вообще кто-то отпилил змею, а на постаменте непечатным словом называли и царя, и двор, и всю «эту свору».

На Стрелке по ночам жгли костры, пели песни времен революции и показывали кукиш в сторону Зимнего. Правительство к осени нас прищучило, потому что чего именно хотели студенты — они и сами не знали. Свобод и разврата, чего еще было нужно тогда?

Кризис миновал с уходом октябристов, ушли самые одиозные личности из Думы — и Таврический дворец перестал будоражить столицу своими идиотскими законами.

Мы переехали на Шпалерную, там, поближе к Екатерининской площади. Скука накрыла Невский проспект, вокруг рядами толпились банки, представительства, банки. Где раньше на Литейном валялся пьяный Есенин и бегал в исподнем по молодости нынешний царь — теперь офисы и денежная суета.

А не поехать ли нам в Москву? Там сейчас жизнь размеренная и веселая, без питерского снобизма и бешеного ритма. Там еще живет купеческий размах на Тверской. Прокатишься по Садовому — и прямиком если не в храм, то в трактир. Сейчас у петербуржцев как тоска — так и повод на неделю в Москву. А можно и на две.

А мы, видимо, уже навсегда.

И в 1992 году со Шпалерной идем до Николаевского вокзала. Постоим в Таврическом саду, заглянем последний раз на Преображенскую площадь, посмотрим с набережной на Охтенские верфи.

Вот громадой поднимаются небоскребы 1930-х, а за ними посыпавшиеся домики в стиле модерн, дореволюционные, видимо. И залита вся Выборгская сторона стеклом и бетоном, там бизнес-центр.

А нам тошно от этой эклектики, берем такси — и до Карповки.

Здесь завернем в Аптекарский огород, заберемся поглубже в кусты и представим, что ничего этого не было, а только нам приснилось. И тут заглянет к нам в кусты Петр, без коня и змеи (ее не нашли), и очень удивится, что в глухих чухонских болотах водятся люди.

Фотографии Лены Страгиной.