Юмор во время пандемии

«Юмор сдох! — пишу я в комментарии на Фейсбук, — он исключает сочувствие и принятие, которые нам необходимы».

Советская интеллигенция — люди юмора, от Ильфа с Петровым до Жванецкого. Они любили создавать параллельные вселенные, в которых люди отражались только как тип и карикатура. Эта недостача реального в образе компенсировалась его трикстерностью и абсурдностью. Даже «серьёзные» авторы, такие как Хармс или Олег Григорьев, делали «чёрный юмор», открывающий некие свойства реальности, не подвластной той официальной конъюнктурной технике означивания, которая могла называться «соцреализм» или как-то ещё. Главное — реальность не поддавалась прямому её отражению, классическому мимесису. Она приоткрывалась в искажающем луче взгляда шутника, который кодировал её через определённый оценочный алгоритм. Он встраивал в неё своего рода персонажа, некого актёра, которому выпала честь сыграть Гамлета на подмостках, для этого плохо приспособленных.

Юмор — это, прежде всего, критика. Он как бы играет в анти-театр, когда условны не костюмы и декорации, а наоборот: реальность есть реальность, и в ней надо играть. Она настолько убога или абсурдна, что в процессе игры становится декорацией самой себя — видна вата и картон, из которых она состоит.

Дёргать девочку за косичку — вот то, что делает юморист, объясняясь в любви. Обида воспринимается как триумф, потому что движуха состоялась

Контркультура 80-х стала чем-то вроде большого карнавала, «шизореволюцией», как назвал ее Андрей Хлобыстин. Обычно говорят, что «официоз» был настолько пронизан пафосом священной борьбы и высшего предназначения, что требовалось его подорвать и скомпрометировать через смех, пародию, издёвку, которая на чувственном уровне могла казаться ужасной и безобразной, как у Юфита и Сорокина.

«Ноль-объект» Тимура Новикова — отличный инвариант такого искусства, которое утверждает пустоту внутри странного. Странное является выражением уникальной и одновременно безразличной позиции автора, а внутреннее не имеет значения, присутствует как чистое отношение к миру искусства. Что здесь искусство? Оно, конечно, не модернистская сложная речь о себе. Оно — некое кружение вокруг самой постановки вопроса. Что такое «новое», «содержание», «человеческое».

Ирония здесь — конструктивный принцип, бриколаж, часть деталей которого взята из арсенала консервативного искусства и его условий, а часть — из анархистских практик само- и все-подрыва во имя Ничто, Утопии и Свободы.

Свобода, обретаемая на поле ироничного искусства — это нечто негативное, где исключена фигура, продолжающая тем не менее присутствовать как Тень: «Есть идеи, покрытые пылью, / Есть — одетые в сталь. / Что в них, не так уж важно, / Гораздо важнее, кто за ними встал», — поёт Михаил Борзыкин. Исключённый возвращается в комнату, когда ребёнок устал играть в шалаш, прятки и поддавки.

Фигуру «ироника» хорошо описывает Сёрен Кьеркегор в «Страхе и трепете». Он предлагает переоценить то благо, которое вырабатывали приверженцы комических технологий на протяжении всей истории Европы. Ироник подрывает саму возможность Веры, требующей «прыжка», какого-то сверх-человеческого усилия. И одновременно она представляется чем-то естественным в смысле человеческой духовной природы. Ироник же — отступник, он сомневается и тем самым нивелирует, «обесценивает» саму экзистенцию, работающую по принципу чуда, а не разума.

Чудо вытеснено нашей секулярной культурой и возвращается только как регрессивное образование в виде поп-систем духовного роста в позе лотоса или веры в инопланетян. Но далеко не только так.

Большинство россиян скажут, что они атеисты и приверженцы научной картины мира. Но они же, если будут честны, признаются, что есть «что-то там». Это «что-то» — остаток для чуда. Через нерациональные связи мы всё же подключены к некой матрице, сфере, какой-то Эйве («Аватар»), которая возвращается, несмотря на все фильтры иронии, которым тотально подвержено любое знание.

Собственно, в нейронауке существует частичное знание, в гуманитарных науках — гипотетическое, в художественных практиках — воображаемое. Знание не едино и не коррелирует с некой бытовой логикой, здравым умом и прочими личинами невежества и безучастия. Знание бывает оценочным, субъективным. Оно дано для работы и формулировки вопросов.

Ирония закрывает проблему, выставляя носителя идеи идиотом. Она действует как мощное средство подчинения или уничтожения противника, а также увеличения уровня тревожности в условиях релятивизма, который исповедует большинство.

Релятивизм — это равенство, но такое, где нельзя вызвать полицию, чтобы утихомирить наглеца. Мораль живёт в законе и не присваивается индивидуально. В этом отчаянном мире юмор — единственное оружие защиты от агрессивной среды, потому что пресс безучастия работает для всех, но каждый ощущает его внутри себя как более тяжёлый и уникальный.

Юмор работает как провокатор чувственности. Он заражает носителя и передаётся окружающим, создавая иллюзию удачной коммуникации. Вопрос только в том, что считать удачной коммуникацией. Вызвать эмоциональную вспышку — это ещё не значит передать послание. Если оно, конечно, не пустотно изначально. Дёргать девочку за косичку — вот то, что делает юморист, объясняясь в любви. Обида воспринимается как триумф, потому что движуха состоялась.

В большинстве случаев юмор служит для профанации смыслов. Он подчиняет всегда одинаковой логике: «Вы все пи…сы, а я — граф Монте-Кристо!».

Принцип подчинения в этом случае настолько приятен, что избавиться от привычки шутить — всё равно что отказаться от сигареты и секса. Когда нет доступа к другим манипулятивным технологиям, юмор спасает. Этот слоган, «юмор спасает», используют закапсулировавшиеся в своём нарциссическом всемогуществе пополам с одиночеством. Они, конечно, ни в чём не виноваты. Тема вины и её распределения — отдельная. Будем считать, что все так или иначе — заложники обстоятельств. Тем не менее можно выбирать стратегии, руководствуясь опытом и чистотой внутреннего ландшафта.

Когда юмор распадается, открывается чистый ландшафт, который называется «серьёзность». Юморист спешит обвинить этот модус высказывания как пафосный, то есть тоталитарный. Это его последняя уловка, чтобы избежать Веры и того этажа опыта, где требуется та самая «духовная работа», не в позе лотоса, а в разрыве и встрече с бытийным потусторонним, тем самым остатком «что-то есть».

Пафос — это нормально. Вот что говорит современность. Относиться всерьёз, ангажированно, страстно к предмету речи, любви, заботы — это то, к чему мы опять пришли на новом витке развития цивилизации и культуры. Юмористы тонут, обвинённые в токсичности и нетолерантности. Их даже жалко. Культура слишком быстро обновляется и даже обнуляется, не оставляя шанса отстающим. Авангард 80-х стал арьергардом 2020-х.

Будем считать, что все так или иначе — заложники обстоятельств. Тем не менее можно выбирать стратегии, руководствуясь опытом и чистотой внутреннего ландшафта

Ценностный мир изрядно порушен постмодернистской критикой, которая иронию возвела в универсалии. Возможно, в прежнем виде эти ценности и не могут быть чем-то всерьёз, чем-то, на чём можно основать новую этику, о которой давно говорят, со времён «Диалектики просвещения» Хоркхаймера и Адорно.

Судьба фигуры Господина проблематизирована. До сих пор психика была иерархична и порождала определённые отношения зависимости внутри семьи и общества, где кто-то неизбежно был выше, а кто-то ниже. Проблема всех утопий — необходимость выдернуть стержень и развернуть по горизонтали социальные связи. Но что если человек психологически не созрел и, более того, никогда не созреет? Ведь «никогда» для эволюции — миг.

Опыт трансформаций и переопределений человеческого богатый. Вот мы уже забыли христианскую историю Европы, нам Ошо понятнее Оригена. С другой стороны, феминистская критика, левые, эко-активисты предлагают модели, чья валидность пока неочевидна. Но поиск провоцируют правильно поставленные вопросы. И пандемия коронавируса — это некое нулевое событие (как до того Холокост или Карибский кризис) после которого «мир никогда не будет прежним».

Фотографии Рустама Имамова.