К свободе

Фромм в годы страшной войны писал о том, как страшно видеть перед собой свободу. Он сказал, что человеку свойственно искать способ изжить свой страх перед неизвестностью, которая означается свободой. Но что такое «свобода»? Если не погружаться в определённый контекст, под этим словом скрывается и свобода воли, и свобода в материально-экономическом плане, и все оттенки вопроса, заданные этикой, религией и социальным фактором. Речь о свободе на уровне интуиции.

Теперь нужно понять, что представляет собой «бегство». Бегство — рефлекторное действие человека, я бегу за объектом вожделения и интереса, я бегу прочь от того, что внушает мне ужас, я бегу к другим, от других, от себя. То есть «бежать» — это скорее из разряда «есть» и «спать», нежели «рефлексировать» и «сублимировать», что-то простое и понятное, но в то же время неуловимое, как течение времени. Если нельзя безоговорочно постулировать движение как нечто, присущее всему сущему (потому что нельзя быть уверенным, что Небытия нет), то можно для начала сказать, что всё живое бежать может и хочет.

У Фромма бегство выносится в отдельное, чётко проговариваемое слово. Но разве не говорил Сократ о бегстве от того, что не-благо, и не называл себя ведомым в этом шёпотом личного демона? И разве не бежит христианин от дьявола точно так же, как африканский абориген от леопарда? В глазах той или иной эпохи бегство может быть не столь отчётливо артикулировано, но река остаётся рекой, даже когда Фалес мёртв. Таким образом, книга Фромма не была откровением, но она открыто наметила многие важные моменты.

Теперь есть смысл сказать о бегстве постмодерна, этого лакомого куска в кармане каждого борца со смыслами. История закончилась, но не ясно: то ли мы от неё спрятались, испугавшись нависшего над троном клинка, то ли она сама решила нас покинуть (или она с недоумением ждёт нас на повороте в надежде, что мы снова к ней примкнём). Слова, не говорящие ничего, пока о самих словах не будет сказано достаточно.

Остался только отдельный человек и его будничные пробежки туда и обратно. Всё остальное нивелировано расстоянием и сложной призмой восприятия через виртуальное

Эта история не имеет ничего общего с нашим бегством, которое есть движение в реальности. Можно здесь поспорить о природе реального и вообще в ней усомниться, но время не ждёт. Постмодерн снимает реальность с повестки дня и упивается тем, что так ловко оторвался от преследователей. Апория о черепахе и Ахиллесе. Движение нельзя игнорировать. Попробуйте не обращать внимание на поток машин на дороге, которую вы намерены перейти. Движение нельзя игнорировать, даже силами постмодерна.

Уже давно поговаривают об отпрыске модерна. Но прежде попробуем решить, от чего бежит человек сегодняшнего дня? От вызовов реальности, как и прежде. Сказанное Фроммом не лишается смысла хотя бы потому, что не лишается своего значения ни один из диалогов Платона. Фромм был ослеплён тоталитаризмом, но кто бы промолчал. Ключевой момент в том, что под «реальностью» понимается нечто новое, что к ней не причастно. Ужас внушает не та или иная сторона реального, не особенно гротескные её проявления, а она сама в целом. Ужас потерял имманентность и стал повседневностью. Бегство инфантильно, потому что инфантилен человек. Он был инфантильным, пожалуй, всегда. Но не было такой наивности во всём, что его окружает: нет ничего, ни войн, ни голода, ни болезни – всё это утратило объективный и потому ужасающий аспект. Остался только отдельный человек и его будничные пробежки туда и обратно. Всё остальное нивелировано расстоянием и сложной призмой восприятия через виртуальное.

Реальность и та свобода, от которой бежит человек прямо сейчас, — это реальность других людей. Чего желает статистическое «Я»? Покоя, беззаботности. Как ему получить этот заветный плод без ухода во что-то эксцентричное вроде тибетской аскезы? При помощи денег. Здесь важен не столько фактор капитализма, сколько вектор стремления. Что может быть романтичнее, чем спокойная безбедная жизнь в лоне природы или хотя бы за высоким забором, который спрячет от назойливых других. Что воспевал Петрарка? Разве не схожие мотивы обретения себя в гуще внешнего бытия? Разве не через красоту, и истину, и добро, и благо всё это приходит к человеку? Разве не означают эти слова того, что они означали тогда? Разве не это пробуют нащупать экзорцисты постмодерна? Разве не говорит о духовном перерождении в духе Л.Н. Толстого тот факт, что за деньги человек хочет купить себе кусочек блаженства?

Но вполне может статься, что подобный итог получится вывести в любой исторической парадигме. На это можно возразить тем, что только сейчас подобные смыслы и идеалы живут не внешне, в умах великих, а в бессознательном. Никто не вещает с трибун о великих солнцах и прекрасных розах, с трибун льётся лесть и сонная вода, но она не слаще тех грёз, которые посещают человека в праведном сне после трудового дня. Вот этот момент сопротивления и определяет новое бегство. И не важно, что прорыв бессознательного так мучителен и труден. Важно, что во снах человек видит себя свободным от структур, бегущим к новой свободе.

Фотографии Ани Штейнер.