Насилие в эпоху его технической воспроизводимости

«Безропотные больные, мы будем
до скончания веков культивировать
своё любопытство в ожидании
предопределённой, ужасной
и пустой развязки» (Эмиль Чоран)

Герой одного из фильмов Дени Аркана, рассуждая о том, что «наше время» не такое уж и страшное, сравнивая число убитых в XX-м веке с веком XVI-м (135 миллионов человек против 200 миллионов), заметил: «история человечества — это история ужаса». Думаю, речь здесь идёт о банальности (впрочем, о банальности, которая прекрасно иллюстрируется фактами): насилие, нанесение увечий, причинение вреда и создание проблем друг другу — неотъемлемая часть человеческой истории (если не её суть и смысл — так выглядит версия радикальных сторонников идеи «насилия как двигателя истории»). Люди уничтожали, уничтожают и будут уничтожать друг друга (не столько физически, сколько нравственно, эстетически, юридически, экономически, да как угодно). Это данность — так было, и так будет.

На первый взгляд может показаться, что подобное мироощущение отдаёт цинизмом, помноженным на антропологический пессимизм, однако это не совсем так. Вернее, совсем не так. Просто хочется указать на то, что идиотизм и глупость (мать и отец насилия), в отличие от мышления, внеисторичны. Действительно, как много времени ушло на то, чтобы питекантроп отказался от разрешения споров при помощи дубины в пользу рациональной аргументации? Очень много. И как тут не усомниться в способностях человечества?! Это не вопрос человеческой природы — скорее, всё сводится к свободе выбора: каждый решает сам, что ему ближе — палка или же апелляция к возможности договориться. И как показывает история, выбор в большинстве случаев остаётся за насилием.

В этом же тексте речь пойдёт немного о другом, о том, как в «наше время» воспринимаются боль и страдания как следствие насилия и как его проявление.

Современный мир, каким мы его можем видеть, является продуктом XX века. Война и техника — суть его. После того всплеска насилия, который пришёлся на 1914-1945 годы, стал всем и растворился во всём, боли стало так много, что превышение болевого порога грозило в любой момент обернуться для человека смертью или безумием. Одновременно превышение болевого порога стало тем пространством, откуда теперь выстраивалось человеческое существование. Добавьте к этому то, что вследствие широкомасштабного подкопа под Парфенон (берущего своё начало ещё в XVI веке), техника в XX веке «приобрела смысл экзистенциального средства» (Э. Юнгер), стала определять человеческое поведение, логику его мышления. 

Люди уничтожали, уничтожают и будут уничтожать друг друга (не столько физически, сколько нравственно, эстетически, юридически, экономически, да как угодно).

По мнению Сьюзан Зонтаг, «1945 год стал годом, когда фотография доказала, что способна охарактеризовать, а не просто зафиксировать самые отвратительные реалии гораздо чётче, чем любые сложные повествования». Фотографии Освенцима, Дахау, Бухенвальда, на которых изображены покорёженные человеческие тела, заставляют содрогнуться от того, что нельзя понять точно — действительно ли это человек? А если «да», то как произошедшее с ними вообще могло случиться? Образ, провоцирующий шок, обладает двойственным эффектом — испытывая отвращение, граничащее с ужасом, его можно попытаться осмыслить или же вытеснить из памяти (как нечто неприятное), оставить где-то там.

Кажется, после 1945-го выводы были сделаны неверные. Стремление избежать избыточной боли (вполне логичное и разумное) привело к тому, что вся боль как таковая стала маркироваться как патология, не-норма, отклонение. Отказ видеть в боли пространство и среду для создания новых смыслов повлёк за собой вытеснение её на периферию, забывание о ней. Добавьте к этому рассуждения об абстрактном гуманизме, естественном осознании человеком необходимости движения по направлению к миру, как контуры нашей современности начинают приобретать всё большую чёткость — беззубый пацифизм, имеющий в основании пустоту.

Немецкий философ Дитмар Кампер, пытаясь представить, как происходило конструирование гуманности, заметил, что наше время, характеризующееся приручением тела от прямостояния к сидению, означает, что «необходимо сильное средство, чтобы перенести невыносимость обязанности сидеть». О чём здесь речь? Тело как носитель боли вступает в противоречие с современным мышлением, которое отказывается боль признавать. Всё та же Зонтаг, пытаясь уловить дух времени, замечает: «современное мироощущение — страдание для него — это некая ошибка, или несчастный случай, или преступление».

Контуры нашей современности начинают приобретать всё большую чёткость — беззубый пацифизм, имеющий в основании пустоту.

Итак, 70 лет происходило забывание о боли, отказ признать её значимость. Что мы видим? Общество, которое бездумно гонится за достижением удовольствий, пытается разогнать скуку потребления, пытается сохранить (а может и прорвать?) похожее на сон состояние умиротворённости и спокойствия. А технологии придают этому шоу ещё большую запутанность.

Кирилл Кобрин в своём блестящем эссе для «Colta.ru» попытался охарактеризовать наш «очень странный цайтгайст» тем, что гиперреальность всё больше уничтожает область реального — «гиперреальность наблюдают, ахая, покрываясь потом, утверждая, что вот она, истинная реальность». Боль воспринимается только тогда, когда она на экране монитора: в видео, где отрезают человеку голову, в порнографическом ролике, в компьютерной игре, где у тебя самого есть возможность убивать. Если что-то не запечатлено, значит, этого и не было. Реальности отказывают в существовании, гиперреальность же помогает забывать, что существует настоящая боль.

Образы множатся, тиражируются, их так много, что становится даже скучно. Для того чтобы что-то почувствовать, возбудить некоторые участки коры головного мозга, нужно всё больше насилия. Петербургский философ Гульнара Хайдарова говорит о том, что «изобилие насилия в современном кино является свидетельством недостатка остроты непосредственных переживаний». И действительно, если проследить эволюцию насилия в кино, начиная с 1960-х — 1970-х гг. и вплоть до современности, то можно увидеть, что сцены насилия становятся всё более оригинальными в своих жёсткости и жестокости; система рейтингов Американской киноассоциации видоизменяется, а рейтинг NC-17 наполняется всё большими значениями. То же самое можно сказать и о порнографической видеопродукции, с 1970-х гг. она в своём развитии сделала качественный скачок в отображении брутализированных актов секса. 

Если что-то не запечатлено, значит, этого и не было. Реальности отказывают в существовании, гиперреальность же помогает забывать, что существует настоящая боль.

Подмена реальности гиперреальностью и забывание о боли, растворённое в повседневной скуке, перемежаемое попытками её разогнать, — всё это является одной цепью, звенья которой пока ещё не лопнули от напряжения и не ударили находящихся рядом. И тут следует вновь вернуться к вопросу: как мы видим страдания? да и видим ли их вообще?

Кажется, что насилие теперь только воображается: примеряется на себя или же вписывается в контекст ситуации. Это как с тем лётчиком, которого подожгли заживо: мы ставим себя на место Другого, пытаясь представить, что он чувствовал, забывая о том, что это был реальный человек, человек, которому было больно и который умирал и умер. Порнография предполагает, что мы вписываем себя в картинку совокупления с Другим, причиняя ему боль.

Получается, что страдания мы видим, вот только какой в этом смысл? Можно посочувствовать жертве, представить себя в ситуации, затем признать, что помочь жертве никак нельзя. Проходит немного времени: образ затухает, становится темнее, затирается другими образами — теперь остаётся ждать следующей порции эмоциональной встряски. Сентиментальность от увиденных ужасов и ожидание очередных ужасов ни к чему не ведут — скорее, они провоцируют обнищание человеческих возможностей.

И как быть с этим? Как сделать возможным сострадание к боли Другого? Зонтаг саркастически заметила: «не показывать же нам насилие дозированно, чтобы оно не превращалось в клише?». Действительно, рецепт откровенно слабый, да и технически трудно реализуемый. Кобрин предлагает просто не смотреть на визуализированное насилие. В таком случае, реальность сможет разрушить гиперреальность: ты не смотришь подобного рода продукцию, потому что уважаешь Другого, а не представляешь себя на его месте. Решение проблемы в высшей степени благородное и глубоко личное, и оно мне нравится. Но достаточно ли этого: не плодить образы и разделять ответственность с Другим? По меркам отдельного человека — более чем.

Что делать всем людям?

Не знаю.

Неплохо было бы поумнеть, проснуться и начать активно бодрствовать. Хотя история подсказывает, что это слишком идеализированный взгляд. 

Фотографии Флавии Австралии.