Девайсы

Дмитрий Морозов aka vtol родился и вырос в Москве. Он живет на станции метро «Достоевская». Достоевский написал несколько великих романов о том, как трудно быть живым. Морозов — медиа-художник и музыкант с 2009-го года. Он сделал несколько десятков работ о том, как трудно быть искусственным. Все его работы можно найти на сайте. Его первая выставка devices из девятнадцати объектов, три из которых были представлены в задокументированном виде, прошла в мае 2015-го года в Электромузее. Это молодая галерея, открывшаяся в июле 2014-го. Она расположена на ВДНХ в спальном районе Ростокино, средняя посещаемость в день — тридцать человек. Посетители либо слишком юные (местные школьники), либо слишком старые (локальные пенсионеры), отсюда муки непонимания. Я приехал в Москву в сентябре 2014-го и поселился на ВДНХ. Я стал стажёром в Электромузее в апреле 2015-го.

Обычно я начинал экскурсию по музею с financial risks, инсталляции, которая позволяла пойти на компромисс по отношению к своим денежным средствам ради искусства. Нужно было провести банковской или любой другой картой с магнитной лентой, не имея никакого представления о результате действий. Обычно люди боялись, и я использовал собственную карту: инсталляция издавала уникальную музыкальную композицию, а на встроенном мониторе отображалось уникальное изображение.

Вскоре после переезда в Москву я встретил С. Ему нравились «Ночи Кабирии»; он не читал; танцевал, как нечто среднее между труппой Дягилева и Джанет Джексон. Он был геем в немыслимой, невообразимой для сегодняшней России степени, и я, проявляя себя не с лучшей, гомофобной стороны, был изначально к нему холоден. К декабрю я знал, что люблю его. Я боялся эмоционального ущерба, который он мог причинить мне, и мы оставались друзьями. При обсуждении гомосексуальности я сказал ему полушутя, что хочу дом, мужа, детей, собак и розовую лужайку. Он презирал меня за гетеронормативность, собственничество, буржуазность. Будучи по натуре маргинальным, он хотел, чтобы его оставили в покое. Он говорил, что единственная книга, которую он прочел, это Де Сад, которого ему дала мама. Он не был заинтересован в серьёзных отношениях или кратковременных связях — он вообще ничего не чувствовал.

Они пытались быть живыми, но не могли, и их рациональности мне не хватало, когда я оказался пойманным в односторонних отношениях

Объекты в главном зале исследовали взаимоотношения между естественным и искусственным: conus считывал информацию, закодированную в орнаменте морской раковины и трансформировал её в изображение и звук; в surf микрофон двигался вдоль ряда динамиков и издавал звуки, полные отчаяния. Девайсы смутно напоминали опасные цепные пилы, делали неловкие и, на первый взгляд, не поддающиеся контролю движения, отчаянно пытались достичь иррациональности, но они были запрограммированы и работали алгоритмично. Они пытались быть живыми, но не могли, и их рациональности мне не хватало, когда я оказался пойманным в односторонних отношениях.

В январе 2015-го С. и я целовались после того, как напились на вечеринке. Он держал меня, будто наступает конец света, а утром сказал, что такое просто бывает. Мы напились ещё раз через неделю на другой вечеринке и оказались в аналогичной ситуации. Эмбарго было снято в пьяном ступоре; я признался ему в любви. Он сказал, что его влечение ко мне было только телесным — и тело было единственным, что ему нужно. Бунин написал несколько сотен историй об этом — о дихотомиии между телом и разумом; все истории были разными, но более-менее одинаковыми — причина, по которой Бунин утешал меня впоследствии.

В интервью с Морозовым я заметил сходство между его работами и корпусом пьес Тома Стоппарда, особенно с «Аркадией», где Томасина-вундеркинд открывает формулу любви. Морозов никогда не читал Стоппарда, но в детстве видел «Терминатора», где одни роботы были хорошими, а другие — плохими. Морозов ищет антропоморфность там, где её обычно не замечают. На него оказал огромное влияние Нам Джун Пайк; его любимая книга — «Солярис». Влияние западной эстетики велико, и он не ощущает себя особенно русским. Несмотря на это, некоторые из его работ несут русский отпечаток: один из объектов, представленных на экспозиции, — турбо-гусли, играющие сами по себе, как будто сказке про Садко нет места в разочаровавшейся постсоветской России.

В одну его трубу можно было произнести слово, чтобы то же слово, но сильно искаженное, раздалось с другого конца трубы

С другим экспонатом, Эгофоном, можно было взаимодействовать с помощью лайков, шэров и ретвитов. Эгофон, получив сигнал, начинал светиться, махал механической рукой и издавал речь индийского мыслителя Ошо, сильно искаженную глитчем. Другой объект, завязанный на глитче, Вавилонский водопровод, иллюстрировал, как люди отчуждены друг от друга без коммуникации тет-а-тет; Водопровод был задокументирован, так как помещение Электромузея не могло вместить его. В одну его трубу можно было произнести слово, чтобы то же слово, но сильно искаженное, раздалось с другого конца трубы.

Я отписался от Инстаграма С. после того, как увидел, что он веселится с нашими общими друзьями, как будто ничего не произошло. Как выяснилось позже, он не веселился — по словам друзей, он был нервным и принимал успокоительное. Я боялся, что у него могут быть психологические проблемы. Он потерял вес; мы не говорили. Я пробовал; он не хотел. На вечеринке в январе, закончившейся достаточно катастрофично моим признанием, С. носил венец, который сделал из проволоки и который намеренно напоминал терновый. Я взял венец, когда он оставил его; я знал, что венец пригодится. В январе я понятия не имел про Электромузей; в апреле в рамках моей реабилитационной программы я уже работал там. За три месяца мы с С. не перемолвились ни словом, и я каким-то образом восстановил себя. Не без трудностей, конечно — удивленные посетители спрашивали у меня, является ли битьё по эмалированному ведёрку музыкой. Я изобрёл ответ: «Если поместить это в определенный контекст». «В какой контекст?» — спрашивали они. «В контекст битья по эмалированному ведерку?» Люди среднего возраста бежали с выставки; дети были от неё без ума.

«Девайсы» доказали, что до понимания медиа-арта россиянам (особенно россиянам в спальных районах) далеко. Но Морозов не жалуется — ему достаточно корпоративных заказов, чтобы ни в чем не нуждаться. Он считает стрит-арт самым немедленным и современным медиумом и не считает себя авангардным художником. Дон Делилло написал, что сейчас террористы — единственные настоящие художники, потому что до сих пор способны удивлять. Морозов не террорист, скорее поэт; это не значит, что он не может удивить. А то, что его объекты, как утверждает он сам, создаются «из эстетических соображений», не значит, что у них нет практического применения.

«Это oil, инсталляция, которая вступает в полемику с обществом потребления. Она позволяет разрушить любой объект, которым вы располагаете, с помощью гидравлического пресса. Звук, который объект издаст при столкновении с прессом, будет записан, а затем трансформирован в уникальный 20-минутный альбом». Я вынул проволочный венец, который еще хранил на себе печать мученичества, и разрушил его. Венец развалился над части под 10-тонным давлением; был покрыт машинным маслом; издал костлявый хруст.

В Электромузее всего пять комнат, и эта простота была интимной. Девайсы читали монолог, на который невозможно было ответить. Для меня было важно просто стоять в комнате и слушать их писк и жужжание, не разговаривая ни с кем. Я ясно ощущал себя — и чувствовал себя абсолютно потрясающе, проводя экскурсии, говоря чепуху, по-набоковски оставляя комментарий к поэме, которой никогда не писал; ведь я был молод — всего восемнадцать с половиной; превратил полгода в двадцать минут; начал забывать его полное имя до той степени, когда осталась лишь аббревиатурная первая буква, а потом не было ничего — только точка.

Все фотографии взяты с сайта художника.