Останки прошлого

Столкновение с прошлым происходит внезапно: когда слышишь по радио одну апрельско-минскую мелодию, которая, казалось бы, осталась далеко позади, как и то, что с ней было связано; когда разбираешь ящики письменного стола (открытки, наброски писем, что так и не были отправлены, билеты — в театр и на поезд, программки и буклеты, монеты и мятые банкноты, всякая сентиментальная мелочь вроде камушка со дна сербского Дуная или осколков керамики из первой и последней археологической экспедиции); когда пролистываешь старые ежедневники и личные записные книжки, в которых «общественный строй франков по данным Салической правды» и «позвонить М. завтра после 15:00» сталкиваются с 12.02. — пошлость как одна из характеристик эпохи, развить мысль, сослаться на Ортегу (примечание на полях), 22.04. — горы и солнце — вот имя моего бога/ов.

Наткнёшься на все эти останки остатки прошлого и не знаешь, как к нему относиться: настойчиво (вплоть до нервного зуда) желать от этого прошлого избавиться? ревновать к тому, что было и каким был? оставить лишь значимое (как приятное, так и не очень, ведь на то оно и значимое, чтобы хранить его без изъятий и списываний на собственную слабость)?

Как ни крути, отношения с прошлым всегда имеют болезненный привкус, их невозможно вот так просто хранить в запасниках памяти, рано или поздно воспоминания потребуют, чтобы им было предоставлено место на выставке человеческих страданий. Конечно, многое зависит от куратора выставки, и того, как воспринимать эти страдания — с заламыванием рук или же с ироничной ухмылкой.

Воспоминания, эти своеобразные метки и шрамы, являются свидетельствами того, что было "до" и что было "после". В этом отношении они подобны координатной сетке, которая позволяет отметить своё "Я" во времени и пространстве

Идея забвения была присуща уже мифологическому сознанию, достаточно вспомнить специфические свойства воды реки Лета. Постепенный отход от олимпийской модели мироздания привёл к тому, что сам себя познающий разум стал основой всего и подчинил себе память. От эпохи Просвещения сохранилась история о педантичном в своей маниакальности философе Иммануиле Канте и его слуге Лампе, который в чём-то серьёзно провинился и был уволен. Пытаясь преодолеть оставшееся чувство привязанности к давнему слуге, великий кенигсбержец прикрепил над своим рабочим столом записку-напоминание «Забыть Лампе». Однако кантовская модель забвения не оправдала себя, наоборот — она показала, что целенаправленное забывание невозможно: приказывая «выкинь из головы!», только сильнее запечатлеваешь в сознании то, что хотел забыть.

Попробовать рассеять воспоминания можно усомнившись в том, что видимая реальность есть реальность единственно возможная. Мой друг К. (надо признать, большой эстет по части страданий) за закрытыми дверьми в компании с Ингмаром Бергманом и с изрядным запасом спиртного занимался тем, что восстанавливался после неудачного любовного приключения. В редкие вечера К., вооружившись пачкой синего «Winston», выползал из своей кельи и отправлялся на долгую прогулку. Несмотря на одержимость желанием убежать как можно дальше, К. каждый раз возвращался, будучи не до конца готовым уподобиться герою одного из фильмов Антониони, чьи попытки уничтожить личное прошлое закончились смертью в захудалом отеле где-то в Андалузии.   

Если смотреть на прошлое как на величину, принадлежащую в первую очередь времени, а не памяти, то его (прошлого) всегда больше, чем будущего: будущее — абстрактно, прошлое же — совершенно, оно уже произошло. Как в этой ситуации не возникнуть ревности к прошлому, этому пространству неизменности? Может, поэтому некоторые люди столь бережно хранят свой хлам и, не желая отправлять воспоминания на свалку, распихивают их по коробкам и антресолям, лелея надежду, что замотанные в тряпицу советские червонцы вкупе с запыленными бюстами Сталина и печатными машинками для написания доносов ещё сыграют свою роль.             

Воспоминания, эти своеобразные метки и шрамы, являются свидетельствами того, что было «до» и что было «после». В этом отношении они подобны координатной сетке, которая позволяет отметить своё «Я» во времени и пространстве, занять определённое (своё) место в мире. Откажешься от воспоминаний (какими бы они ни были) — и всё, наличие тебя как субъекта сразу же оказывается под знаком вопроса. Итак, воспоминания — это в некотором смысле способ защиты от небытия. Но этого мало, нужно же ещё, как сказали бы мои любимые экзистенциалисты, развёртывать себя как проект и возможность. Прошлое способно служить делу воскресения субъекта, как в случае с набоковским Львом Ганиным, который, исчерпав воспоминанье о Машеньке, обрёл желание вновь активно присутствовать в своём «здесь и сейчас».

Может, по этой причине у меня так и не нашлось смелости привести в порядок ящики письменного стола и продолжить, как хербертовский господин Когито, бережно хранить «серо-голубые записные книжки:

— как гильзы отстрелянных патронов
— историю абсурдной болезни
— как дневник разгрома».     

Фотографии Марка Заевского.