Несколько слов в защиту безвкусицы

Как бы ни ворчали пессимисты, а прогресс налицо: раньше обострения массовой истерии случались весной, теперь же круглый год — лишь дай инфоповод. Причем всё чаще это сетевые стенания о хорошем вкусе, которому ничто не способно угодить — ни новая театральная постановка, ни оренбургский твёрк, ни какой-нибудь очередной детский утренник. Дорогие снобы, вы утомили своим потребительским недотрахом. Снобизм и причитания о высоком штиле — лишь гиперкомпенсация страха, что кто-то не будет впечатлен вашими (весьма скромными) культурными пожитками. Всё то, что заклеймено как дурной вкус и пошлость, — на самом деле ещё одно место для удовольствия. Работный дом простых людей и прибежище сложных натур.

Я же думаю, что склонность к безвкусице — это не личный выбор, это вопрос случая и биографии. Не все рождаются под звездами, что приводят к Шекспиру и Прокофьеву. Нет нужды объяснять или оправдывать потребление вульгарных поделок, но даже любитель безвкусицы достоин понимания. Ну хотя бы потому что это ты и есть.

Моя весна звучит как пошлый сборник западных хитов 80-х — начала 90-х. И это та часть себя, о которой я успел позабыть

На улице наконец-то весна. Я чувствую её в голубизне неба, запахах и особом напряжении тела. Такое напряжение сложно спутать с чем-то — это настороженная готовность испытать блаженство от давно знакомой мелодии или возбуждающего голоса. Моя весна звучит как пошлый сборник западных хитов 80-х — начала 90-х. И это та часть себя, о которой я успел позабыть. Возвращаясь к этой музыке, я испытываю поистине стариковское наслаждение утраченного. Впрочем, утрачены только обстоятельства, но остался я — та непонятная ерунда, что выкристаллизовалась под вульгарную дискотеку 90-х.

Поэтому мое сегодняшнее гонзо будет больше похоже на несвязное перечисление археолога, чем на этнографический очерк. Человек — это руина, построенная на останках прежних строений. Под поздними напластованиями, благодаря которым я слушаю очень разные вещи по стилю, эпохе и характеру, фундаментом легли впечатления от писклявых блондинок, поющих под синтпоп. И как знать, может, наслаждаясь колоратурным сопрано Мадо Робен в ариях Скарлатти, я на самом деле ностальгирую по хрупким голосам Yaki-Da. Быт 80-х, конечно, был еще советским: рабочая общага, двор, детский сад — они оставили свой след в геологии моих убеждений и предпочтений. Но артефакты той затонувшей Атлантиды почти целиком бессознательны, в то время как первые вспышки самосознания пришлись на годы ажиотажа вокруг западной поп-культуры.

Музыка — это сфера аффектов и смыслов, которые подобно ветру и воде делают свою работу медленно, но верно. И не взирая на культурные и языковые барьеры. Но мне кажется, что произошедшее со мной лучше всего выражает слово «индоктринация». Я не был слушателем, я был неофитом. Наверное, поэтому мне так часто неуютно и странно в этом мире: еще бы, ведь я — носитель мировоззрения мира, которого никогда не знал. Популярная музыка 80-х рождена при полном незнании социальных проблем, депрессии и невозможности самореализации. Может, поэтому среди популярных групп так много шведов, построивших себе уютненький социализм? Это музыка вымышленного мира яппи-потребителя, каждый из которых топ-менеджер крупной корпорации, раз и навсегда решивший финансовые и личностные проблемы. Эти существа родились в мире рекламы товаров для гигиены и красоты.

О чем они поют? По сути, это вариации двух тем. Во-первых, искренние нарциссические оды себе — таким замечательным, красивым и циничным. Вспомните Sweet Dreams от Eurythmics — это, пожалуй, один из последних всполохов яркого и дерзкого цинизма, а не того вялого диффузного суррогата, что постепенно захватывает всех нас. Это кстати, одна из немногих песен, в которой есть еще какой-то смысл (да и то на три предложения).

Во-вторых, это речи о любви, с которой почти нет проблем, кроме того, что красавцы и красотки иногда непостоянны. Жалостливые ламентации в духе «Don`t hurt me!» и «How about me?» или более настойчивые (вроде «Dance with me!» и «Touch me now!») уж слишком напоминают претензии потребителей. Влюбленные здесь не переживают шекспировских драм (точно так же смехотворны конфликты любящих в Голливуде 80-х). Их беспокоит в основном то, что объект влюбленности получает слишком много власти над ними, может быть кем-то уведен или имеет возможность изменять (это не вопрос верности, а вопрос престижа). Это драма продвинутого потребителя, который хорошо осведомлен о цене и характеристиках участников любовного рынка, и в то же время понимает, что без элемента одурачивания в любви не работает. Безусловный хит десятилетия — это история либо о соблазнительнице с кошачьей походкой, либо о мальчике с ангельским лицом, оказавшемся заправским сердцеедом. Причем восторга в этом больше, чем возмущения, а выводы (или, упаси боже, мораль) — вовсе отсутствуют.

В такой ситуации стремительно менялось отношение к тексту и музыке. Клипы стали неотъемлемой частью песен, в т.ч. как способ добавить хоть какой-то содержательности за счет образов и аллюзий. Если на сцене/экране симпатичная половозрелая и весьма раскованная самка, то что тебе еще надо-то? Тут нечего сообщать, кроме самого автора сообщения, поэтому в песнях так много простых напевов, скэтов и вокализов плюс убийственные дозы клише (слово «бэйби» здесь употребляют с такой регулярностью, что Битлз и Пресли курят в сторонке).

Но в отличие от "потерянного поколения" или хиппи у нас не было большой войны или идейной революции, у нас была какая-то несуразная бытовуха: петтинг в подъездах, пьяные дискотеки и стремительно растущее социальное неравенство

Любые попытки коснуться неоднозначных или мрачноватых тем на выходе дают запредельный софт, суперлайт-версию самой цензурированной подачи. Только здесь клипмейкеры могли свести сексуальное насилие до грустной заплаканной мордашки, а нищету до стильной прогулки под дождем. Слова из смыслового ряда, вроде sweet, heaven, delight, bliss, rapture и конечно же paradise — здесь употребляются так, словно это не метафоры, а естественное состояние вещей. Кому вообще интересно, что в мире существуют нужда, преступность и твердый шанкр? Где-то на периферии мира, одетого в унисекс, маячат СПИД и наркотики, но большинство воспринимают их наподобие подростковых прыщей. Восьмидесятые воплотили в музыке уверенность в безоблачном завтра, и, хотя в девяностые в чарты начнут пробиваться агрессия рэпа, гнев и дисфория гранжа, эта вера еще долго будет питать поп-музыку, пока она окончательно не превратится в безразличное месиво из гламура и хаотичных заимствований.

Но, как и во всяком натужном оптимизме, в музыке 80-х время от времени прорывается отчаянная нота тревоги и трагизма. Схожая тема уже была в искусстве, вдохновлявшемся оптимистичным и дерзким духом Ренессанса. Это естественно, поскольку жизнь умеет обламывать. Икар упадет в море, но, как отмечает ироник и зубоскал Брейгель, этого никто не заметит. Молодость и пафос — это ненадолго. Однажды женщины и мужчины перестают говорить милые глупости, и рано или поздно время проступает на их лицах. И поскольку в звучании голоса уже проступает что-то по-взрослому тревожное, восьмидесятые изо всех сил стремятся утвердить беззаботную инфантильность. В моде андрогинные голоса, и потому даже певицы с низкими красивыми голосами (например, Белинда Карлайл) вдруг пытаются петь неестественно высоко (едва ли не пискляво).

Это тревога, тревога человека что-то почувствовавшего, но еще не осознавшего реальность угрозы. Тревога, которую можно распознать лишь из другой эпохи, с помощью иной, разочарованной оптики. В той же Sweet Dreams можно проинтерепретировать вокальные фрагменты Ани Леннокс как выражение вселенской печали о том, каковы люди (жадные, эгоистичные и т.д.). Хорошее произведение позволяет такую интерпретацию, и всё-таки для того времени это большая натяжка. Тогда можно было лишь чувствовать некоторое щекотливое противоречие, которое и создавало популярность многим композициям.

Однако в период, когда Западная культура делала мощный крен в визуальность, я, как и многие из моего поколения, влюблялся, вслушиваясь в шуршащий звук с самопально перезаписанной кассеты. Наверное, я мог уподобить то щемящее чувство столкновению с голосами ангелов, но это было бы крайне неточно. Это было похоже на первую пробу ледяной и сладкой газировки, от которой ломит зубы. Тем более, что одним из знаков эпохи и была та самая газировка. Женские, а порой и просто бесполые голоса, я слушал не ухом, а резонатором своего пубертатного тела. Уже в то время я был ASMR-щиком, еще ничего не зная об этом. Недостаток визуальной составляющей приходилось восполнять извращенными синестезиями. Причем между моментом, когда я впервые услышал группу Blondie, и моментом, когда я увидел ее солистку, прошла целая жизнь (15 лет). Однако это было стопроцентное узнавание — так, словно действительно по голосу можно безошибочно определить внешность. В моей жизни хватало встреч с Реальным. Не столь важно, что это было: тревоги, угрозы, нападения, унижения, разочарования, болезни или увечья, нанесенные мне или мною. Всё равно одну из самых сильных травм на всю жизнь во мне оставил увлекательный и мертвый звук синтезатора.

Каждое поколение проходит через буераки взросления, но столь разительный контраст я вижу только у своего. Как и другие переходные поколения, поколение 80-х ощущает себя «инородным телом». Но в отличие от «потерянного поколения» или хиппи у нас не было большой войны или идейной революции, у нас была какая-то несуразная бытовуха: петтинг в подъездах, пьяные дискотеки и стремительно растущее социальное неравенство — в общем, типичная такая пропасть между мечтой и помойкой. Особенно остро это ощущалось в топологии дискотеки, потому что в других местах могла быть и другая музыка. В России дискотека, на которой звучали послания из далекого «не здесь», представляла собой место, где интоксикация мечтой вызывала серьезные последствия. Точнее, последствия зарождались сами собой буквально в двух шагах от танцпола. Агрессия и фрустрация — вот, что возникало на границе двух несовместимых сред. Перманентные разборки и драки в окрестностях вызывал отнюдь не разгоряченный алкоголем идиотизм. Скорее, это был способ хоть как-то избыть горечь падения в совсем не радужную реальность.

В России дискотека, на которой звучали послания из далекого «не здесь», представляла собой место, где интоксикация мечтой вызывала серьезные последствия

В этом противоречии формировалась особая схема мироощущения. Обычно процесс взросления представляет собой постройку глубоко эшелонированной обороны вокруг весьма наивных и идеалистических построений детства. Например, для нового поколения таким тщательно оберегаемым идеализмом стал якобы-цинизм из телеящика, утверждающий эгоизм и выгоду. Поколение родившихся в 80-е в массе своей изобрело совершенно другой способ: принципиальное двоемирие. Эти миры могут быть разными по масштабам, находиться в войне или согласии, предполагать переходы или тотальный железный занавес, но они существуют одновременно — слитно, но неслиянно. И я не могу осуждать тех, кто однажды решил навсегда переехать в одну из локаций, потеряв при этом внутреннюю связность.

Это не был конфликт между выдумкой и реальностью, потому что и в мире музыки, и в мире повседневности происходило то, что принято называть жизнью. Конечно, блондинки со взлохмаченными и ассиметричными прическами (которых первоначально можно было видеть в основном в журналах вроде Burda-Moden, а не в телевизоре или на постерах) позволяли проживать только очень ограниченный спектр собственных романтических фантазий. А в реальном мире, если тебе кричали «Я к тебе обращаюсь», то это были не ребята из Tears for fears, а пацаны, которые собирались обследовать твои запястья на предмет часов и карманы — на наличие мелочи. И, говоря «несерьезное преступление», окружающие имели в виду отнюдь не влюбленность, а реальное правонарушение, обошедшееся без жертв.

Даже если вы просто открывали отечественный журнал (например, с девушкой на последней странице «Советского воина»), то видеть это было ничуть не проще, чем пойти на стрелку. И проблема не в том, что вы прирожденный эстет с безупречным вкусом, а в том, что вы уже подсажены на представления, что настоящее еще где-то в далеком заграничном парадизе. Однако проходит несколько лет, и вы обнаруживаете, что все эти группы, прически, костюмы, слова и звуки — всё это запредельная безвкусица. Красота и ужас человеческого существования заключается, видимо, в том, что это осознание ничего принципиально не меняет, пусть даже ты давно слушаешь бристольский депресняк вперемешку с барочной музыкой.

Каждый в юности переживает свое существование как открытие неизвестного. Мы глухи к словам и смыслам прежнего поколения. А любой, кто после дней нашей молодости говорил те же слова о любви и печали, — бездушный плагиатор. Я могу лишь бесконечно обнаруживать сходства с ранними впечатлениями, если вообще верить, что я сумел остаться открытым для нового. В конечном счете, я все сравниваю отнюдь не с ритмом и звуком, сочиненным ушлыми продюсерами 80-90-х, а с теми аналогами прекрасного, что я взрастил в себе, и не важно, на какой почве. И если кто-то всё еще считает, что так уж принципиально быть разборчивым и высокоэстетичным в выборе переживаний детства и юности, то бросайте свой камень.

Фотографии Алексея Крючковского.