Молодым здесь не место (стариковское гонзо)

Начало рассуждения часто лежит в удивлении. И я обнаруживаю в себе такое удивление — удивление тем, с какой легкостью я мыслю старость, несмотря на свои тридцать с копейками. Однако в самом деле, старость — это не статус, это самоощущение. И именно через призму этого самоощущения каждый нащупывает разницу — что между старым и новым, что между дряхлым и молодым. Некоторые уже в детстве и юности оказываются старичками-резонёрами, коим известна если не суть, то форма стариковского мировосприятия. Это мировосприятие столь запросто становится узнаваемой карикатурой, потому что довольно крепко определено как ограниченным набором психологических акцентов (я это называю «старпёрство»), так и ограниченным кругом тем.

Посвятив значительную долю своей жизни философии и образованию, я без всякого сомнения вверил себя и этим темам, и в какой-то степени ощущениям. И к сожалению, приходится констатировать, что устройство этих сфер совсем не youth-friendly.

Отчего же философия — не дело молодых? Не стану витийствовать на тему столь частого рефрена мыслителей о смерти: философия даже на взгляд обывателя — это что-то из области почтенной старости, позволяющей мудрствовать, поучать и смиренно сходить во гроб. Спиноза, Ницше и другие мыслители, восстававшие против этого клише, лишь подкрепляли его устойчивость в академической среде. Выбравшие жизнь были промаркированы как неклассика, что логично прочитать как стремление классики оставить при себе «искусство умирать». Любопытно, впрочем, заметить, что современный тип мышления отнюдь не отказался от вопроса о старости, лишь придал ему отрицательное значение. В самом деле, подумайте только, как часто сегодня что-то называют «устаревшим». С момента появления культуры модерна миллионы светлых идей и проектов были помечены как спам и отброшены, просто потому что кто-то решил, что они несовременны или несвоевременны. Одержимость молодостью и актуальностью не может обернуться ничем иным, кроме молчаливого присутствия вытесненной старости в разных обличиях. В том числе в форме устаревших теорий, которые наше общество привыкло менять подобно вышедшим из моды прическам и платьям. Способность прежних теорий говорить что-то о насущном стремительно падает, но, увы, не столько от изменчивости мира, сколько от неспособности современников читать и перечитывать. Истина? Да оставьте, сударь. Вы что, ретроград?

Однако после полутора столетий герменевтики подозрения утверждение о том, что некая теория безвозвратно устарела, вызывает лишь один простой вопрос — «кто это решил?», а стало быть и — «в чем его интерес?». Без сомнения, и в науке, и даже в философии есть развитие, а с ним и диалектика нового и старого, отжившего и преобразившегося. И все-таки не стоит путать качество и эвристическую мощь теории с маркетингом в области идей. Меня, например, порядком забавляет современный типаж «интеллектуала», небрежно опровергающего теории, о которых он даже ничего толком не знает. Да-да, он прочитал попсовую книжку с названием в духе «Декарт нам врал», «Как я побеждаю Платона», «Интеллектуальные уловки у тех, кого я не в силах понять» (впрочем, даже при сдаче коллоквиума по тексту данного шедевра ему бы пришлось натягивать тройку-четверку).

Вы — старый, если ваш ум одряхлел, а чувства стали однообразны и склонны к регистрации лишь недовольства (но вам, конечно, кажется, что это мир какой-то не такой)

И тут, собственно, можно ловко перескочить к вопросу об образовании. В самом деле, а оно-то почему — тоже про старость? В целом только по одной причине: и в школе, и тем паче в академической сфере непристойно процветает самый страшный смертный грех — гордыня. Большинство преподавателей бессознательно уверенны, что обучение — это передача своих знаний (или знаний тех, кто писал учебник) и/или передача своего образа мысли. Как сказал бы Александр Секацкий, тест на реакцию Лихачева-Лосева они бы прошли строго положительно. Прямое или завуализрованное «я лучше знаю» — вот и вся суть университетского дискурса, а прочим туда вход заказан. Обостренное современными изменениями чувство самосохранения диктует педагогам старой школы стремление сберегать прошлое в боязни утратить то ценное, что в нем было (а также и утерять свою необходимость). Университеты и школы потеряли монополию на знания, и в массе своей не готовы адаптироваться к реальным изменениям. Не к смене парадигм и актуальных тем (это они умеют), а к радикальной смене аудитории — организации мотивации и способов работы с информацией у новых поколений. На это, конечно, накладываются и системные проблемы последних десятилетий, из-за которых молодые, продуктивные и по-новому мыслящие специалисты по большей части вымывались из вузов и научных структур.

Увы, Школа сегодня не готовит к будущему, в котором жить ее выпускникам, она лишь тонко (а порой и в лоб) подменяет живые запросы на требования сохранить то старое, что понятно самим педагогам. Сама процедура перевода с языка учащихся на язык учителей и обратно многими воспринимается как кощунство. Или оборачивается ненужным заигрыванием и панибратством, т.е. какой-то невозможной помесью диалога и структурного насилия (ведь по статусу и возможностям участники такого диалога не равны). Так уж устроен университетский дискурс, что он способен предполагать наличие знания, где угодно (даже в сложно закрученных белках и радиошуме с Миранды), но только не в головах еще необработанных учащихся. Учащийся поставлен в позицию того, кому знание нужно вменить, а есть ли у него нехватка по этому поводу — вопрос для подобного дискурса сугубо теоретический. Но чтобы обучать, нужны особые условия: авторитет и уважение, мотивация и понимание, условия и внятные результаты. В эпоху книги и устного слова они были одни, в век интернета и картинок — вроде бы должны быть другие.

Учащиеся живут не в вакууме, в их пронизанном массмедиа мире стандарты и нормы совсем иные. Взять к примеру образ молодых специалистов, которые уже к тридцати всего добились (вспомните типаж из современных боевиков — юная блондинка с докторской по молекулярной биологии, которая по сюжету легко решает проблемы атомной энергетики). Эта стопроцентная лажа, призванная стимулировать современных работников, никуда не исчезает, если над ней просто посмеяться. Идеология (на пару с социальным мифом) работает и чувствует себя отлично, даже если вы решили, что живете в постидеологическом обществе. Ни возраст, ни регалии больше не работают автоматом. Сбылось то, о чем говорили латиняне: ни борода, ни седины больше не делают из вас ментора. И правда, сколько можно путать универ и барбер-шоп? Но педагоги предпочитают судачить о неблагодарности и дурном влиянии видеоигр (которые, меж тем, повысили средний уровень рациональности нового поколения на такой уровень, который вообще не снился всеобщему образованию). Ситуация временами просто патовая: одни замкнуты в своем старпёрском удовольствии от жалоб и нравоучений, другие — вместе с бегством от скуки в соцсети избегают также любого систематического образования.

И подобное старпёрство, вытекающее из недопонимания между поколениями, выливается далеко за рамки стен вузов и школ. Конфликт поколений, конечно, не вчера возник, однако почему-то мало кто захотел увидеть сколь резко он помолодел и обострился. Как мне кажется, мое поколение — это первое поколение в России, которое уже в тридцать столкнулось с огромным разрывом в понимании тех, кто всего-то на десять лет младше (раньше это происходило к 40-45 годам, да и то не со всеми и зависело от случая). Развитие современных медиа — это и фактор, ускоряющий смену слэнгов/вкусов/ценностей, но также и условие, благодаря которому происходит столкновение. Даже сетевая самосегрегация не всегда помогает: вы рано или поздно натыкаетесь на явления, ставшие массовыми за счет более юной аудитории.

все-таки не стоит путать качество и эвристическую мощь теории с маркетингом в области идей

Не стоит недооценивать расслаивающий потенциал новых медиа: сегодня уже не столько возраст, сколько личный опыт определяет то, к какому поколению вы ближе (некоторые, знаете ли, еще в эпоху до интернета живут). Лично я уже второй год с удовольствием естествоиспытателя наблюдаю, как мои сверстники брюзжат на тему «что за гребанное поколение пришло в интернет?». Конечно, старым (да еще так рано) никто не хочет себя ощущать. Но, увы, это теперь неизбежно. Однако от людей, связанных с образованием, наукой и культурой, я, честно говоря, ожидал более рефлексивной позиции.

Мои ожидания были напрасны. Взять хотя бы последний яркий пример. В августе 2017 года баттл между Оксимироном и Славой КПСС всколыхнул культурные веси, тверди и хляби. Наконец-то нашлись виновники упадка культуры и всеобщей деградации. В едином хоре первооткрывателей факта, что в рэпе ругаются матом, время от времени звучали разумные речи о том, что нужно врубаться в контекст. И все же даже регалии разумно говорящих (например, статус директора Института мировой литературы РАН, прямо сказавшего, что Оксимирон «заслуживает серьезного литературного внимания к себе») не возымели воздействия. А дальше больше: Оксимирона в начале 2018 года номинировали на Премию Пятигорского, и возмущению в узких кругах не было предела, звучали даже рассуждения о том, что премию превратили в мусорное ведро. Нет, не из-за содержания — показные защитники культуры даже не знакомы с тем, что они судят. Просто у них есть стереотип о том, что рэп — это не культура. При этом никто почему-то не возмутился номинацией Жюли Реше, которая пишет абсолютно безответственные и малограмотные тексты, просто чтобы привлечь к себе внимание. Надуманная игра ума с явным плагиатом и передергиванием чужих идей, видимо, никого не задевает. А уж как любит называть себя доктором наук по психоанализу эта особа, толком не знающая даже Фрейда, но многократно побеждающая его. Это, кстати, к вопросу о том, кто решает, что устарело: многие до сих пор уверены, что психоанализ кто-то опроверг, а наукообразная психология рулит. Строгие исследования эффективности этих подходов вас удивят — обратитесь к нашумевшей статье в Гардиан (вишенка на торте — название статьи «Терапийные войны. Месть Фрейда»: знаете, месть — это когда есть намерение вам навредить, нелепо называть мстительным того, кто отговаривал вас от прыганья по граблям). Само собой, такой специалист по психоанализу, видимо, не знает, кто такие психотики и как они способны прочитать ее (якобы) провокационные тексты. Иронично, но именно в эпоху постмодернистской иронии все больше людей, живущих среди нас, не способны ни к иронии, ни к метафоре. Но это ведь не повод париться какой-то ответственностью?

Наверное, именно этому учил нас Пятигорский: он, помнится, был большой фанат стереотипов, чинопочитания и условностей. Меж тем, отнюдь не только номинатор (Анна Елашкина), но и многие другие отмечали, что текст Мирона Федорова в современном формате обращается к той самой теме внутреннего опыта личности, который интересовал Пятигорского и Мамардашвили. Я из скромности не стану приводить свои доводы. Вот, например, Денис Ковалевич (к сожалению, незнакомый мне) в своем ФБ сформулировал это довольно-таки точно:

На мой взгляд, действия Мирона — это задание планки абсолютно взрослой и мега-этичной коммуникации внутри формата, в котором принято вести себя по-детски и оскорблять друг друга. Именно этичной, я не оговорился. Мераб Мамардашвили стоял на том, что «движение выворачивания себя как бы наизнанку» — имеет фундаментальный этический смысл. Марсель Пруст — что без этого выворачивания, то есть, без «экстериоризации предметов своих желаний или стремлений мы создаем вокруг себя и живем в мире ненависти, злобы и войны». 
Экстериоризация не в форме социальной истерики или интернет-эмоций, а внутри «крепко сколоченной» формы.

Собственно, в ряде случаев разговор о старых и молодых превращается в попытку определить взрослых и невзрослых. И вот эта истерика, равно как и академический снобизм, отнюдь не похожа на позицию взрослых. Безжалостная сука диалектика переворачивает все с ног на голову. Страх и защитные реакции вообще хреновый советчик в жизненных выборах, но что делать, если вокруг довольно агрессивная среда. Я не просто так упомянул выше модерн с его вытеснением всего устаревшего: сегодня в культуре нет места тем, кто действительно постарел (а это со многими рано или поздно происходит). Теперь принято молодиться и стеснятся своего возраста (если он чуть выше 30-35), и даже от седых голов ожидают, что они будут доказывать свою мощь и потенцию, словно подростки на вписке. Вот эти подростковые чудачества мы и наблюдаем в поведении и мышлении современных взрослых, особенно в соцсетях, которые явно не заточены под степенное и добродушное ворчание умудренных.

Со старостью на деле все просто. Физиологические закономерности однажды обесточат и ум, и сердце, но пока этого не случилось, можно попробовать не торопить события

При этом нынешние тридцати-сорокалетние все-таки вынуждены на фоне более юного племени как-то рефлексировать тему старения. И как ни странно здесь на помощь приходят сериалы и видеоигры, чуть реже фильмы и книги. Буквально за последние 5-7 лет вышло несколько игр со стареющими героями, рассуждающими о старости и ее смысле (Starcraft 2: Wings of Liberty, Max Pain 3, Last of us, Witcher 3 и, конечно же, недавние инди-игры This is the police и Old Man's Journey). В играх предыдущих двух-трех десятилетий это были бы всего лишь эпизодические персонажи, теперь же интерес к ним вполне логичен, если вспомнить, что средний возраст геймера во многих странах достиг 32-37 лет. Через эмоциональную вовлеченность игра действительно может научить тем вещам, которые еще не получены в реальном опыте. Например, для меня как фаната Ведьмака очень важным стало прозвучавшее в последней части кредо (озвученное Крахом ан Крайтом) об отношении отцов и детей. Старикам не нужно все время спасать мир, в какой-то момент нужно отдать это молодым. И это чертовски актуальная мысль для тех, кто уже обзавелся детьми, потому что самостоятельность воспитывается с пеленок, а не автоматом даруется с получением паспорта или аттестата.

Однако не все готовы доверять детям, и уж тем более не все готовы принять горькую пилюлю своего устаревания (вытеснять-то проще). Я бы махнул рукой и сказал, что это личный выбор каждого, если бы не одно НО. Процветание гордыни, вытеснения и недоверия молодым в образовании — это, конечно, не только печально, но и чревато долгосрочными последствиями. Вместо попытки заинтересовать и заинтересоваться друг другом в учебных аудиториях зреет холодная война. Причем одна из проблем именно в том, что раньше работало хорошо — в позиции знающего, в авторитетном обладании знанием о мире и другом. Сегодня такое знание все чаще раздражает молодых, и становится одной из препон для коммуникации. Конечно, еще остаются оазисы и заповедники живого общения, но тенденция склоняет к скептицизму.

Парадокс сегодняшнего образования никого не забавляет: люди знания не знают, что делать с новым поколением. И пока они не знают, цепляние за прошлое будет самым естественным выбором. Так что не верьте победным реляциям и гуманистическим декларациям — молодым здесь не рады. И любой рекрутинг проходит на основе стариковских критериев и старпёрских качеств. Но у молодых, равно как и у всего действительно нового, есть одно важное качество — им плевать на это. Может, поэтому вопреки сентенции римлян и средневековых христиан, мир еще не стар. Мир куда-то движется, но я не дам зарока, что в правильном направлении (не настолько я молод, наивен и глуп, чтобы раздавать подобные обещания).

А что же старость? Со старостью на деле все просто. Физиологические закономерности однажды обесточат и ум, и сердце, но пока этого не случилось, можно попробовать не торопить события.

Вы — старый, если вам совершенно не интересны ни мир, ни новые поколения, и вы с удовольствием окружили бы себя нетленной классикой (под которой большинство, как это ни смешно, понимают хиты своей молодости, а отнюдь не безотносительно чьих-то стандартов самолично отобранные шедевры из всего мирового искусства).

Вы — старый, если ваш ум одряхлел, а чувства стали однообразны и склонны к регистрации лишь недовольства (но вам, конечно, кажется, что это мир какой-то не такой).

Вы — старый, если вам больше некуда расти и развиваться (по крайней мере, если вы так для себя решили).

Впереди у вас лишь неопределенный срок для могильных прелюдий.

Фотографии Насти Обломовой и Кирилла Кондратенко.