Длинная короткая жизнь

В романе Вирджинии Вулф «Орландо» жизнь главной героини (или героя — на протяжении книги Орландо успеет обернуться и мужчиной, и женщиной) разворачивается в течение нескольких столетий. Орландо растёт и меняется параллельно изменениям Англии, которая от эпохи Шекспира и Бэкона через застой викторианского периода плавно превращается в современность. Вулф подробно (и несколько иронично) описывает метаморфозы, происходящие с людьми во время изменений страны.

Вот как, например, эта точность описания, смешанная с излишней его обобщённостью, выглядит, когда Вулф говорит о начале 19 века: «Так же украдкой, неуловимо, без объявления точной даты и часа, изменилось устройство Англии — и никто не заметил. А чувствовалось это во всем. Зимостойкий помещик, с удовольствием усаживавшийся, бывало, запивать элем добрый бифштекс в своей столовой, с классической вальяжностью обставленной, скажем, братьями Адам, теперь вдруг закоченел. Явились пледы, запускались бороды, брюки стали плотно прихватываться у щиколоток. Ощущение холода в ногах было перенесено на интерьер. Мебель окутали чехлами; не оставили голыми ни столы, ни стены. Существенно изменилась и пища. Были изобретены пышки и  оладьи. Послеобеденный портвейн заменился кофеем, кофий повлек за собою гостиные,  где его полагалось пить, гостиные привели к застекленным шкафам, застекленные шкафы — к искусственным цветам, искусственные цветы — к каминным полкам, каминные полки — к фортепьянам, фортепьяна — к пению баллад, пение баллад (мы перескакиваем через  несколько ступенек) — к несчетному множеству собачонок, ковриков, подушечек, салфеточек, и дом, неимоверно поважнев, полностью переменился.

Вне дома — дальнейшее следствие сырости — плющ разрастался с прежде неслыханной пышностью. Голые же каменные дома тоже задыхались в зелени. Ни один сад, как бы строго ни был он первоначально разбит, не обходился теперь без зарослей, чащоб, лабиринтов. Свет, кое-как проникавший в спальни, где рождались дети, был теперь мутно-зеленый от природы, а свет, пробивавшийся в гостиные, где жили взрослые мужчины и женщины, сочился сквозь лиловый или бурый бархат штор. Но внешними  переменами дело не ограничивалось. Сырость лезла внутрь. У мужчин охладели сердца,  отсырели мозги. В отчаянном стремлении как-то утеплить чувства применялись одна за другой разнообразные уловки. Любовь, рождение и смерть туго спеленывались красивыми фразами. Мужской и женский пол все больше отдалялись. На откровенный  разговор накладывался запрет. Обеими сторонами прилежно пускались в ход околичности, обиняки и утайки».

Я подумал, что в наше ускорившееся время для того чтобы быть Орландо, необязательно жить 350 лет. Возможно, каждый из нас, родившихся незадолго до (или чуть после) явного сдвига тектонических плит истории, и есть такой Орландо, обречённый на неловкое и неуместное созерцание её, истории, движения. Неуместно это созерцание по той причине, что перед рекой времени оно становится совершенно бессильным, а жизнь, даже если она в три раза длиннее, чем обычная человеческая, всё равно ужасно, в конечном счёте, коротка. Но насколько жизнь коротка в конечном счёте, настолько же она и длинна в повседневном, так сказать, проживании.

И ты понимаешь, что всё, оставшись примерно тем же, непоправимо изменилось

Собственно, оттого это движение времени замечаешь не сразу. В детстве, например, живёшь словно внутри солнечного герметичного шара, который исключает из области зрения всё второстепенное — в том числе и ощущение времени. Только солнце слепит глаза.

И даже если один политик сменяет другого, и, как теперь кажется, сменяется сама эпоха, ты ничего особенного не замечаешь, потому что тебе семь лет. Серьёзные ссоры родителей воспринимаются, прежде всего, как вселенская несправедливость, а не как результат нехватки денег. Точно так же болезненный (разлука с первыми друзьями) переезд в новенькую квартиру в середине нулевых ещё не слишком прочно связан в сознании с наступившими временами стабильности.

Впрочем, вполне возможно, что только до меня так долго доходит. Как бы там ни было, даже я, переехав после окончания школы в более крупный город, почувствовал, что что-то меняется в воздухе. Помню, как мы стояли с одногруппником посреди митинга у Гостиного двора, а ОМОН начинал плавно повязывать митингующих.

Такое плавное закручивание гаек, вызванное протестами 2011-2012 годов, довольно гармонично соединилось с ощущением прорвавшего плотину времени. Речь не только об историческом времени, но и о времени личном. Впервые замечаешь, что знакомые семиклассники выросли и стали не глупее, чем ты. Впервые боишься опоздать, не успеть сделать что-то важное. Чувствуешь себя внутри своей жизни так, точно едешь куда-то в неизвестность в грязном тамбуре поезда, за окном мелькают осенние пейзажи родины, и кроме того, как думать об этой своей жизни (о себе внутри поезда), делать особо нечего. В этой точке историческое и личное, придя в движение, совпали. Кто кого подтолкнул — поди теперь разбери.

В общем, текст, как вы уже догадались, отнюдь не о книге Вирджинии Вулф. Просто «Орландо» — отличная метафора того, что с нами происходит. Все эти длинные скучные дни, вся эта прозрачная и протяжённая повседневность так похожи на текст романа — будучи крепко впаянным в его структуру, не особо замечаешь порезы, оставленные временем на нашем теле. И только иногда поезд (например, в центре глубокой короткой ночи) делает остановку — и ты оглядываешь потёртые стены, раскладной столик, опустевшую бутылку минералки, молодого неразговорчивого человека, который только что сменил прилипчивую бабушку, — и ты понимаешь, что всё, оставшись примерно тем же, непоправимо изменилось.

Помню, как мы стояли с одногруппником посреди митинга у Гостиного двора, а ОМОН начинал плавно повязывать митингующих

Боязнь не успеть усиливается посекундно. Ты озираешься по сторонам и вдруг осознаёшь, что многие восемнадцатилетние уже сделали гораздо больше, чем ты. Чуть-чуть успокаивает то, что, кажется, через несколько лет эти восемнадцатилетние будут думать так же, как ты сегодня.

Нет, вру. Совсем не успокаивает. Другое дело, что после фрустрированных брыканий ещё яснее перед глазами — всё равно не успеть. Эта маршрутка уже слишком разогналась, чтобы дожидаться зазевавшегося пассажира. Old school снова сменит новая школа, родится трэп, клауд-рэп и сотни иных музыкальных субжанров, а родившись, сразу же отомрут, как редкие виды растений. Одни тенденции сменят другие; верлибры, рифмованные тексты, прописные и строчные буквы, политическое искусство, цитирование, редкая строфика, переводы последних новинок, споры о метамодернизме — всё это (простите за уже ставшее пошлым сравнение) вино из одуванчиков будет не так интересно пить.

Осознав эти вещи, наверное, стоит сконцентрироваться на других. Держать руку на пульсе, но — исходя из более общих, чем былой ветерок, оснований. Тихо трудиться над производством весны внутри своей одиночной камеры. Лучше вглядываться в заоконный ландшафт. Понять, наконец, что ни одной травмы, ни одной набитой шишки избежать не получится. Вспомнить, что это не страшно, и так далее, и так далее.

Фотографии Лены Стрыгиной.