Индийский дневник
Кирилл Александров
Я уже почти месяц в Индии, книга о пути сквозь Латинскую Америку близка к выходу в печать и, кажется, пора возвращаться к заметкам, а значит — снова нащупывать письменную русскую речь в закоулках уттарахандских джунглей и на дне горных речушек, упорных в своем стремлении слиться со священной Гангой.
Несколько дней назад я вернулся в Уттараханд (штат на севере Индии по соседству с Непалом) из Дхарамсалы, где находится правительство и часть населения Тибета в изгнании, а также резиденция его Святейшества Далай Ламы. Там мне удалось попасть на двухдневные учения Далай Ламы по трактату Нагарджуны «Коренные строфы о срединности». Опуская институциональные подробности и церемониальную составляющую, скажу лишь, что люди пришли самые разные — от шафрановых буддийских монахов до суетливых туристов со всех концов планеты, соответственно, и практики соприкосновения со священным у каждого свои — начиная с исступленных простираний в сторону его Святейшества и заканчивая попытками протащить в храм телефон или мыльницу, чтобы сделать уникальный кадр. Больше всего мне понравилась реакция на происходящее моей попутчицы Наташи, с которой мы до этого случайно пересеклись в Ришикеше и решили вместе поехать к Далай Ламе. Так вот Наташа в начале церемонии, когда его Святейшество вели к храму, засияла от умиления и прокомментировала: «Ой, какой классный, идёт, ручкой машет, милый такой старичок».
И вот Далай Лама начинает свою речь, призывает к миру, добру, прекращению конфликтов и возвращает всё в исходную точку, к двум основополагающим вещам, с которых я и начинал — он говорит сначала о постижении пустоты, а затем о бодхичитте, стремлении достичь пробуждения ради блага всех живых существ. Пустота есть форма, а форма есть пустота — соответственно, все вещи мира на самом деле не такие, как нам видится. Призвав на помощь в аргументации квантовую физику, его Святейшество, вслед за всеми великими учителями прошлого, призывает усвоить этот тезис и избавиться от фрустрации, вызывающей гнев и агрессию: «Пустота ослабляет гнев; бодхичитта ослабляет себялюбие. Когда себялюбие затихает, в уме освобождается больше места для других. Человек становится спокойным и радостным. Покой ума дает внутреннюю силу. Вот почему бодхичитта приносит счастье вам самим и тем, кто вас окружает. Ведь если вы помогаете другим, вы также достигаете своих собственных целей».
Я не буду пересказывать всю речь, конспект можно найти здесь. Или же посмотреть запись любого другого учения HisHoliness, они похожи.
В первый день Далай Лама ограничился тезисами о бодхичитте и постижении пустотности, а относительно разбора текстов сказал, что их надо в первую очередь читать и перечитывать, держать в прикроватном столике как трактаты Нагарджуны, так и «Введение в мадхьямаку». На этом разошлись. На второй день добавился интерактив — медитация на безнадежный поиск местонахождения собственного я и необнаружимость сангхи (буддийской общины). После этого его Святейшество все же перешел к священным текстам, но здесь все переводчики тут же увязли в тавтологичных формулировках о сущностном отсутствии всего сущего (я честно переключался между известными мне языками и везде картина была похожей — сложное нагромождение слов с одинаковыми корнями), и воспринимать стало тяжело. В какой-то момент я вынул наушники, обошёл несколько раз по часовой стрелке залу, откуда вещал старый добрый сострадательный Авалокитешвара, и вышел на балкон. В этот же момент по крыше соседнего здания прошла большая макака и села у самого края, разглядывая Гималаи и пролегающую внизу долину. Я по привычке сказал про себя: «Ну привет, Хануман» и стал смотреть на окрестности через обезьянье плечо. Возможно, так и смотрю до сих пор.
Что же касается учений, то не хотелось бы сводить всё к морализму, особенно в окружающем всех нас контексте, ставящем под подозрение концепции блага, добра и света, когда в любой момент белое может стать красным, а шафрановый перекраситься в хаки. Но, как мне кажется, и такой прямой призыв к миру и взращиванию добросердечности важен и нужен, вне зависимости от церемониального пафоса. В конце концов, как сказал Свами Вивекананда, «To be good and to do good — that is the whole of religion». Тут же почему-то вспомнились слова Мао Цзэдуна, сказанные им Далай Ламе на приёме в Пекине в 1954 году: «Религия — это яд» (этот момент экранизирован в фильме «Кундун» Скорсезе). Но там, где халахала (смертельный яд), там и амрита (нектар бессмертия) — как гласит индуистский миф о пахтании молочного океана девами и асурами. И вот Махадев с синей шеей выпивает яд, спасая мироздание, Вишну превращается то в черепаху Курму, то в красотку Мохини и боги впопыхах капают нектаром амритой в четырёх местах на земле, в том числе в Харидваре, куда я и поехал после Дхарамсалы.
Из Харидвара я в тот же день переместился в Ришикеш, где навестил своего друга и названного брата Сушила, давшего мне пару базовых уроков аюрведы и пранаямы, а также прожил два дня в одном из ашрамов, молча кивая на реплики улыбающегося Свами и обмениваясь новостями последних шести лет со своим старым немецким приятелем Ларсом (мы с ним даже как-то разговаривали об анархизме специально для «Стенограммы»), который тоже приехал в Ришикеш и стал моим соседом по комнате.
А потом я уехал работать волонтером в кемпинг недалеко от горной деревеньки Дугадда, где и нахожусь сейчас и пишу этот текст под лай оленей мунтжаки и песни Мохита Чаухана. Речь прощупывается с трудом, а еще начинаю понимать поэта и писателя Сергея Соловьева, который признаётся, что написал многие тысячи строк об Индии и даже не начал. Кстати, если кто-то может достать электронную версию его последней книги «Улыбка Шакти», то, во-первых советую прочитать, а во-вторых прошу поделиться. Сам я пару недель, в лучших традициях ситуационистов, вместо Бхагавад-гиты читал Эдичку Лимонова, но после решил перечитать «Равинагар» Романа Михайлова, где автор тоже говорит о том, как поразительно уживаются в Индии все конфессии и культуры, смешиваются ритуальные практики и множатся узоры, так что я неслучайно переключаюсь с буддийской традиции на древнеиндийскую мифологию и вслед за Далай Ламой цитирую гуру Веданты. Со случайностью вообще стоит очень аккуратно обходиться. Как, впрочем, и со всем остальным.
На самом деле нет никакой Индии, есть Бхарат или Бхарата — то, как называют страну сами жители, на своём языке. Слово «индия» — это экзоним, производное от персидского «хинду», «хиндостан», так персы (а затем британцы) обозначали эту территорию. Сразу вспоминается история моего ташкентского товарища Сереги: в Грузии он попросил магнит с надписью «Сакартвело» и вызвал уважительный восторг продавщицы, от переизбытка чувств одарившей его сладостями, скидками на сами магниты и благожелательной улыбкой. Так что и про Бхарат, и про Сакартвело знать полезно, а что и как называть, каждый решает сам.
А во-вторых, и индуизма никакого нет, это тоже обобщающее название «снаружи». Есть Санатхана дхарма — вечный вселенский порядок, в котором каждому атману, т.е. каждому из живых существ, есть место со своей дхармой, чаяниями, комплексами и прочими багами и фичами. А если своей дхарме правильно следовать и в материальном аспекте, и в духовном, то можно и с Брахманом, т.е. с абсолютным бытием слиться, почему бы нет.
А дальше все читают Веды, Упанишады, Пураны, Махабхарату, Бхагавад-Гиту и другие тексты, по-разному их трактуют, фокусируются на тех или иных отрывках, выбирают себе богов по темпераменту и практики по вкусу и вперёд — к исполнению желаний или отказу от них. Как говорит мой приятель Сандип из Ришикеша, бог дает то, что тебе нужно, соответственно, богом может быть и плодородная земля, и вовремя пошедший дождь, и река, и лес, и корова, и любимый человек, и готовый прийти на помощь друг, и мама с папой, конечно, особенно в первые годы жизни. Но бог дает, только если просить — если не просить, то ничего не получится.
Так что ура diversity, не-ура колониализм, давайте не говорить как петербуржцы, давайте говорить иначе.
На днях показывал ребятам в кемпе, как вырезать рождественские фигурки из бумаги — снежинки разной формы и держащихся за руки снеговиков. Пока вырезал, вспомнил ночной разговор в Дилижане в конце лета, когда мы обсуждали этику традиционных консервативных общин и современную «западную» этику, одним из формирующих факторов которой в последнее время является психотерапия (не для всех и не всегда, конечно). Зара противопоставляет концентрацию на ценностях общины (помощь близким, воспитание детей, уважение к старшим, действие в интересах коллектива, а не в своих собственных) фокусу на проблемах индивида, который прежде всего разбирается в своих травмах, триггерах, привилегиях и т.д., что в итоге приводит к атомизации общества, где каждый занят собой. Я тогда сказал, мол, нет ведь никакого противоречия — этика штука комплексная, на неё чего только не влияет, это всегда сложный гибрид, где есть место и религии, и закону, и коллективным целям, и личным, и уму, и сердцу, и психотерапии. Еще пошутил, что объединение психотерапии с верой в Кришну может стать рабочей системой — Кришна есть в каждом из нас, т.е. любить себя означает любить Кришну, и таким образом любить всех остальных, а если все любят Кришну, то все любят всех, понимают, заботятся, помогают, бескорыстно выполняют свою «севу» (санкритское слово, обозначающее служение в индуизме). А психотерапия не просто лечит, но и даёт инструменты нащупать дхарму и следовать ей, что лечит не только пациента, но и всех вокруг.
Я по привычке сказал про себя: «Ну привет, Хануман» и стал смотреть на окрестности через обезьянье плечо. Возможно, так и смотрю до сих пор
Кажется, что работает всё — традиции, боги, искусство, бытовые ритуалы, вещества, дружеские беседы, терапия, природа, и письмо, и молчание — нужен просто баланс, чувство меры или moderation, как это называет почитаемый здесь Садхгуру. Помню тот вечер на Васильевском острове, когда мы с Машей в ходе долгого пост-ярмарочного разговора пришли к тому, что все-все беды наши во все времена случаются как раз из-за отсутствия чувства меры. Так просто и так неотвратимо, что эйфория смешивается с тоской как нектар бессмертия амрита со жгучим ядом халахалой.
Как у Деррида, который говорил, что настоящий дар не имеет ни дарителя, ни получателя. И уже не так страшен Лакан, мол «любовь — это дар того, чего у тебя нет, тому, кто этого не хочет». Ни у кого ничего нет, и никто ничего не хочет, так причём здесь рождественские фигурки из бумаги? А вот так сидишь, складываешь листочек, сам не понимая, как и зачем, рисуешь на сложенном что-то непонятное, вырезаешь. А потом разворачиваешь аккуратно, и получается фрактал, орнамент, снеговички, держащиеся за руки — это же ты и я, и ты, и ты и все, красиво соединенные, праздничные, кто же знал? Да до сих пор никто не знает. Скоро Рождество. А чьё?
Сандип говорит, что бог — это тот, кто исполняет желания. Но желать и просить/молиться — это в первую очередь ритуал выражения любви, вне зависимости от того, чего ты, как тебе кажется, хочешь. Хотеть — значит испытывать чувства, а просить о желаемом — выражать их, это главное, а не «дай» — «на, держи». Ведь любимые не всегда могут дать нам то, чего мы хотим, как бы ни любили нас и ни старались изо всех сил, даже будучи богами.
Внешняя обрядовая составляющая может быть разной — бога надо не только просить, но и благодарить, приветствовать, желать доброй ночи, делать знаки внимания, просто улыбаться, в конце концов. Улыбка — не что иное, как знак внимания богу, миру, всем живым существам, выражение любви и даруемой, и принимаемой. И от бога мы не только принимаем помощь, но и сами помогаем по мере возможностей — и ему, и себе, и тебе, и всем. Соловьев это понимал — и тот, что философ, и другой, тот, что писатель и путешественник. И апостол Иоанн о том же, и Сандип-бай, и Санта-Клаус, и Папа Ноэль, и группа «Руки вверх», и фанатские кричалки.
Так что все эти бумажные снежинки и снеговики — это любовь (и как стендалевская кристаллизация, и как хиазм Мерло-Понти, и как Кришна в каждом, и как нехватка, и страх, и зараза, и луч в темноте, и сама темнота).
Если пытаться проводить параллели, то Индия в некоторых культурных аспектах иногда напоминает мне Боливию — уличной торговлей, карнавальными традициями, простым отношением к быту, укорененностью в земле, шумным хаосом на дорогах. Хотя есть и существенные отличия, конечно — например, в Боливии к иностранцам практически нет какого-то особого отношения, все заняты своим делом и никто не набрасывается с вопросами, кто ты и откуда, ну гринго и гринго (точнее «choco»), тогда как в Индии в людных местах сложно уклониться от бесконечного внимания, начиная с долгих удивленных взглядов и заканчивая просьбами сфотографироваться, предложениями дружить, помогать, рассказать обо всем и прочими добродушными актами нарушения личных границ, которые здесь в принципе отсутствуют (я это называю наглостью, идущей от сердца, и, к слову, вполне нормально воспринимаю, никаких проблем).
Так вот при этом конкретно Уттаракханд вызывает ассоциации с мексиканским Чиапасом. Богатство оттенков зеленого, длиннющие горные серпантины между крохотными деревеньками, все фрукты мира и жареный арахис на каждом углу. Чиапас, конечно, намного теплее и c более тропическим климатом, там прекрасно растёт кофе и мои любимые рамбутаны, но и там высота гор достигает почти пяти тысяч метров. На севере Уттаракханда Гималаи скребут тропосферный потолок (высочайшая точка Нанда Деви — 7816 м), защищая живущих там богов от посторонних глаз, и эта часть уже скорее похожа на Анды в Перу или той же Боливии, так что я говорю скорее о юге штата, о том, что ниже Шринагра. Про богов это, кстати, не шутка — уттаракхандцы говорят, что богам, конечно, воздвигают храмы и молятся повсюду, но живут они здесь — в горах.
Возможно, устойчивости ассоциациям добавляет то, что и в Чиапасе, и здесь, в Уттараханде, я жил/живу в локальном герметичном комьюнити, из-за незнания языка (в Мексике я был в самом начале латиноамериканского трипа, так что кастильским еще не владел) и местного уклада выполняя роль домашнего пса — отстраненно наблюдая за тем, что говорят и делают люди, реагируя на обращения в свой адрес и по интонации понимая, о чем речь, помогая в ежедневных рабочих активностях, по настроению присоединяясь к активностям нерабочим или же занимаясь своими делами, неведомыми уже всем остальным, уходя то в джунгли, то к реке, то в деревню за арахисом, не забывая вернуться к часу обеда или ужина.
Но основное сходство — это, конечно, природные пейзажи, головокружительное вегетативное diversity. Не зря Кайзерлинг писал, мол, не удивительно, что буддизм зародился в тропическом лесу, ведь это религия чистой вегетации, не замутненной всеми остальными побочными процессами. А так как лес этот в горах, то здесь можно увидеть сочетания стройных рощ хвойных деревьев, целомудренно держащих дистанцию, с пронырливой и вездесущей флорой джунглей, склонной к переплетению, смешению и другим формам взаимопроникновения, до которых далеко нашим самым смелым фантазиям. Например, только в Чиапасе, и теперь вот здесь, я видел сосну, оплетенную лианой. Мама когда-то давно говорила мне, что есть два типа женщин: лиана, т.е. обвивающаяся, зависимая, и сосна, т.е. надежная, на которую можно опереться. К такой упрощенной схеме много вопросов, конечно, но вот теперь лиана обвивается вокруг сосны, а я иду дальше вглубь леса. Вместе со мной по соседним тайным тропам идут Юнгер, Хайдеггер и Гёльдерлин — тигр, слон и птица, в честь которых ближайший к нашему кэмпу природный парк называется «landofroar, trumpetandsong». Дом бытия стоит в лесу и построен из древесины (с).
А что касается отличий, то если Чиапас известен на весь мир движением сапатистов с их особым кодексом, либертарным устройством сообщества и стремлением обрести независимость от Мексики, что воодушевляет многих активистов в разных странах, то Уттаракханд — главный оплот индийской армии, здесь сосредоточены основные боевые подразделения, а служить хочет каждый пацан во дворе, это считается важным, крутым, почетным и практически необходимым. Соответственно, и настроения «в народе» в основном провластные. Вообще в Индии нынешний премьер-министр — Моди настоящая рок-звезда и пользуется поддержкой населения (хотя в некоторых комьюнити, где я был, настроения совсем иные, но подобные комьюнити — скорее, локальные явления, на улице же каждый второй готов набить тебе морду за неуважительный отзыв о Моди).
Вчера большую часть дня провёл в компании детей — дружной семьей мы ездили по свадебным площадкам (это основной бизнес их отца), заехали в местный вариант театра-шапито на показ спектакля по Рамаяне (кстати, советую «Сита поёт блюз» всем, кто не смотрел) и на закате посетили Канвашрам — место, где тысячелетия назад у короля Душьянты и его жены Шакунталы родился будущий император Бхарат, впоследствии объединивший разрозненные народы полуострова и давшего Индии её сегодняшнее название (то, которое не экзоним).
Бхарата также называют первым в истории дантистом, так как в детстве его основным развлечением было пересчитывание зубов в пасти тигра. Да и в целом с дикими животными герой был на короткой ноге.
Так вот, когда мы уже выходили из ашрама под молитвенные песнопения учеников, Ананья, дочка моих товарищей, с будничной непосредственностью прервав разговор о героях Marvel и вернув меня к размышлениям последних недель, задала вопрос, над которым предлагаю всем нам подумать:
«So who is your favorite god?»
Уроки английского в Варанаси. Одинокий рикша сквозь густую ночь показывает на огни вокзала и говорит: «This is the main junction». Рандомный чувак посреди безымянного переулка, вдруг улыбается проходящим нам, тыкает пальцем в сторону стоящей у стены коровы и объясняет: «This is a cow». Упитанный мальчик возле погребального костра подмигивает мне, кивает на торчащую оттуда обугленную ногу и произносит: «This is a dead body».
Все остальные слова, смешавшись с мусором, пеплом и прахом, плывут вниз по Ганге в сторону Бангладеша. Скоро и мы как-то также отправимся куда-то туда же. So simple, so strange.
Тропический сон отражается в тропической яви, где голова моя — сырые опилки, а сознание — туманный причал. Пропустил весь путь от Западной Бенгалии до Кералы, ограничившись стишком, и проснулся посреди кочинской биеннале современного искусства. Раз проснулся, то попробую вспомнить какие-нибудь слова.
Калькутта — домашние рыбки и дикие цветы, расгулла от создателя, фестиваль отсохших конечностей, бодхисаттва-откисамба, дым зеленых овощей, звукоизолированный кофе, трамвай «Отсутствие желаний».
Вишакхапатнам — добрый друг Нарасимха, день рождения девочки, танец краба отшельника, полуночные откровения, Дед Мороз в ДТП, вечер смеха и бирьяни, уберу ли камень с холма, словно чью-то ладонь отделяя от жеста.
Ченнаи — железнодорожная Махабхарата, лес как предчувствие, каменные трагедии, парад мертвых черепах и живых крокодилов, праздник урожая, мандалы на асфальте, развал-расхождение, Лакшми, я люблю тебя.
Ауровилль — зеленый шелковый путь, детские травмы и взрослые утопии, отрицательный ответ на национальный вопрос, сообщество сожителей, сожительство сообщников, я в бреду я грибница, заблудиться, чтобы разблудиться.
Каньякумари — рыба с цветочным рогом, бескрайний юг, Свами Вивекананда, горячие камни холодный рассудок, ночь в заброшенном гостевом доме.
Про Кералу слов пока нет, одни песни и скрип вентилятора.
Как мыслят островитяне.
Проснулся с рассветом, вылез из палатки, сел на берегу. Вскоре подошел улыбчивый утренний рыбак, подсел, поздоровался. Спрашивает: «From which island are you?». Уточняю: «You mean from which country?». «Let’s say so».
А на вид луна была вкусная
А на вкус луна была белая
(Вс. Некрасов)
Неделю назад уехал из Гоа, о котором всё это время ни словом ни духом, так как этот визит к старым-новым, временным-вечным друзьям стал своеобразным ретритом, затяжной партией в неправильные нарды, где можно не идти домой и остаться в голове, а все буквы растворяются в ароматном китайском нектаре если не бессмертия, то безвременья.
Сейчас, пробравшись через трущобы Бомбея и ювелирные лабиринты Джайпура, проскочив не глядя Гуджарат и Харьяну, измазавшись краской и сандалом, смотрю на разудалые петушиные пляски индийских и пакистанских пограничников, купаюсь в храмовом пруду сикхской святыни, помогаю попутчикам подтягивать английский, переводя easygoing как «попущенный», а open-minded как «вскрытый», также делегируя им функции удивления и восхищения, а сам подтягиваю матчасть, начиная понимать почему, seekh переводится как «ученик», а sagh seekh как «храбрый».
И откуда-то из звона металлических браслетов, стука копий и барабанов, чужих стихов, автомобильных гудков и собачьего лая доносятся гоанские флешбэки. Ритмичная Ом Нама Шивая ночи напролет, роль нелепого белого медведя на кислотной транс-масленице, полюбившаяся мне тем, что медведь не говорит (до сих пор из неё до конца не вышел), пещеры призрачных желаний, скалы осторожных надежд и море нереализованных планов.
Русскоязычное комьюнити северного Гоа неоднородно, но всех объединяют общие чаты по вырубанию байков, жилья и стаффа. Активная фестивальная тусовка постоянно наводит вечериночную движуху, где транс, техно, драмнбас, эмбиент, лайв-джемы и прочее прекрасное с манящими приставками psy или ecstatic — колеблющиеся на разной частоте лепестки одного лотоса, растущего среди кульбитов фаерщиков и жонглеров, едален и чайных, лавок с украшениями, цветастым шмотом, керамикой и прочим хэндкрафтом. Тут же рядом пролегают тропы кочующего улыбчивого инфоцыганского табора, расползается благостный вайб праведных зожников, клацают лэптопы удаленщиков, вразвалочку бредут на процедуры пакетные туристы, а также снуют бледные невротичные ребята «на движениях», которых все знают, но никто не сможет ответить, чем они занимаются.
А вообще комьюнити, конечно, бесконечное множество, как и их комбинаций, не говоря о внекоммунальных штуках — на всё это лихое diversity не хватит ни цветов, ни звуков (каким бы всеобъемлющим ни был «Ом»), ни тем более букв и слов, но, пожалуй, это ещё (пока) не повод не писать. О том, например, что каждый шаг — бросок костей, а каждый день — бросок под колесо. О том, как священное молоко льётся на лингам в ночь перед новолунием, обещая освобождение, как мудрый Ганеша ходит вокруг Шивы и Парвати, заслуживая пост повелителя ганов, как аскет Гаутама ходит вокруг волшебной коровы, заслуживая в жёны самую красивую женщину в мире, как я хожу вокруг своего настоящего, заслуживая хуй пойми что.
В общем как у Байтова:
Возразить не умеет развратная речь,
её розовый лепет подл,
её крутит и молча ведёт божий смерч,
дым с водою сомкнувший в столб.
Вернулся из Кашмирского ретрита, где не работают сим-карты других регионов и где вообще совсем не Индия. Кашмир наследует традиции империи Великих Моголов, отсюда и ислам, ковры, орнаменты, персидский язык и письменность, сходство с Ираном и странами Средней Азии. Гуляя по весьма кустарно, но с любовью сделанному университетскому музею Шринагара, почувствовал себя на уроке истории Узбекистана, которую мы в ташкентской школе изучали гораздо глубже и интенсивнее истории мировой: персы, тюрки, монголы, Александр Македонский, гигантские империи, разваливающиеся от дуновения ветра, Ахемениды, Сасаниды, Саманиды, Темуриды, Согдиана, Зарафшан, каганаты, султанаты, эмираты, гениальные математики, астрономы и врачи — всех помним всех любим.
Сейчас Кашмир — это оккупированный Индией регион (на который также претендует Пакистан), где на каждых четверых жителей приходится по индийскому солдату с автоматом. Всё вокруг обмотано колючей проволокой, военных баз больше, чем мечетей, люди пропадают за любые громкие разговоры о свободе и независимости, всех пугают Пакистаном и Китаем и в целом не до конца понятно кто, кого и от чего защищает. И вот среди этой колючей проволоки и угрюмых зеленых человечков расцветает весна — растут тюльпаны всех цветов, сыплют розовыми лепестками миндальные деревья, поют птицы, бьют фонтаны, гуляют люди в тёплых просторных халатах-пальто (это национальная кашмирская одежда — «феран»), празднуется Навруз, начинается Рамадан.
Каждый день нас зовут на чай случайные встречные — озерный фермер, собирающий корни лотоса, полицейский, зовущий летом в совместный поход на пик Махадева, торговец коврами и папье-маше, все угощают кавой, розовым кашмирским или моим любимым зеленым с шафраном и миндалем, насыпают на стол сладостей и лепешек, рассказывают о своей семье и своем деле, расспрашивают, заботятся, благословляют.
Каждое утро, в 6:20 мы встречаемся с братьями Ашиком и Риязом и идем на утреннюю пробежку — вдоль озера, по горам, по садам тюльпанов, кладбищам и каштановым рощам. Говорим о мусульманских традициях, о математике (Рияз — молодой ученый), о детстве и старости, случайных смертях рыбаков, чьи крючки при неосторожном подсекании цепляются за провода, натянутые вдоль озера, о четырехлистном клевере, Кавказе и бойцах UFC.
Спустя несколько дней разноцветной кашмирской весны, обойдя все сады, рынки и окрестные холмы, переворачиваем календарь с ног на голову и едем из весны в зиму — в Гульмарг, кататься на досках и умываться талой водой, а далее в Сонамарг — суровый снежный край, где вскоре приходится повернуть назад и поехать в Химачал уже знакомой дорогой. Ладакх не пустил, как я ни теребил дарамсальские четки, ни вглядывался в глаза тибетцев и ни изучал карту — пока не надо. И последнее время везде так — пока не надо любить, пока не надо работать, пока не надо отдыхать, пока не надо заземляться, пока не надо писать тексты, пока не надо ехать в Ладакх. Терпение, смирение — глаза тибетцев все же чему-то учат. Да и волшебные четки, как оказалось, работают — меньше, чем через сутки мы оказались в Дарамсале, так что, видимо, крутил не в ту сторону, а может быть как раз в ту. Понятно ведь, что все пути-дороги в голове и открываются-закрываются они тоже там, и обочины там, и фонари, и непролазные чащи, куда тоже можно свернуть с дороги ума, рассыпая за собой камешки, крошки и обещания вернуться.
Пять месяцев как приехал в Индию. К этому моменту как раз замкнул очередную фигуру (вновь напрашиваются парщиковские «фигуры интуиции», но в рамках моих дневников это, кажется, уже клише), вернувшись в кэмп в Уттаракханде, где прожил-проработал до этого почти весь декабрь. Таким образом, сделал круг по часовой стрелке, проехав отсюда через Харидвар, Лакнау, Варанаси и Бодхгаю до Бенгалии, спустившись по восточному побережью от Калькутты до Каньякумари, а после поднявшись по западной стороне до самого Кашмира и затянув петельку в Дарамсале, теперь снова «дома». Через пару недель откроют треки на высоте 4000+ и начнется Гималайский сезон, которого так (не)ждал и (не)готовился.
Ауровилль — зеленый шелковый путь, детские травмы и взрослые утопии, отрицательный ответ на национальный вопрос, сообщество сожителей, сожительство сообщников, я в бреду я грибница, заблудиться, чтобы разблудиться.
Кэмп встретил новостью о том, что местных собачек Джанго и Кали одну за другой задрал радикализовавшийся леопард, всего через месяц после того, как Кали стала матерью восьмерых щенят. Всех уже раздали, остался один милаха Дамру, которого бережем как собственного ребенка. Природа продолжает просыпаться — помимо леопарда из леса то и дело выходят лающие олени, свиные барсуки теледу, выползают кобры, а птицы здесь, похоже, сбиваются в стаи не по принципу родства, а образуют музыкальные коллективы — на каждом дереве не встретить двух одинаковых с виду, при этом поют эти разноцветные бёрдсбэнды как единый организм.
Дарамсала же, помимо очередной встречи с Далай Ламой, порадовала дождями, человеческим теплом и нечеловеческой радостью вне тел и психик, на уровне вибраций, тонов, ритмичных движений веселящегося атмана, который сквозь смех говорит брахману, что все понимает, но не пойдёт к нему, а будет петь и танцевать под Короля и Шута и русский реггей. Был и поход в горы по коврам, не уступающим красотой кашмирским, из листьев и цветов древесного рододендрона. Шли с попутчицей, хватаясь за ветви олеандра и безуспешно спасаясь от ожогов гималайской крапивы, от которой не бережет ни одежда, ни внимательность, ни бог. На третий день дошли до снега. Набрать высоты до ключевой точки маршрута (храма Шивы на озере Карери) оставалось пару сотен метров, поэтому решили продолжить, в итоге ночевали в палатке на перевале в шторм и снегопад, а на следующий день шли до стоянки в снегу по колено, а иногда и по пояс. Спасибо олеандрам — никогда ещё не использовал их в качестве единственной страховки на склонах и не хотел бы так делать впредь, особенно ведя за собой кого-то. Но все живы и обогреты, одежда просушена, хоть и ушло на это три дня, солнце снова светит, а с носа слезает миллионный слой кожи. Впереди приключения и посложнее.
Долина цветов, истоки Ганги, горные монастыри, нацпарки, снова снег, ветер и крапива — апрель обещает быть и бесконечным, и безнадежным, и негасимым одновременно, как у Игоря Федоровича. До этого, видимо, стоит озадачиться визараном через Непал и пошататься по окрестным деревням, где уже есть несколько контактов, наметок и призрачных планов для призрачных бродяг. А возврат к изучению хинди сегодня начался с длинной фразы Shanti rakhiye chutiya aur waqt sabka katega, что коротко переводится как «мир будет спасен».
Неделя выдалась горячей во всех смыслах — солнце по весне палит нещадно даже на севере, если не забраться достаточно высоко и глубоко, а в городах и деревнях это усугубляется вредными выбросами, объем которых растет пропорционально населению, насквозь прогревающимися бетоном и стеклом, а также вырубкой деревьев в угоду расширению инфраструктуры — тень, красота, фотосинтез и прочие добрые штуки проигрывают кирпичу и асфальту, а выход на улицу в солнечный час пик даже для местных оборачивается пыльным бэдтрипом с продавцами тростникового сока и ларьками с мороженым в качестве респаун поинтов.
Мне нужно было сгонять в Дехрадун — столицу штата, чтобы купить газ и кое-что из оборудования, на обратном пути заскочить в Ришикеш — отдать свадебный подарок другу Сушилу (индийская матрешка в рюкзаке давно ждала своего часа), навестить ашрам брата Сандипа и проводить Ярославу в Россию, передав заодно небольшую посылку. А потом тут же, всего на вечер вернувшись в кэмп, мчать в Дели, чтобы встретить летящий ко мне из Москвы с оказией зимний спальник. А потом ехать обратно, по дороге погостив в деревне Кунда близ Меерута у моего друга Амита, так настойчиво звавшего, утверждая, что «realIndiaisinthevillages» (спорить с ним по этому поводу я не стал — ни относительно самой сомнительной дихотомии реального-нереального, ни относительно до жути реальных трущоб Бомбея, рынков Дели и портов Мадраса).
Собственно, и в Дели я тоже навещал друзей — Чайяна и Супарну, с которыми мы познакомились до этого в кэмпе и сразу нащупали редкой глубины, искристости и понимания связь, что подтвердилось и во время моего визита. После обильного ужина от Супарны, которую Чайян иногда благоговейно называет Аннапурной, мы дружным хором спели затяжную «Ом намах Шивая» под плюс от Кришны Даса во время вечерней пуджи, а после проговорили до двух часов ночи о связях и непривязанности, о людях-птицах и людях-деревьях, об отношениях эго со временем и мудрой богине Дурге, разрушающей эти отношения.
И в Дехрадуне тоже ждала встреча со старым приятелем — Йоги, радиоведущий, в ноябре учивший меня индийским песням странным вечером на берегу Ганги, в этот раз встретил меня у башни с часами, с благодарностью принял в дар обещанную мальдивскую ракушку, напоил чаем и сводил в Гуру Рам Рай Дарбар Сахиб — гурдвару, построенную во времена Великих Моголов и при их содействии, что придало строению черты персидской архитектуры. Сейчас туда ходят как сикхи, так и индуисты всех конфессий, да и все остальные, а формы окон, колонны и орнаменты по-прежнему отсылают к исламу — границы между культурами и религиями уже не разобрать и не надо.
В Ришикеше Сандип-бай порадовал ухоженным состоянием ашрама, накормил обедом и прокачал по санскриту, насколько на это был способен мой уже расплавленный к тому моменту мозг. После чего я успешно вручил матрешку внезапно оказавшимся неподалеку молодоженам и конечно же получил приглашение в гости, которым воспользовался на следующий день. Бесконечный разговор за приготовлением ужина с Сушилом и его женой Бхаваной, начиная с genderstudies и юриспруденции и заканчивая высотным альпинизмом, бесшовно и почти бессонно перешел в утреннюю предрассветную прогулку, медитацию на берегу Ганги и вручение портрета бабы Нагарджуна в качестве прощального подарка. А между этим я успел навестить Ярославу в хостеле, где мы общебетали-обворковали весь заставленный свечами балкон, общаясь-распеваясь на португальском с калифорнийским бразильцем Даниэлем в поисках ключевых отличий solidão (loneliness) от auto-suficiência (self-sufficiency).
В деревне у Амита я в итоге за ультракороткое время погостил в половине домов, поочередно навещая всех родственников и друзей в сопровождении брата Дениша, только и успевая повторять «Рам рам джи», кивая головой всем встречным. На рассвете мы ходили в поля, мне показывали все стадии роста сахарного тростника, а также процесс его переработки в джаггери, пшеничные и овощные делянки, башни из кизяка, мулы, трактора и прочие радости деревенского быта — ай, хорошо, правда, к полудню жара уже страшная, но не для нас, мы едем в Дели в машине с кондиционером и песнями. Амит — добряк из добряков, рассказывает истории о том, как взял на себя расходы на обучение двух деревенских ребят, лишившихся матери, как забирал домой и выхаживал ворону (а сейчас у них дома восстанавливается и крепнет отбившийся от семьи пальмовый бельчонок), как принимает бесплатно бродяг у себя в горном коттедже по дороге в Кедарнат. Ахимса, сострадание, теплый спокойный свет, руки добра, измазанные в тростниковом соке, навозе и машинном масле. Мы с ним ещё успели заехать в Хастинапур (в Махабхарате — столица империи Пандавов и Кауравов), ныне являющийся святыней джайнов. Даже легендарные пятеро братьев Пандавов здесь представлены джайнами на фресках и скульптурах, что парадоксально, учитывая, что каждый из братьев выкосил несколько тысяч человек, включая ближайших родственников и учителей, но такой вот синкретизм, мудрый Будда с ракушками, колесо со слонами и голые старцы с павлиньими вениками. «Если бы я был сикхом, — говорит Амит, — я бы кормил людей каждый день. А джайны никого не кормят. Они только собирают деньги и строят храмы». Эта потенциальная дискуссия так и осталась там же, где спор о реальной Индии, а Хастинапур так и остаётся прибежищем паломников и археологов.
Подобные перемещения и встречи переформатируют путешествие, логистику и строят причинно-следственные цепочки иной логики, когда ты знаешь к кому едешь, протягиваешь связь во времени и пространстве, но не можешь до конца объяснить зачем. А возвращения в осевую точку эти изменения и связи закрепляет. Колесо скрипит, подскакивает на кочках и вращается то в одну, то в другую сторону. Я уже делал так в Боливии, когда жил в деревне Ачакачи и ездил оттуда по всей стране, неизменно возвращаясь и с озера Титикака, и с гор Кордильеры Бланки, и из амазонских джунглей, и с археологической экспедиции в Пуэрто Акоста, и с празднования Нового Года по календарю Аймара в Тиуанаку, и из соседнего Ла Паса — с пачками матэ, который в Ачакачи не продаётся. Радовался тому, что есть база, дом, где всегда рады или по крайней мере так говорят и ведут себя. В Мексике тоже было нечто подобное, да и сам кэмп, в котором базируюсь сейчас, очень уж похож на комьюнити Ла Флорида в Чиапасе, где провел половину мексиканского трипа.
И встречи с новыми-старыми друзьями: вот первый встречный иностранец в сербском Нише, итальянец Анжело, во время короткой встречи протягивает мне рюмку ракии, а вот я спустя два года ни с того ни с сего прилетаю к нему в гости на Сицилию. Вот мы с бельгийцем Роббе автостопим из страны Басков в сторону Франции, встретившись на дороге и в итоге проехав вместе всего ничего, а вот я уже заезжаю к нему в Варегем, откуда мы передаём привет всем болельщикам московского Локомотива. Останавливаемся в одном черногорском кемпинге с француженкой Сесиль и её семьей, а через пару месяцев я меняю маршрут из Турина и еду к ним в Гренобль, где на разудалых поминках подруги Сесиль получаю всеобщий респект за то, что знаю, кто такой Жан Пьер Папен. С милой колумбийской сестренкой Анжи в Латинской Америке мы четыре раза пересекались в разных точках, то же с Алехандро, Сирилем, Серхио, Карлой, Лаис.
И в России подобного было немало, а дальше больше — австрийка Марлин, с кем неделю гоняли по Кубе, вписывает в Вене моего саратовского приятеля Макса по дороге на концерт Раммштайн, Ларс в Кёльне принимает Диму с Юлей из Томска-Екб, а украинский дружище Антон, проехав половину Европы забирает со вписки в Брно оставленную мной там на шару биографию Ганди.
Чайян спрашивает меня на той ночной посиделке в Дели — что ты знаешь о Кали? Отвечаю сначала стандартными штуками про разрушение и созидание, про, возможно, большее могущество, чем у Шивы, при большей импульсивности и эмоциональности, но и мудрости при этом, про то, что ярость и злость имеют обратную сторону, как и спокойное созерцание, что если она отрубает тебе голову и поднимает в воздух одной из своих многочисленных рук — значит так надо, пришло Время избавиться от эго, разрушить не мир, но его восприятие и всё такое. Чайян говорит: «Ага, а вот про время интересно, ты же знаешь, что kal — это и есть время, то есть Кали — богиня времени?». Знаю, а ещё kal переводится и как «вчера», и как «завтра». Правильно. «А знаете, почему так?» — спрашиваю ребят. Говорят, мол, давай мочи. Потому что kal — это поворот колеса, которое вращается не в одну сторону, а куда угодно в любой момент. И завтра и вчера — это повороты колеса, мы придумали для обозначения вращения часы со стрелкой и тут же сами поняли, что вращаться можно и по ходу движения стрелки, и против него. И куда оно это колесо поворачивается сейчас и повернется позже — мы не знаем, поэтому и говорим kal. «У меня дежавю», — произносит Супарна, что только подтверждает сказанное и заставляет нас молча переглянуться улыбаясь. Ом Крим Кали!
В Индии на многих скульптурах и картинах по сторонам от большого колеса стоят животные — тигры, коровы, слоны, олени — когда как. Ну уж они-то точно не сообща в одну сторону его вращают, толкают каждый куда хотят во всю прыть, я уверен.
А ещё Кали — это имя собачки из кэмпа. Когда я работал здесь в декабре, она была ещё невинным беззаботным ребенком, игривой любимицей всех вокруг. За время моего отсутствия она успела повзрослеть, принести потомство и погибнуть в лапах леопарда. Меня не было всего три с половиной месяца. И вот теперь её сынишка Дамру (кстати, так называется маленький двухмембранный барабан Шивы-Натараджи) растет на глазах, кусает всех за пятки режущимися-чешущимися зубами и отчетливо напоминает чертами лица и окрасом своего деда Джанго, тоже задранного леопардом этой зимой.
На дамру играют одной рукой, быстро вращая в разные стороны рукоятку — привязанные к барабану на шнурок шарики стучат, узелки на шнурке тоже стучат по натянутой коже, добавляя вариативности. Крутим барабан, звеним колокольчиками и идем на поле чудес рвать тростник и кормить комаров (мы же хотели всех накормить, что там насчет джайнов?), попутно гладя всех встречных мулов. Какой там сектор, какая буква, какое слово — плевать, повторите вопрос/задачу/загадку. Крибле крабле Кали. Бом бом Бхоле.
