Воскрешая фланера

Фигура фланера принадлежит к тому типу культурного героя, которого больше нет. Вальтер Беньямин датировал его смерть началом XX в., когда «Тейлором был провозглашён лозунг "долой фланерство"». Исследовательница же дендизма Ольга Вайнштейн называет и точный год смерти этого культурного героя — 1913. По её словам, смерть эта происходит на первых страницах романа Роберта Музиля «Человек без свойств», на них «последний фланер гибнет на улицах Вены под колесами грузовика».  

В двух этих рассуждениях по одному поводу отражено вместе с тем в самом сжатом виде то, чему противостоял фланер: в его праздном шатании — как писал В. Беньямин в примечаниях к рассуждениям о Бодлере — скрывается «протест против разделения труда, обращающего людей в специалистов. Точно так же протестует он и против их деловитости. Году в 1840-м хорошим тоном считалось выгуливать черепах в пассажах. Темп, заданный черепахой, вполне подходил фланеру. Будь его воля, то и прогрессу пришлось бы освоить черепаший шаг».

Система организации промышленного производства, основанная на принципах максимальной рационализации и интенсификации труда, разработанная Фредериком Тейлором (1856-1915), поставила под сомнение возможность существование фланера как фигуры, не вписывающейся в логику функционирования позднего капитализма.

Смерть эта происходит на первых страницах романа Роберта Музиля "Человек без свойств", на них "последний фланер гибнет на улицах Вены под колесами грузовика"

Не нашлось фланеру места и в его естественной среде обитания — городском пространстве, подвергнутом в начале XX века существенным преобразованиям. Можно сказать, что суть этих градостроительных изменений с присущим ему антигуманистическим пафосом немного позже выразил Ле Корбюзье, назвавший улицу «машиной для движения, по сути фабрикой, производящей скорость». Метафора «города как машины для движения» превратила былую программную неспешность фланерства в воспоминание, а самого фланера — в дёрганого пешехода, уклоняющегося от колёс автомобилей.    

Несмотря на то, что «фланер умер», а тело его хорошо спрятано под толщей тех социокультурных изменений, что пришлись на XX-й век, попытка потревожить этот прах является не столько ностальгическим стремлением спасти фланера от забвения в настоящем, сколько попыткой вернуть эту фигуру в «актуальное настоящее».      

Современность (modernité) образца 2016 года не так уж сильно отличается от modernité середины XIX века, когда всё только начинало формироваться: мегаполисы с их сложной транспортной и другими структурами, торговые центры и центральные парки в качестве мест проведения городского досуга, изматывающий рыночный капитализм с присущим ему прогрессирующим ростом социального неравенства, структура общества, в которой уже нет места аристократии, на смену которой приходит буржуазия (правда, и её уже начинает теснить пролетариат). Если присмотреться, то «сейчас» и «тогда» имеют один и тот же скелет, каркас, который разнится только своими деталями: буржуазию сменил средний класс, поскольку формы эксплуатации стали более изощрёнными, место пролетариата готовится занять прекариат, в городах появилось больше стекла и бетона, торговые центра стали более функциональными, и неизменными, кажется, остались разве что облака.

Несмотря на то, что "фланер умер", а тело его хорошо спрятано под толщей тех социокультурных изменений, что пришлись на XX-й век, попытка потревожить этот прах является не столько ностальгической стремлением спасти фланера от забвения в настоящем, сколько попыткой вернуть эту фигуру в "актуальное настоящее"

И фланер в нарождающейся современности выступал в качестве критика этой современности. Бесцельное и нарочито вызывающее (вспомните черепашку на поводке!) шатание по городу было призвано выступать против превращения человека в винтик хорошо отлаженного механизма производства, подчинённого времени, понятому предельно прагматично, времени, в котором есть место только для работы и пунктуальности, но уж никак не для лени и праздности. Ещё одна характерная черта фланера — это его принципиальная «непродуктивность»: разгуливая по пассажам, он не ставит перед собой цель приобрести какой-либо товар, он просто любуется этим товаром, получая удовольствие от разглядывания витрин и того, что за ними находится. Кажется, фланирование — это альтернативная техника производства субъективности, нежелание вписываться в устойчивые и подавляющие структуры и порядки. И вот этот культурный герой мёртв.

Непрозрачность сети и внетелесный характер взаимодействий в ней позволяют утверждать, что киберфланер невозможен, а киберфланерство — не более чем красивая утопия

Интернет конца девяностых — начала нулевых позволил думать, что фланер возродится в сетевом пространстве, которое, как тогда казалось, было свободно от прагматизма, не таило в себе каких-либо скрытых мотивов и было открыто для непринуждённых цифровых прогулок. Однако стена фильтров, манипуляции Google и Facebook, превращающих пользователя в товар для рекламодателя, и изначально недемократичный характер устройства сети заставили пересмотреть радужные перспективы, которые прочились такого рода фланерству в конце 90-х. Этому, в частности, посвящено эссе «Реквием по киберфланерству» Евгения Морозова — белорусско-американского исследователя влияния IT на общественно-политическую жизнь. Вместе с тем идея киберфланерства несёт в себе угрозу телу и телесным практикам. В этой связи уместно процитировать немецкого философа Норберта Больца, отмечавшего, что «у компьютерных фриков тело не случайно именуется wetware — "водяной мешок", который только мешает при навигации в виртуальных мирах». Тело, понятое как водяной мешок, — мертво, оно не просто обездвижено, оно даже не помышляет о движении, то есть о развёртывании себя в пространстве. Непрозрачность сети и внетелесный характер взаимодействий в ней позволяют утверждать, что киберфланер невозможен, а киберфланерство — не более чем красивая утопия.

Однако воскрешение фланера всё же представляется реализуемой задачей. Отчасти это стремление пытались воплотить ситуационисты со своим «прихогеографическим дрейфом». Цель «дрейфа» — вырваться за пределы повседневной городской рутины путём прерывания всех социальных связей и погружения в бессистемное и хаотичное блуждание по городу. Подобная практика напомнила мне фильм «Человек, который спит», снятый Бернаром Кейзанном и Жоржем Переком в 1974 г., в котором блуждания героя ни к чему не привели, в конце фильма он напуган и чего-то тревожно ожидает — так отказ обернулся фрустрацией. Бегство от установленного порядка является таким же проявлением зависимости от него, что и делает довольно шаткими все попытки ситуационистов противостоять подавлению индивида со стороны безличных проявлений власти.

Более удачной представляется попытка пересмотреть представления о повседневности. Философ Мишель де Серто предлагал заставить господствующий порядок функционировать в другом регистре, не в том, где он выигрывает, а в том, где победа (а она имеет всегда временный характер) на стороне потребителя. М. де Серто называл это борьбой тактики против стратегии. Стратегия подразумевает, что существуют места-скопления власти, которые способны ставить под контроль или же ликвидировать внешние элементы. Тактика же определяется через отсутствие места, а значит — и власти. Тактика — это искусство слабого, игра, которая ведётся в основании власти. В таком модусе «тело, скованное улицами» может противостоять этим улицам: строгая геометрия городской планировки ломается о механизм перехода улицы — то, как пешеход в своём акте передвижения присваивает себе пространство, используя спонтанные остановки, притормаживания, бросание взглядов по сторонам и прочие уловки, что позволяют делать маршрут своим телом. Именно в этом каждодневном и сугубо индивидуальном перформативном акте и происходит воскрешение фланера, а значит — защита и проявление своей субъективности.

Фотографии Артёма Герасимова.