Кризис, который есть

Каждая фраза содержит в себе ответ, 
каждый ответ отвечает на вопрос,
а каждый вопрос вырастает 
из какой-то ситуации.

Карл Шмитт

Брать на себя функции Кассандры — занятие не из благодарных, достаточно вспомнить мытарства всё той же Кассандры. Хотя ей, бесспорно, было гораздо легче — она предсказывала гибель Трои, а не всего мира. Нет! Предсказывать гибель человечества я не собираюсь — да и пророческого дара я  за собой не замечал. Гораздо более интересной мне представляется попытка набросать картину настоящего.

Из каждой щели доносятся голоса о том, что европейская (западная) цивилизация находится в кризисе, бьётся в предсмертной агонии, конец её близок. Особенно рьяно говорят об этом европейские новые правые, евразийцы Дугина и Путин. С Путиным тут вообще особый разговор: ходит слух, что он строит Царствие Божие на Земле, но ему не дают выполнить задуманного. Однако этот вопрос из области веры — кто-то верит, а кто-то нет. Меня, например, подобные вопросы слабо интересуют, в отличие от попытки понимания того, что есть кризис.

В одном из своих интервью Мишель Фуко заметил: «Кризиса — нет! Кризис был всегда!». И пояснил свою мысль: «… кризис стал своего рода теоретической приправой, которой потчуют друг друга политики, экономисты, философы и все прочие, для того чтобы придать хоть какой-то статус настоящему, для анализа которого у нас нет иных инструментов. Если хотите — кризис это вечное настоящее. В современной западной истории не было ни одной эпохи, когда отсутствовало бы чрезвычайно тяжкое осознание глубоко переживаемого кризиса, такого кризиса, который люди не чувствовали бы своей кожей».  

С Фуко можно согласиться в том, что «кризис был всегда!», его испытывали в каждой эпохе, пытались реагировать на него, однако утверждение «кризиса — нет!» более чем спорное. Да и сам Фуко это прекрасно понимал — неслучайно же он оставил путь к отступлению в своей собственной мыслительной ловушке: кризис — «это словечко, которое знаменует неспособность интеллектуалов уловить их настоящее или вскарабкаться на него!». Итак, вполне возможно, что Фуко просто не хватило слов (как инструмента мышления), чтобы описать своё настоящее.

В общем и целом, христианство навязало миру мысль о линейном понимании истории и её эсхатологическом переживании.

Не думаю, что их будет достаточно у меня, и дело тут не в моём благоговении перед Фуко и неготовностью отринуть авторитеты, а в том, что моё мышление и мышление Фуко изначально различны. Петербургский философ Валерий Савчук как-то заметил, что «дело философа — нерефлексивный язык перевести в рефлексивный», и в этом наше с Фуко различие. Его интересует (если пользоваться терминологией романтика Новалиса) «мысль как застывшее и умершее чувство», меня же — чувство, ощущение мира. Тезис крайне провокационный (глупо считать, что Фуко был не способен прочувствовать мир так, как это способны сделать поэт или художник), однако пока ограничимся допущением, что Фуко был чересчур философом для того, чтобы чувствовать, ощущать полноту своего присутствия в мире.                  

Наше понимание мира, а мы договорились, что речь здесь идёт о постоянном ощущении кризиса, обусловлено влиянием христианства. Конечно, есть ещё и античная традиция осмысления себя и своего культурного пространства, но отголоски влияния этой традиции, при самом поверхностном рассмотрении, не так заметны. В общем и целом, христианство навязало миру мысль о линейном понимании истории и её эсхатологическом переживании.

Главная идея линейности — принцип откладывания, всё-будет-потом, всё-будет-не-сейчас. Будущее наделяется абсолютной ценностью. Настанет страшный суд (грешники наказаны, праведники воскрешены), наступит Царствие Божие на Земле. Хотя последнее — и это уже эсхатология — конец времени, то состояние, когда будущее больше нельзя помыслить, так как оно наступило. Одно очевидно: то время, в котором мы живём, — оно априори плохое, а мы страдаем для грядущего.

та мысль, культивируемая христианством в сознании людей, привела к тому, что, когда в XVI веке начали рушиться христианские устои мироздания, неспособные противостоять росту культурного разнообразия, секуляризированному сознанию было сложно отказаться от линейности мышления, ведь эта схема очень проста и избавляет его, сознание, от проблематизации. Так теология растворилась в повседневности. Появились светские картины мира, которые обещали светлое будущее, надежду на лучший мир. Число утопий, питавших людей надеждами, не поддаётся исчислению.

Обмануть сознание не так уж и тяжело, оно само к этому готово и жаждет этого. Как отмечал Платон, мы не создаём миф, мы живём в нём.

Кондорсе, Ленин, Фукуяма — эти и целый ряд других эсхатологов своего времени — каждый из них наметил собственный конец времён, конец истории. Радость упования и придание будущему абсолютной ценности лишили обитателей этого мира чувства реальности: достаточно вспомнить попытки построить коммунизм и то, какими жертвами они обернулись. Однако и линейности пришёл конец — невозможность до конца понять, как стало возможным то, что произошло в 30-40-е гг. XX века, позволила заявить, что «после Освенцима история перестала существовать» (Теодор Адорно).

Тотальное обессмысливание мира и необходимость жить без цели и смысла стали благодатной почвой для новой религиозности и роста фундаментализма, бегства в прошлое, игрового отношения к действительности. Другой российский философ, тоже Валерий, но на этот раз Подорога, в одном из своих выступлений заметил, чтоэсхатология в современном мире не актуальна, актуальность приобрёл Апокалипсис. Утверждение Подороги звучит как приговор, который можно оспорить, однако в одном философ прав — нам надо как можно скорее понять ситуацию, в которой мы находимся, иначе наш путь по направлению к Ничто приблизится к точке невозврата.

Может показаться, что я так и не приблизился к тому, чтобы внятно объяснить, что такое кризис и в чём его суть, однако это как раз тот случай, когда пробелы между словами значат гораздо больше, чем сами слова.  

Фотографии Кирилла Кондратенко.