Внутренний консерватизм, или почему я придерживаюсь демократических ценностей

Американский философ Ричард Рорти в одной из своих книг настаивает на весьма простой мысли: наши идеи, наше мировоззрение, в общем, есть череда случайностей, а значит, нужно относиться к нему (то есть и к самому себе) иронично, прислушиваться к мнению других и т.д. Иными словами, не делать вид, что нам принадлежит истина в последней инстанции.

И вот этих «ироников» он противопоставляет «метафизикам» — людям, которые, напротив, верят в некие непреложные истины, верят, что их традиционный, как правило, набор знаний и верований позволяет описывать и понимать объективный мир только так, как понимают и описывают его они, и не иначе.

Эта жёсткая антитеза меня сильно настораживает. И всё бы ничего — но дело не только в Рорти. За антитезой «метафизики/ироники» прочно закрепилось и политическое противопоставление консерваторов либералам. В этой связи хочется немного рассказать о себе, а тем самым, может быть, — пускай это будет сверхзадачей для текста — усомниться в правильности привычного положения дел на нашем идеологическом фронте.

*                        

Ироникам не пристало настаивать на какой бы то ни было истине (и вообще отталкиваться от посылок поиска истины); ироник верит в социум и языковые игры. Это, как я написал выше, автоматически тянет за собой весь набор либеральных ценностей. Но как быть человеку, который всё же ищет некую «истину», отталкиваясь при этом от неких общих оснований? Записывать себя в консерваторы? Вопрос, конечно, открыт.

Действительно, неолиберальный вариант развития общества меня во многом не устраивает (пресловутая, разговоры о ней уже стали общим местом, атомизированность, отчужденность человека, гонка за технологиями, слишком большой разрыв между богатыми и бедными and so on, как говорится, and so on).

Кроме того, мне действительно интересны так называемые духовные поиски, которые, как заметил в одном интервью Егор Летов, попросту игнорируются демократическим — в современном смысле слова — обществом. (Современное визуальное искусство, например, ориентировано, скорее, на рынок, чем на поиски ответов.) Однако, в отличие от того же Летова, я совсем не хочу, чтобы мои слушатели-читатели брали в руки автомат. Скорее, как бы это ни звучало пацифистски-сопливо, скорее, да, наоборот.

 Я слишком хорошо представляю, чем подобные призывы заканчиваются.

Вот есть ряд хороших писателей и мыслителей, отношение к которым выстроить иной раз чересчур сложно. Это, навскидку, Юлиус Эвола, Элиаде Мирча, Эмиль Чоран, Эзра Паунд, Кнут Гамсун, Карл Юнг, Эрнст, в конце концов, Юнгер. Понимаете, да? Мне очень, очень нравятся духовные поиски Мирча и поэтические поиски Паунда, но мне не очень нравится то, как они проявляли себя в пространстве политического.

И будет упущением сказать, что одно не связано с другим. Мне, напротив, кажется, что их метафизическая (и консервативная) творческая направленность оказала прямое влияние на их политическую позицию.

Однако, в отличие от того же Летова, я совсем не хочу, чтобы мои слушатели-читатели брали в руки автомат

Тот же фокус произошёл с Александром Дугиным (который призывает идти с войной до Киева), Захаром Прилепиным (который пишет монструозные статьи), Эдуардом Лимоновым и иже с ними. Многие мои друзья сильно удивляются — мол, как же так, такие вроде бы неглупые люди, а говорят такие страшные во всех отношениях вещи. Я не удивляюсь, я их понимаю.

Понимаю зачарованного пацанской эстетикой Прилепина, понимаю плавающего где-то на страницах романа Мамлеева (и таки вынырнувшего в академических кругах Москвы) Дугина. Но понимать, конечно, не значит принимать.

Дело в том, что внутренний консерватизм имеет кое-какую плохую черту: становясь внешним, он легко мутирует в фашизм. Не будем углубляться в тонкости (от ит. «fasсio») этимологии. Дело в зачарованности своим, традиционным, в укоренённости в своих, глубоких и верных, традициях. Из этой слепой зачарованности метафизикой, конечно, следует неприятие Другого (такого пустого, профанного, склизкого, ризоматичного и похожего на химеру). В этот момент православные консерваторы часто забывают, что их религия  запрещает им выносить вердикт о том, кто достоин жить на белом свете, а кто нет. Кончиту Вурст нельзя убивать, но они, наверное, могли бы.

Но мой бог (или не бог, а мерцающее неизвестное, или не бог, а готовый к коммуникации мир) никого не убивает. Не строит иерархий и не вынуждает тебя в него верить

При всей нелюбви к консерваторам такого рода мне не нравится и противоположный тип идеолога. Это, например, Анатолий Ульянов, автор блога «Луч». Он отрицает любого бога, любую трансцендентность — чистое и достаточно постоянное постмодернистское освобождение от отягощающих конструктов. Читать Ульянова так же интересно, как читать Дугина; в своей идеологической спеси эти два полюса (этот двуликий Янус) стоят друг друга.

Но мой бог (или не бог, а мерцающее неизвестное, или не бог, а готовый к коммуникации мир) никого не убивает. Не строит иерархий и не вынуждает тебя в него верить. Он не любит Дугина, но любит одиннадцатилетнего азербайджанского мальчика и просит меня угостить его лепёшкой, купленной только что в магазине. Этот бог, если корректно (что вряд ли) называть его богом, перенёс прививку Делёзом и Деррида. Мой внутренний консерватизм слишком хорошо знает свои границы.

Да не только в границах дело. Вся описанная метафизика  настолько сложна, настолько невыразима, что было бы попросту глупо кого-нибудь пытаться в рамки этого контекста затащить силой. Я и сам иногда неуверен в его существовании. Однако иногда уверен. Эти сомнения надёжно вплетены в корпус явления, не стоит путать их с релятивизмом.

То есть мне не хочется никого ни в чём убеждать. Мне хочется разобраться в себе — как, наверное, и большинству свободных людей. Отсюда, собственно, растут ноги у демократических убеждений. Другой вопрос — почему я называю описанное «богом»? — не менее существенен. По-моему, не так важно, как ты называешь то или иное явление, если всё равно не знаешь его настоящего имени. Дело не в кличке, а в тонком и прочном чувстве, которое сродни чувству религиозному.

*

На красивые церкви можно смотреть так же, как на шрамы, которыми постепенно обзаводится поверхность тела. На шрамы — как на солнечный день сентября. Вернее, утро сентября. Ты выходишь из кинотеатра в солнечное утро. Запахи, автомобильные гудки, тихая Фонтанка — всё кажется гиперреалистичным (словно фильм ещё идёт). И вот уже вечная, казалось бы, ирония уступает какому-то — пусть и с приставкой «квази», — но религиозному чувству. И никакой дихотомии, никакой антитезы.  

Фотографии Лены Стрыгиной.