Разрыв репрезентации, пересборка события

Михаил Захаров и Влад Гагин поговорили о своём (местами странном) поведении в социальных сетях, способах репрезентации, важности нарратива и пространстве политического. 

Влад: Можно вкратце рассказать о том, как мы ведём себя в сетях и объяснить, почему так происходит.

Михаил: Я могу говорить, наверное, с точки зрения гей-сообщества: для меня (как и для гей-сообщества в целом) медиальная игра видимостей и кажимостей имеет большую ценность; с одной стороны, эта flamboyance и тамблер-эстетика — кэмповый способ репрезентации, попытка очертить границы собственного отвоеванного культурного пространства (поэтому у меня встречается много картинок с Кэрри Брэдшоу, вмонтированных в один пост со, скажем, цитатой из Мизиано); c другой — сознательное разбалтывание какой-то личной информации — отличный метод сделать себя видимым, приобрести своеобразное сценическое присутствие. Одна из лучших песен этого года — Watch Me от Anohni — как раз об этом: исполнительница максимально раскрепощается для дронов, камер слежения и прочих протезов «большого брата», которого она называет «папочка»: 

watch me in my hotel room 
watch my outline as I move from city to city 
watch me watching pornography 
watch my talking to my friends and my family.

Это сложная садомазохистская игра, где Anohni, постмодернистская дива, устанавливает собственные правила — и, делая себя максимально беззащитной, обретает невероятную власть над машинерией вуайеризма. Для меня эта песня инкапсулировала то, что я долго не мог сформировать сам: что делать себя максимально открытым не опасно, потому что всегда останется что-то, какая-то часть тебя, которую никто никогда не увидит — она-то и имеет наибольшую ценность

Но, насколько я знаю, ты придерживаешься противоположного мнения.

Только в эту историю мне сознательно хочется добавлять умолчания, ошибки, глитч-арт странных фотографий и логику смещения вообще, записи в твиттер, которые не всегда что-то вообще говорят, обрыв на полуслове

Влад: Ну не то чтобы противоположного — просто несколько другого. И я даже не могу сказать с уверенностью, что своё поведение в сети я полностью для себя проартикулировал, хотя и много, конечно, думаю об этом. Меня в том, что ты говоришь, смущает не открытость, а нарративность, вернее — видимость истории. То есть моя закрытость, если можно говорить о подобном, идёт как раз от нежелания делиться любым, всем подряд, не хочется, чтобы репрезентация принимала вот такие машиноподобные масштабы. Во-первых, это, как мне кажется, трудоёмко, и можно себя тратить на производство чего-то другого. Во-вторых, постоянная фиксация происходящего всё время как бы разрывает, собственно, происходящее, что мне не очень нравится. Ну и вообще мне кажется, что вместо настоящей картографии мы в итоге получаем ложную, когда важность событий смещена, когда, скажем, вечеринка со смол-толком становится визуально важнее других (оставшихся неотмеченными) вещей.

Но, конечно, как бы я ни старался уйти от рассказывания некоторой истории, это всё равно происходит. Только в эту историю мне сознательно хочется добавлять умолчания, ошибки, глитч-арт странных фотографий и логику смещения вообще, записи в твиттер, которые не всегда что-то вообще говорят, обрыв на полуслове и так далее. Но все эти вещи — наряду и с осмысленными суждениями — тоже, конечно, формируют меня, пересобирают меня, и не в меньшей, думаю, степени, чем твоя стратегия.

Это сложная садомазохистская игра, где Anohni, постмодернистская дива, устанавливает собственные правила — и, делая себя максимально беззащитной, обретает невероятную власть над машинерией вуайеризма

Михаил: Мы часто выкладываем какие-то вещи для себя самих — как твои записи в твиттер, — но они получают определенный отклик — забавно видеть, как какая-то запись, адресованная конкретному человеку или нескольким лицам (а то и вовсе являющаяся посланием самому себе в будущем), собирает лайки, интерпретируется, подвергается обсуждению. По-моему, это делает нас поразительно неоднозначными в глазах друзей, подписчиков, случайных интернет-фланеров — нас могут понимать, как угодно, мы превращаемся в этакий кубик-рубик.

Влад: Да, и это как раз таки не кажется мне страшным. Хорошо, когда есть не один вариант интерпретации. Но вот меня что в моём поведении смущает: это доходит иногда до абсурда. Мне настолько не хочется тянуть нарратив, что это становится некоторым этическим правилом. Например, если говорить о последних событиях, я бы хотел сделать запись в фейсбуке, что я учусь в магистратуре, но вот не могу, это кажется мне таким статусным жестом (и значит, не очень настоящим) — типа посмотрите, какой я молодец. То же самое и с номинацией на премию (благо хоть меня просто отметили в публикации, и она отобразилась на стене, но и её мне очень хочется удалить). Я знаю, это выглядит странно со стороны, но для меня ничего странного в таком поведении нет, потому что, видимо, выбранная стратегия диктует то, как ты ведёшь себя.

То же относится к другому абсурдному (на первый взгляд — уж точно) жесту: какое-то время я пытался не ставить лайки вообще, потом отказался от этого (сорвался), но, наверное, опять вернусь. И это поведение не сводится к нежеланию участвовать в некой статусной капитализации (лайк как средство одобрения). С одной стороны, хочется более сложных форм коммуникации (сказать кому-то, что он хороший фотограф, а не лайкнуть фотографию). С другой стороны, всё это, видимо, относится к желанию оставить пространство тайны, отделить тайное от явного и так далее. В целом наши стратегии кажутся мне похожими в области цели, но совершенно разными по методам, и это вот интересно, это уже, думаю, политика.

Михаил: Я понимаю тебя, иногда написать что-нибудь в статусе кажется чудовищной пошлостью, но на самом деле нужно убеждать себя, что ты делаешь это только для себя, в этом должен быть элемент здорового эгоизма. Многие вообще забывают про статусную строку, а ведь там иногда прячется ключ к человеку (ну либо это слишком сложносочинённый шифр человека с тонким устройством личности). Александр Ильянен написал целый роман из статусных строк («Пенсия»). 

Но люди начинают иронизировать, придумывать какие-то собственные истории, воображать — мы сами и наши записи становимся медиумами для пересказа истории

Влад: Мне кажется, в этом есть и здоровый обман, потому что понятно же, что ты делаешь это не только для себя, хотя такое самоубеждение, может быть, действительно важно, чтобы не бояться себя репрезентовать.

Михаил: В книге «Соблазн» Бодрийяр пересказывает историю про то, как фея предложила мальчику выполнить его желание, лишь бы он не думал о рыжем цвете лисьего хвоста — и он уже не мог о нем не думать; Бодрийяр называет это силой незначащего означающего. Вот такие вещи — и такие люди — пугают меня больше всего — те, которые ничего не делают, чтобы значить, но значат очень много.

В плане нарративизации для меня очень важным является паблик «где и под какую музыку я плакала»: выкладывая записи в паблик, я преследую цель зафиксировать для себя тот момент, когда мне было очень плохо или очень хорошо, чтобы «было что рассказать внукам», чтобы можно было реконструировать поэтапно, что со мной происходило и почему это произошло, ведь мозг тормозит и не всегда успевает сообразить, чего хотело тело и почему плакало — но он поймет это со временем, и по этой дорожке из слёз я уже не раз собирал себя обратно.

Но люди начинают иронизировать, придумывать какие-то собственные истории, воображать — мы сами и наши записи становимся медиумами для пересказа истории; эту же тему я развивал в эссе «Тело, говори», где вскользь упомянул про каталогизацию тел в инстаграме. И в итоге наши слёзы вливаются в коллективный поток чужих — мне кажется, очень важно делиться таким опытом, чтобы люди понимали, что они не одни, и что в этом мире много боли, и что это нормально.

Влад: Не знаю, я, наверное, плохо разбираюсь в людях, потому что мне сложно сказать, кто что значит — ну понятно, что есть звёзды, спортсмены и политики, но они-то как раз в основном, думаю, приложили очень много усилий, чтобы стать вещающей частью спектакля. А так, наверное, есть множество тел и множество намерений, множество характеров и судеб. И каждый для кого-то является важным, а для кого-то неважным, и наоборот.

Что касается нарративизации — ну вот дело в том, что я наивно верю, что важное остаётся в памяти. Я помню, как я лет в 17-18 напился, ходил в одиночестве по заснеженному району, плача и слушая одну и ту же песню по кругу. Но я бы её не хотел скидывать в паблик почему-то. Несколько людей знают, что за песня, — ну и достаточно. Хотя я за подобные формы собирания сообщества, просто редко могу сам участвовать в них.

Это не репрезентация субъективности, хотя и она тоже, но в меньшей степени, а попытка от субъективности оторваться и сделать что-то другое 

Михаил: И все же ты — при своём отказе от нарративизации — рассказываешь о себе в стихах.

Влад: Это немножко другое ведь. Там то, что со мной происходит — и я сам, — используется как расходный материал скорее. Это не репрезентация субъективности, хотя и она тоже, но в меньшей степени, а попытка от субъективности оторваться и сделать что-то другое (рассказать историю про встречу с армянским мальчиком, и чтобы она стала политической, рассказать про поход в кино, и чтобы это стало драмой и одновременно точкой фиксации распада субъекта). То есть это про более обширные вещи, мне кажется, которые в постах часто упускаются в силу формата — и в силу формата же они и присутствуют (когда получается) в стихах.

Михаил: Паскаль Гилен в «Бормотании художественного множества» пишет:

«Против хронотопа бездонной мгновенности лагерь художников выдвигает личное время, которое всегда требуется телу, чтобы определить собственную суть или основы. Это время необходимо для построения нарратива, который помогает художникам создавать и поддерживать собственную идентичность. Американский социолог Ричард Сеннет не зря называет такое повествование критически важной ценностью, которая объединяет события во времени и накапливает опыт. Повествование помогает (повторно) включить неожиданные паузы в связный рассказ. Только те, кто умеет рассказывать истории и пересказывать истории о себе и своем месте в мире; только те, кто находит для этого время и занимает свое место, сопоставляя и определяя себя в социальной и природной среде, способны порождать "самодостаточное Я". Выступая против внешней травмы, вызванной сиюминутной памятью цифровых массмедиа, которые врываются в повседневную жизнь, художники утверждают нарративную память, где могут заново интерпретироваться неожиданные события; у них в буквальном смысле появляется свое место, основа. Вместе с ситуацией они создают своей пространственно-временной импульс, важное событие, благодаря которому они могут обрести твердую почву под ногами».

По-моему, идеально подходит для характеризации твоей поэзии.

Влад: Я думаю, отложенная пересборка события очень важна. Кроме того, эта всегда такая балансировка между условным желанием делать искусство (целановские автоматы, механика и правила) и желанием действительно что-то с собой такое сделать интересное, перекодировать и себя самого, и культурное поле, в котором всё это оказалось возможно сказать.

Михаил: Но и та практика, к которой прибегаешь ты, и та, к которой прибегаю я, нацелены на функционирование в общественном поле — и являются политическими; как ты думаешь, возможно ли быть абсолютно неполитичным (или антиполитичным) в социальных сетях?

Влад: Что забавно, так это то, что обе практики с разных — но непонятно, впрочем, с каких (хотя кое-что в этом отношении всё-таки понятно) — сторон, мне кажется, выступают против консерватизма. А абсолютно неполитичным быть, думаю, сложно (даже отметка про индифферентные взгляды в нынешней ситуации о многом говорит — о, по крайней мере, молчаливом принятии того, что происходит). Отчасти аполитичными являются, думаю, фейковые страницы людей, продвигающих те или иные проекты (товары или услуги), но и они, конечно, выступают за определённые (рыночные) позиции. Или есть люди, которые заводят аккаунт, чтобы держать связь с небольшим количеством людей, и никак не вырываются в публичное поле. Вот они, может быть, ближе к тому, что можно было бы осторожно назвать аполитичным.

Фотографии Сони Коршенбойм.