CNN-Аня

Памятник трём неправдам

 

Пора Лужковского облагораживания Москвы не прошла бесследно даже для истории Волгоградского проспекта. И новый час пробил для того самого сквера, в котором даже маргиналы отказывались мутить рассудок, терзать печень или вести бурную сексуальную жизнь из-за пресловутого квартирного вопроса.

И посадили устроители нового и светлого изумрудные елки, и повкапывали лавочки деревянные, а у самого бордюра, так чтоб вот затылком к МКАД, бюст Кутузова возвели якобы на радость жителей.

Елки с лавки, понятно, на следующий же день отправились в долгий путь на чьи-то дачи, поползли в близлежащие дворы, поукрашали въезды в районные гаражные кооперативы, а вот Кутузовым почему-то все побрезговали. Никто не освоил. Даже на цветмет.

Не нашли любви к полководцу в сердце своем. И собачки с голубями на него гадить не стремились. Презрели.

Кутузов и правда несколько не кутозоватый. Даже для тех, кто сильно несведущ в истории: молодой, поджарый и со здоровыми очами. Тогда как в народном понимании он явно с избыточным весом, двумя подбородками и ленточкой через всё лицо.

Такая характерная несостыковочка показалась жителям земли русской от лукавого. И стали они подпитывать и убеждать друг друга, что не Кутузов это, а, по аналогии с уже имеющимся Петром-Колумбом, не получившийся Суворов. Был вариант и с перепутанными в администрации табличками: дескать, здесь Суворов с лжекутузовской табличкой, а настоящий он где-то в Строгино. Имелись даже поползновения идти спасать, но как-то оно всё захлебнулось. Выдвигались и совсем уж оригинальные теории: если косичку сзади правильным образом оттяпать, то выходит Андропов.

Впрочем, оставим случай частный и не показательный, оседлаем нужные ветры и перенесемся в Гарвард. В эту колыбель мудрости, гимнастический зал ума и храм рассудительности.

Вот, допустим, решили вы, что срок обучения в храме науки близится к завершению, и теперь уже никто не смеет упрекнуть вас в желании, наконец, сделать селфи. При полном параде двигаются будущие святила к университетскому двору, к застывшему в бронзовой задумчивости Джону Гарварду.

А дальше начинается загадочная русская душа Волгоградского проспекта.

К тому времени, как памятник Гарварду решили всё-таки соорудить, никаких земных воплощений миссионера не осталось. Более того, не было ни одного человека, который хотя бы примерно знал, как выглядит Джон Гарвард: ни портретов, ни детей, ни обиженных тайных любовниц. Так что внешность была выбрана скульптором (вылепившим, кстати, и Авраама Линкольна) среди подопечных сего богоугодного заведения. Им стал случайный студент Шерман Хоар (Sherman Hoar). Вдобавок памятник обозвали основателем университета, как бы забыв о том, что он являлся лишь одним из благотворителей.

Казалось бы, на этом пора бы и остановиться, но устроителям прекрасного и светлого показалось маловато для умершего в муках несчастного туберкулезника, так что год основания колледжа, из которого вырос-таки Гарвардский университет, они почему-то указали 1638, а не 1636. 

Как вы помните, всё подобное в народном создании — от лукавого. Некоторые до сих пор находят в изображении Джона Гарварда признаки молодого Линкольна. Но все же в отличие от тех, которые на Волгоградском проспекте, эти название памятнику не Гарварду придумали благородное и поучительное: памятник трём неправдам или памятник тройной лжи (The statue of 3 lies).

***

Что двигает людьми — понятно. Об этом нам ещё рассказывала мама, когда громко ругалась за искажение клетки штанов уличной грязью или лужей. Или уж совсем катастрофично — клубничным мороженым. Шило есть всегда, а вот непамятная память, слава богу, только время от времени. В Гарвардском Университете вот раз в четыре столетья. В Москве — со сменой очередного градовластителя.

Так что ответ на вопрос «Зачем нам Петро-Колумб, Кутузо-Суворов и не дворец Екатерины II?» пока что остается таким: «Исключительно для стимулирования народного фольклора».

 

Обноски

«Чемодан из свиной кожи был ящиком от патефона. Пыльник был отцовский. Пальто с бархатным воротником — деда. Шаровары — дяди Эдвина. Кожаные гамаши соседа, герра Карпа. Зеленые шерстяные перчатки — моей тетки Финн. Только шелковый шарф и несессер — мои, подаренные мне на последнее Рождество».

Герта Мюллер «Качели дыхания»

Из всех земных тварей человек всегда казался мне более похожим на улитку. Во-первых, слезливость в сочетании с непреодолимым желанием куда-нибудь двигаться и гадить. Хаотичность настроя легко читается, особенно если ползёт брюхоногое по асфальту или плитке. Бывает, что и не так видно, но ощутимо неприятно, если вляпаешься. И главное: сохнет долго, даже если промокнуть или поскрести. А в фрейдистском смысле, в общем-то, наверное, не сохнет и никогда. Это так, для внутренней работы. Для вечного.

Лежишь в темноте, якобы отделенный шкафом от звуков программы «Время», водишь от нечего делать пальцем по психоделическим лабиринтам. И все эти СНГ и РАО ЕЭС. И мама, шумящая чашками

Во-вторых, в человеке, как и в улитке, присутствует некая багажность: скрип транспаранта, бесконечные полиэтиленовые пакеты, коробочки из-под мыла и тюбики с бальзамами, запасной комплект белья, быстрая зарядка для телефона. В конце концов, мягкие домашние тапочки. И это только бытовая сторона вопроса. А ведь есть ещё всякое про обреченность быть свободным, съедающее чувство вины за голодных детей Африки, боязнь так и не раскрыть свой внутренний потенциал, ушедшая к лучшему другу девушка, распятый Иисус, ипотека на двадцать пять лет и тоска по Советскому Союзу.

А потом пометка «ручная кладь». То есть чтобы взлететь, придется что-то оставить. На борт ведь пускают только с определенным количеством вещей.

В этом плане улитка, конечно, более совершенна.

Итак, я выхожу из дома с внушительным кульком нужного и необходимого моего, пока остальное ждет на антресолях. Тут и начинается очередная сложность.

Ведь всё, что я имею, придумано для меня кем-то другим, иногда даже и убедившим меня в том, что это совершенно мне необходимо. Скажем, нужно стараться быть успешным, красить глаза, брать кредит на машину. Я все это ношу. Это стало моим, потому что я это принимаю.

Есть доставшееся от кого-то моё. Например, ковер. Выстраданное детство с ним — это особое состояние. Лежишь в темноте, якобы отделенный шкафом от звуков программы «Время», водишь от нечего делать пальцем по психоделическим лабиринтам. И все эти СНГ и РАО ЕЭС. И мама, шумящая чашками. Пусть я его выброшу сразу как только представится возможность, он все равно будет моим. Я буду его носить.

Мы выбираем из того, что есть, из обносок, или из того, что досталось нам от бабушек, друзей, Мартина Лютера Кинга, рекламного флайера или поста из социальной сети

Почти всё моё мне даётся. Но есть и то моё, что я самостоятельно для себя придумываю. Скажем, сочиню для стандартной вещи новое назначение. Одариваю совершенно другой функцией. И она как бы становится новой.

Это все равно, что назвать Петю Васей, хоть по паспорту он все равно Петя. Петя для всех, а для меня Вася. Значит, он вроде бы другой.

Частенько такой процесс попадает под категорию «современное искусство».

Допустим, у тебя есть ласты, но ты в них не плаваешь, а выращиваешь лук-порей. Горшками они от этого не станут, но ты рискуешь прослыть оригиналом. Чем невообразимее и неадекватнее функция, тем более ты типично-творческий.

То есть вперед выходит не создание с нуля, а компиляция уже существующего. Пусть стулья будут петь, собаки летать, а Адам пусть станет Адамой. Это моё видение. Мои вещи. То, что я беру для себя.

И Вася тоже мой, хоть он и Петя.

Как это назвать?

Немощность фантазии? Тщетность попыток оторваться от смартфона? Зашкаливающее отчаяние перед невообразимым?

Мы перестали мечтать о несуществующем, перестали хотеть создавать, изобретать, придумывать. Нет больше суицидальных прыжков с Эйфелевой башни в попытках полететь, никто не хочет откапывать Трою или искать золотой Эльдорадо.

Наше время — время оскудения. Творец превратился в ремесленника: художник стал дизайнером, архитектор перешёл в менеджеры по продажам домов из клееного бруса, священник перевоплотился в бизнесмена, учитель — в перессказывателя учебника.

Мы носим не свои вещи, выдавая их за свои, хотя все знают, что они чужие. Мы выбираем из того, что есть, из обносок, или из того, что досталось нам от бабушек, друзей, Мартина Лютера Кинга, рекламного флайера или поста из социальной сети.

Мы пользуемся тем, что есть, предпочитая объяснять это призванием или осознанным выбором.

В этом плане улитка также более совершенна: она хотя бы гадит молча.

Фотографии Насти Обломовой.