CNN Северо-Запад

Менялся ландшафт во снах радикально.
Города абсолютно другие во сне, чем на плане застройки.
На попа поставлены площади, перепутаны лобные места,
сон меняет шурупы, воды в реке-помойке,
уставясь на нас с последнего пласта.
Ячеист, как футбольные ворота,
с крошечными очами идиота.

(А. Парщиков)

Всё же многое происходит. Так начал свой недавний пост на фейсбуке один из наших редакторов, так начну и я свой кратенький рассказ об апрельских микро-событиях и микро-ощущениях. Ведь действительно происходит если не многое, то хотя бы что-то.

---

Началось всё с поездки в Калининград — помню, как примерно год назад получал оттуда весточки от удивительной и неуловимой М., а теперь узнаю, что она переехала в Питер. И вроде и я, и она где-то между сушей и морем, но встретиться по-прежнему не получается. А удивительных людей всё больше: на этом островке российской действительности между странами Евросоюза мы увиделись с уникальным подписчиком «Стенограммы» Трофимом. Уникален он тем, что у нас с ним два общих друга, один из которых — пермский поэт Владимир Бекмеметьев (у него я как раз в те дни брал интервью), а второй — Лёша Нестеров, давний приятель нашего журнала, в друзьях которого ВК числится всего четыре человека. Трое из них основали «Стенограмму», а четвёртый — Трофим. И вот мы в сгущающихся сумерках идём по туманному и обескураживающе безлюдному Литовскому валу, говорим о «Геометрии настоящего», Терри Темлице и его тексте «The revolution will not be injected», работе художников с городским ландшафтом, непоспевании провинции за центральными регионами. И ведь действительно странно, что город, от которого до Берлина ехать столько же, сколько от Питера до Москвы, а до Риги или Варшавы и того меньше, в культурном плане с Европой практически никак не интегрирован, а для России представляет достаточно отдалённый региональный центр, такой же, как Пермь, Вологда, Смоленск и многие другие города.

Не хватает какой-нибудь скульптуры Фабра. И diy-журнала, который обо всём этом напишет

Однако вот мы, покачиваясь в такт музыке, пьём разбавленное пиво на diy-концерте в здании бывшего винного цеха. А вот уже говорим о новинках арт-индустрии на фотовыставке в уютных «Воротах» (недалеко от «Ворот» стояла полка буккросинга с одной-единственной книгой неизвестного автора о блокаде — взял её на память, а взамен положил на полку парижскую открытку, посетовав на то, что оставил в гостинице журнал «Автоном»). А на следующий день встречаемся в инди-книжном под названием «КУЛЬТПРОСВЕТПРОСТРАНСТВО КАТАРСИС», где я внезапно приобретаю антологию саунд-поэзии со всего мира — уникальное издание, подготовленное балтийским филиалом ГЦСИ. Ура, провинция.

К слову, в ГЦСИ также удалось заглянуть на очень сильную выставку о первой мировой и судьбах жителей тех стран, которые были по-разному затронуты войной. За десять минут до закрытия на выставку с прогулки заходят мама с сыном, держа в руках большие палки-ветки, размахивают ими, настроенные на продолжение приключений. Оба шокированы экспозицией, но — по-разному. Мальчику нравятся расчленённые мыши в костюмах людей и кости мамонта, мать с сожалением воспринимает восторг сына и спешно уводит его за руку, причитая: «Знала бы, что здесь такое, ни за что бы мы сюда не пришли».

А потом шёл ночью по набережной и вёл в телеграме разговор о том, как должен быть организован процесс определения и исполнения наказаний за преступления в анархистской коммуне. В очередной раз приходим к тому, что полный отказ от угнетения невозможен, но это не значит, что с ним не стоит бороться. Позже эта тема ожидаемо была поднята во время разговора о событиях в Рожаве на одной из наших встреч в формате «лаборатории», которые с мая хотим сделать открытыми. А в Рожаве происходят очень важные вещи. Если вдруг кто не знает.

---

Размышляя о региональных инициативах, задался вопросом, как бы воспринимали наш журнал, если бы мы все жили, скажем, в Уфе, и «Стенограмма» являлась бы региональным проектом. Наверное, всё было бы несколько иначе — стали бы очередной булавкой на карте культурного пространства зоны Урал/Поволжье или сползли бы в одну из холодных и отсыревших ниш андеграунда. А может, ничего не изменилось бы — чай, бумага и чернила везде примерно одинаковые, не говоря о гаджетах и пропускной способности интернет-каналов. Разве что мы бы совсем в тайге не поселились (а я хочу).

Тону в самолётном кресле, пересекая безвоздушное пространство между месседжем и спич-актом

По возвращении из Калининграда встретился с Владом и Леной, и мы полночи провели на Заячьем острове, наблюдая салют, рисуя картинки на песке и нащупывая безмятежность где-то далеко в глубине нашей тревоги, на её илистом и непроглядном дне, завершая опять же неясной тревогой безмятежное вращение пластинки с записями Кровостока, чаячьими криками, шумом воды и фразой на репите: «Вы же только кружочек и всё?». В результате Владу ничего не остаётся, кроме того как спросить, запинаясь: «Это происходит?».

---

А после был Мурманск — суровый край полярного дня и полярной ночи, где морская рыбалка — не экзотика, а рутина, которую нечем разбавить (разве что катанием на лыжах и/или алкоголем). Мончегорск, оленина, Манчестер-Андерлехт, заснеженные доки и краеведческий музей. Товарные вагоны на железнодорожном переезде действуют умиротворяюще. Не зовут и не гонят, лишь медленно тянутся в сторону порта, везут грузчикам и снабженцам свои бессловесные послания.

Таксист, киргиз из города Ош, рассказывает о том, как росла и обживалась их арктическая диаспора. Рекламный плакат на рынке, где покупаю крабовое мясо (та самая последняя фаланга), вяленого ерша и печень трески, предлагает недорогие пассажирские перевозки по маршруту Мурманск — Ташкент. «А может быть, это только мираж, а может быть, это усталости бред?».

Тону в самолётном кресле, пересекая безвоздушное пространство между месседжем и спич-актом.

---

В Питере открывается «Бакалавриат», пьём хвойные шоты, отправляем Марка в школу «Первого канала», обсуждаем будущие проекты. Внезапно вместе с нами за столом оказывается Борис Гройс, рассуждает о диссидентской поэзии, о свободных нишах. Прогоняем его матом — будущее за видеоконтентом.

Сэл отмечает День Рождения — радуемся и шутим, но быстро устаём. Гоша феерит на конференции в Европейском, Володя говорит о Рансьере и уральских друзьях. Открытая планёрка в «Открытом пространстве» почти все вопросы оставляет открытыми. Но что-то всё-таки происходит.

---

Лечу в Архангельск — город отсутствующих дорог, льда, кашля и сухих веток. Почти час медитирую на закат, любуясь потрескивающей мозаикой Северной Двины. Начинается ледоход. Здесь деревянные дома соседствуют с торговыми центрами, мощёные пешеходные улицы — с гигантскими лужами величиной с бассейн, люди в пуховиках катаются на роликах и скейтбордах. Не хватает какой-нибудь скульптуры Фабра. И diy-журнала, который обо всём этом напишет.

Тридцать километров на автобусе — и ты в центре российского атомного судостроения. На сто тысяч жителей Северодвинска приходится более трёхсот «наливаек» — круглосуточных баров, оборудованных так, чтобы там ничего нельзя было разбить или сломать. Играет шансон, солдаты и работяги пытаются склеить обратно осколки речи, но получаются лишь жалобы и угрозы. Отменили соревнования по страйкболу, обворовали, избили, выгнали из дома, не пустили в отгул, кинули на зарплату. Но зато есть продажная любовь, «Абрау Дюрсо» и атомные подлодки. Шести таких хватит, чтобы пустить на дно целый континент (угадайте какой). Мне советуют не задавать вопросов, не произносить вслух слова «будда», «анархия», «идентичность», «квир», различные «-измы» и почти все остальные.

В четыре часа ночи светло как днём, недопитая бутылка, детская площадка, качели. Обрывки строк из собственных стихотворений, разговор о «фэнтэзи», любви, расчёте и путешествиях. Непал, лечение от наркозависимости, отказ от рационального восприятия, пора домой — утром товарищу надо на завод.

Чрезмерно игривый бенгало-абиссинский кот, стоматология, горячий бульон. Еду обратно в Архангельск, забираю сумку — пора возвращаться в Питер. Очередной таксист рассказывает о том, как Луна регулирует последовательность смены времён года на Земле, о лесной охоте на рябчиков, рыбной ловле (26-килограммовая сёмга) и о том, что каждый второй вокруг сидел в тюрьме. «Кто поедет сюда добровольно, кроме геологов? Все мы — потомки ссыльных, неугодных». Неугодные бывают разные.  

Где-то там весна, свадьбы, походы, маёвка. И что бы ни происходило,

«The revolution will not be injected, will not be injected, will not be injected, will not be injected».

Фотографии Лены Стрыгиной.