CNN-8

I

После двух коротких отрезков пути в компании спокойного рокера и трогательного автослесаря минут на пятнадцать «завис» в районе поворота на Жуковский. Неожиданно за спиной остановился лёгкий грузовичок, и из кабины со стороны пассажира показался силуэт в кепке, призывно машущий рукой. Подбегаю — в кабине два таджика, эмоций особо никаких не выражают, молча ждут, пока усядусь и закрою дверь, трогаемся. Таджики почти не обращают на меня внимания, разговаривают на своём и о своём, мне становится слегка не по себе. Заезжаем на заправку — там работают сплошь соотечественники моих попутчиков из Душанбе, все обмениваются приветствиями, переглядываются, шутят. Опасности не чувствую, но дискомфорт нарастает. Заправляемся, водитель и второй пассажир меняются местами, едем дальше. Всё же завязываем разговор, на втором вопросе выясняется, откуда я родом и, следовательно, что мы уже не просто братья, а прямо братья-братья (как если бы я в детстве на рыбалке ногу проколол, а он бы меня потом на себе десять километров тащил домой). Обмениваемся заботами и переживаниями, атмосфера в кабине становится крайне доброжелательной, улыбаемся и сообща радуемся майскому солнышку.

Тепло прощаемся, братья сворачивают в сторону Раменского, а я через каких-то пару минут ловлю следующую машину — уже до финиша, до Рязани. И еду, стыдясь своего первоначального смятения и недоверия к таджикам. Что это было — влияние стереотипов, скрытый национализм или банальная человеческая трусость — не знаю. Но в любом случае стыдно, ведь мой личный опыт взаимоотношений с людьми из Средней Азии говорит о том, что они ничем не хуже и не лучше условных славян, есть лишь особенности, некоторые из которых нам не близки, а некоторые, наоборот, стоило бы перенять.

Возле моей будущей бывшей работы есть ларёк, в котором до недавнего времени крайне учтивый узбек (к сожалению, так и не узнал его имени) готовил шаурму. Мы с ним подружились — каждый вечер здоровались, разговаривали, я намеренно использовал весь свой скудный запас узбекских слов, чтобы сделать земляку приятно, он в ответ кормил меня чебуреками и рассказывал разные рецепты фирменных соусов. И вот где-то месяц-два назад вместо шаурмы за стеклом ларька появились полки с лимонадом, чипсами, шоколадками и сигаретами, а узбека сменила архетипичная русская продавщица ларька-магазина-павильона, с которой, конечно, тоже можно подружиться, но узбека она мне заменить не смогла. После эпизода с таджиками на дороге я почему-то захотел провести расследование, найти его, узнать, всё ли у него хорошо. Захотел, но, увы, не так сильно, чтобы этого сделать. Хотя мог бы, наверное.

II

В последний вечер в Рязани сидел в баре за стойкой, расспрашивал приятеля-бармена о влиянии на вкус пива степени прожарки зёрен и срока выдержки, о верховом и низовом брожении, об отличиях эля от стаута. В разговор включилась напарница приятеля, выяснилось, что и она тоже из Ташкента, даже эмигрировали мы примерно в одно время. Потом она куда-то отошла, после чего вернулась со словами: «Эй, поэт, а я тебя сейчас кое-чем угощу, вспомнишь вкус Родины. Только сегодня подарили, не поверишь». И протянула мне — я действительно с трудом поверил — шарик курта, весьма специфичного кисломолочного лакомства родом из моего детства. Не знаю, как сейчас, но в девяностых в Ташкенте на каждом шагу можно было встретить человека на табурете возле расстеленной прямо на земле скатерти, на которой рядком стояли стеклянные стаканы с семечками, куртом и насваем, а также были насыпаны сигареты, продававшиеся поштучно. К слову, насвай с видимым удовольствием смаковали вышеупомянутые таджики с Новорязанского шоссе. «Флешбэк» получился, конечно, ошеломляющий, но посиделка в баре была примечательна ещё кое-чем.

Это был вечер субботы, в бар стянулись все завсегдатаи, и моему взору открылась картина поразительного единения постоянных посетителей, которая, впрочем, свойственна многим барам (но не теряет от этого своего шарма). Все друг друга знают и рады видеть, делятся последними новостями, обсуждают совместные планы и ненавязчиво вовлекают в беседу новичков. Питейное заведение превращается в одесский дворик (точнее, в то, как он выглядит в моём представлении), где люди разных национальностей и взглядов на жизнь становятся чуть ли не семьёй. В последний раз я наблюдал похожую ситуацию полгода назад, когда жил в хостеле на Новом Арбате.

Половина обитателей хостела были постоянными жильцами, и со временем сдружились настолько, что стали проводить вместе вечера — по будням смотрели ТНТ, а по выходным выпивали, делились проблемами и победами. Никогда не забуду, как в один из таких вечеров эксцентричный кавказец Гилани, по его словам, в молодости с помощью одной верёвки седлавший лошадей в горах, во всех красках раскрывал для нас буквальный смысл выражения «отпустить вожжи». Я думаю, многие с тех пор стали более ответственно относиться к возможности использования этого выражения. И такие истории звучали в хостеле каждый день в атмосфере абсолютного взаимного радушия, которую, я уверен, одинаково высоко ценят и кочевники, и осёдлые люди независимо от их диаспор и конфессий. Всегда очень приятно сталкиваться с подобным, хотя бы на время становиться частью этих, практически семейных, ритуалов. И барная культура сама по себе — тоже довольно интересное явление.

III

В описанных выше и во многих других эпизодах, где присутствует коммуникация, одну из ключевых ролей играет юмор. Чаще всего именно шутки — самый короткий путь к разрушению барьеров в общении. При этом я всегда сталкиваюсь с проблемой, которую можно обозначить как «невозможность серьёзности». Это означает, что есть темы и вопросы, которые являются для меня важными, и именно разговор с незнакомым или малознакомым человеком в перспективе может дать возможность взглянуть по-новому на то, что меня волнует, вывести эту коммуникацию на другой уровень. Но при этом поиск общего языка и точек соприкосновения, с которых можно начать такой разговор, — это сложный процесс, времени на него практически всегда не хватает. И получается так, что вы шутите и веселитесь, коммуникация выглядит успешной, но чем ты активней, тем меньше ты равен самому себе. Ты играешь в игру, где всё становится гротескным и гипертрофированным, передёргивается и субъективизируется настолько, что ситуация сводится к общению ради общения, а потом (как правило, наутро) ещё и несёт за собой стыд и разочарование.

Все эти мысли недавно вылились для меня в несколько жутковатый образ. Я представил, как где-то далеко в Уфе моя семья вечером после насыщенного дня садится возле телевизора. Вот-вот должен начаться «Вечерний Ургант» или какая-то подобная программа, при просмотре которой можно расслабиться и, что называется, отключить голову. Но на экране появляюсь я и повторяю своё выступление с презентации «Стенограммы» — оживлённо что-то рассказываю, предлагаю о чём-то подумать, пытаюсь острить и быть интересным. Но безучастные выражения лиц моих домашних не меняются, не происходит ни узнавания, ни даже просто «включения головы», они продолжают спокойно смотреть на экран и думают о своём. А я продолжаю играть роль работяги-Урганта, который уже не первый год вроде бы что-то говорит с экрана, но на самом деле ничего не говорит.

Точно так же, как ничего не говорят нам поп-исполнители на музыкальных телеканалах, транслирующихся в кафе и ресторанах. В создании каждого трёхминутного клипа задействовано людей больше, чем аудитория рязанского культурного проекта «Живое» (на закрытие которого я и ездил в Рязань) за все три с половиной года его существования. Нас окружает гигантская индустрия производства ничего из ничего, все мы так или иначе в неё вовлечены, и это уже, увы, не смешно, если об этом говорить. Но мы не говорим об этом, мы просто смеёмся и смешим, общаемся и неплохо проводим время вместе. Может быть, так и надо.

Фотографии Лены Стрыгиной.