Пластилин нежней, чем глина

30.07, четверг

Если у тебя руки в карманах, значит, тебе есть, что скрывать

Паша, менеджер ресторана

Притворство ни к чему, и заведомо вс` тут будет полуправдой, потому скажу искренне — завтра я снова нырну с задворок Мясницкой в ресторан и надену розовую панаму только из-за того, что перед каникулами после 5 класса я хотела прыгать в длину так же круто, как суровые и дворовые мои одноклассницы, но так и не научилась. Связь такая же, как между умением выдувать пузыри из жвачки и чувством, что жизнь удалась. Так себе связь, прямо скажем. Пойду, в общем, because i can.

На афише в отзывах писали, что завернув как-то в этот самый ресторан, поразились искренней улыбке девочки, встречавшей их у дверей.

— Улыбайся так, как будто ты съела 20 кг наркотиков, — сказал мне сегодня тот же Паша, и если бы он после этого замолчал на весь вечер, то был бы выписан здесь с любовью, мазками скупыми и стильными, даром что он похож на солиста заметавшейся, как голубой пожар, и быстро исчезнувшей группы The Retuses. Но Паша не замолчал, а решил заняться мной вплотную. И, в общем, я правда слагала его тирады в сердце, чего он, вероятно, и хотел, только на той стороне сердца, где хранятся черновики для рассказов, а не инструкции к действию.

— Я заметил, — сказал Паша через некоторое время, приблизившись ко мне на расстояние дружеского объятия, — что ты закусываешь нижнюю губу.

Тут сейчас будет флешбек: я приучила себя кусать губы, потому что так делали нервные героини то ли в рассказах Чехова, то ли  в ещё какой русской прозе, читанной в подростковые годы. Помню тихий восторг от того, что привычка незаметно привилась и проявлялась сама, уже бессознательно — моя фортепианная наставница, ругая меня за невыученную или «загнанную» пьесу, заявила в гневе, что так и так, и нечего, мол, губы кусать. Так что если это и вредная привычка, то она стоит где-то рядом с умением играть на клавишах, например.

И это все совсем не проносилось в моей голове, а Паша продолжил:

— Мы тебя перемотивируем! Должно быть больше позитива! Ты должна стать открытой и общаться с людьми на позитиве, понимаешь.

Я понимала, но на этом моменте надо было чуть-чуть передохнуть, и я стала смотреть на официанта Рому — парня с лицом простым и задумчивым, как отражение летнего неба в колодце.

«Знаешь такое выражение — будь проще, и к тебе люди потянутся?» — говорил Паша и близко заглядывал мне в лицо чуть косящими одухотворенными глазами.

Рома подпирал собой пластилиновую стену и смотрел вдаль.

— Посмотри, знаешь, такой фильм, «Большая жратва» называется, вот именно в плане опыта официанта.

А Роме махали с 33 столика, но Рома не шёл, он зависал, он парил над всем этим пластилиновым миром.

У меня в рюкзаке лежит «Дневник стажера» — там план зала со столиками, история ресторана и ещё немного про фирменные блюда, а ещё там будут отмечать разные мои приобретаемые знания. Новые слова и знания:

на бэке не должно быть больше двух человек
в коробочках всегда остается чёрный пластилин
в стейшене рядом с хостесс спрятана шоколадка
а всем плевать, что с некоторых листков меню буквы почти стерлись и ничего не прочитать
девушка Люба из Забайкалья теперь умеет говорить: «Go the fuck home!», и если она опробует это на гостях, я вам расскажу
официант это психолог
поварам очень жарко
шире улыбка — больше чаевые
закуска к пиву сырные шарики колбаски на гриле тигровые креветки

Еще мне срочно нужно 2 зажигалки, нарзанник и обрезать джинсы, потому что это демократичное место, и потому не можно быть в юбке/платье/штанах, а можно только сверкать коленками в бриджах.

Вот меня перемотивируют, и когда мы с вами встретимся, то вы поразитесь, какой я позитивный и улыбчивый человек. А пока я хочу быть как Рома.

31.07, вечер пятницы

Ты знаешь, у нас тут никто не теряется в пространстве

Паша

Вечер пятницы, первый раз по ту сторону барной стойки.

Бармен запульнул в помойку пустой бутылкой от колы и промахнулся.

— Умница, ты мне уже нравишься, — говорит он, потому что я подхватила бутылку и выбросила.

Такие моменты для меня — как фонарик в московском вечереющем небе для некоторых. Это как опьянеть на мгновение, ничего не выпив.

«I take a look at my life and realize there's nothin' left», — начитывает голос в динамиках, и девочка Люба приплясывает. Может быть, скоро придёт диджей, и станет лучше, думаю я. Да, чёрт возьми, и ведь это тот же бармен, что час назад, ухмыляясь, велел мне запихнуть пару трубочек в стакан виски с колой и нести его обеими руками, как малыши носят кружки с молоком.

А теперь я умница.

Сегодня был еще стажёр (помимо меня), и когда мне его представили, я направила на него особенный взгляд, замешанный на сочувствии пополам с иронией. Этот мой взгляд как бы говорил: «Да, братец, пластилин тут раскладывается от темного к светлому по направлению от окна, но нельзя, о нет, нельзя упорядочить смутные оттенки души человеческой». Что-то такое. Но стажёр на взгляд не поддался, иронизировать не стал и напротив, в ответ возжёг на дне своих темных очей какой-то враждебный пионерский огонь, который говорил о твердости натуры и вере в корпоративные заповеди.

— Лиза, вот тебе задание, — поймала меня девушка Маша из Читы в пору, когда то тут, то там стала слышаться веселая пальба — лопались под руками и ногами гостей белые шарики, до того смирно висевшие под потолком, обозначая собой «вечеринку в белом», и подсвечников уже не хватало.

— Возьми ложки и отпиздуй их нахуй отсюда, — сказала Маша энергично.

Задания, и самые разнообразные, мне давали всю жизнь в разной форме, но красноречие Маши в эту минуту, да и в другие, ужасно мне по сердцу.

Чита, скрипит снег, Маша в тулупе, повязана шерстяным вязаным платком. Вот она поднимает ресницы и с ели, как подкошенная, валится мерзлая пичуга.

— Да, и с другого стейшена тоже, — сказала Маша. Брррр.

Чтобы растопить пионерский лёд в очах брата-стажера, я подарила ему зажигалку. И похлопала по плечу. Кажется. Даже если не похлопала, то все равно считается. А то он как-то напрягался сильно.

А мы с забайкальской весёлой Любой ждали 12 гостей на 3 сдвинутых столика. И дождались. Если не по порядку, то в отчаянном русском сервисе, который мы обеспечили пришедшим 12 итальянцам и гиду, было всё, что нужно, чтобы заполучить в богатое собрание грустных травелогов о необъятной России ещё один, с соответствующим содержанием.

Лёд и пламя, знаете ли, такие сегодня были главенствующие мотивы во всем происходившем. Лучше я сразу перейду к тому моменту, как Люба, измотавшись, бегая от одного столика к другому, притаранила итальянцам какую-то подозрительную корзину хлеба и ушла на бэк, оставив на меня растерзание.

— Вы знаете, ну это же позор, — тихо и въедливо цедил через пару минут русский гид, подойдя ко мне. Если бы я была в пиджаке, он наверняка взял бы меня за пуговицу, и в конце разговора вырвал её с мясом и растоптал бы.

— Что такое? — нежно сказала я, памятуя о корпоративных идеалах, но в то же время не справляясь с мучительной раздвоенностью. Одна половина меня ощетинилась, а вторая страдала вместе с ним.

— А вы попробуйте хлеб. Попробуйте, попробуйте.

Пока я ковыряла краюшку, в ужасе думая, не плесень ли там, гид потерял терпение и возопил:

— Да там лёд! Он холодный! Я тут с туристами, понимаете!

Дальше мы некоторое неловкое мгновение боролись за корзиночку с хлебом, которую он в душевном смятении цепко схватил и никак не мог выпустить.

— А чо, никогда холодного хлеба не ели? Вон мой папа в детстве с мороза приносил, — сказала Люба из Забайкалья.

Я вспомнила, как мы однажды в каком-то ресторане ели пирожки с капустой и льдом. О, диджей пришел.

— Они в Россию приехали, пусть привыкают, — говорила Люба.

Хлеб разогрели, но уже ничто не могло утешить гида, он приник к барной стойке и пообещал устроить над всеми суд. Скорый и правый.

О, диджей активизировался.

«As I walk through the valley of the shadow of death
I take a look at my life and realize there's nothin' left», — зачитал уже привычный голос из динамиков, и диджей заплясал. Тьфу.

Если бросаться буквами, то ещё был официант Максим, который знает словосочетание «эмансипированная женщина», и будь он благословен за это, как и за то, что научил меня различать бокалы для белого и красного, забивать в «запару» на подсвечники и дал пятюню потому, что я знаю английский.

Кутерьма, Люба разливает за баром соус для шашлыка, пионер-стажер подскользнулся — и во все стороны летит коричневый сахар. Ем на кухне рис, забираю в мойку тысячную тарелку, бросаю шариком в пьяных девушек, которые забыли обо всем и пляшут у бара. Хочу пить, но бармен не даст мне воды, пусть я и умница, зато велосипедист пошлёт мне воздушный поцелуй, когда я буду возвращаться домой, а вон тот ночной горожанин полезет купаться в Москву-реку и последний листок июля падёт.

P.S. Да, Паша сказал мне сегодня, что я очень закомплексованная и мы будем это исправлять. Oh, God, help me find my way.

1 августа, суббота, с 11 до 18

Я птичка, выпавшая из гнезда, я самоназначенный лазутчик в неведомом стане, я двуликий наблюдатель, ой.

Такой сегодня будет припев.

Сегодня утром оборотилась было дюжина моих персонажей итальянцев жёнами, окунулась в композиции Avishai Cohen, да потеряла по пути того с краю, что выходил покурить — Eleven Wives. Менеджер Маша поколдовала за диджейским пультом; раз — и я аж подпрыгнула на месте, потому что Авишаи здесь то же, что я — чужой среди своих, бумагомарака, тот, кто ради красного словца, эх.

Смирись, что вновь понеслась из динамиков музыка враждебной вселенной, ведь дали ж тебе Авишая. Стой, складывай салфетки пополам, и на тысячной придёт шеф-повар с маленькими мехами и щипцами, обнявшими кроху-уголёк. Подносит к моей руке дышащий жаром красный кусочек, близко-близко.

— Тепло, да? Видишь, как раскалился.

— Да.

— Да. Уголь, бля.

И не поспоришь.

Уголек в мехах служит ресторанному делу — он порождает ольховый дымок, которым окуривают в нашем заведении селёдку. А селедку разводят мойщицы в больших лоханях под раковиной, селёдки плавают там и неслышно переговариваются с тетей Гулей на смеси таджикского с русским. Нет, это, конечно, неправда, селёдок в лоханях выдумала Люба.

Утро, Люба и бармен спят после ночной смены в «тёмной» на диване, я хожу на цыпочках и раскладываю по столикам пластилин. На всей развороченной рабочими Мясницкой отключили воду, такого ещё не бывало, и Люба, проснувшись, говорит ворчливо:

— Да напишите на дверях, чтоб приходили со своей водой.

Маша пришла, краса из Читы, взгляд с опцией «заморозить», чёрная коса, полный стан. Открывает свой шкафчик, замораживает всю его внутренность, закрывает и говорит:

— Опять этот день, эта одежда и эта работа, нахуй. Пора что-то менять, да?

Если б в лохани и правда жили селёдки, в этот момент одна из них должна была бы грустно плеснуть хвостом. Маша надевает передник, Маша идёт по коридору — и вот она уже ест со мной наш обеденный официантский борщ со сметаной.

— Хлеба возьми, — говорит Маша, и я послушно беру ломоть батона.

Но раз жизнь сегодня не задалась, с чего бы задаться борщу?

— Кислый.

Маша останавливает поварёнка, и под её взглядом от него без всяких мехов начинает идти дымок, не очень, правда, ольховый.

— Суп.

Поварёнок издает какой-то утробный звук.

— Ты варил?

— Не.

Маша тяжело молчит. Поварёнок осторожной трусцой пробирается обратно в горячий цех.

А вот мы с официантом Денисом сидим под синим светом за столиком №21 вместе с шеф-поваром, голодные и внимательные, слушаем, какое у нас меню и что в него входит, и почему шпинат добавляется в куриную грудку, и как избавиться от горечи в баклажане. Денис и вправду, кажется, слушает, а я слушаю больше глазами, запоминаю, как шеф-повар в пылу объяснений сминает пластилиновую фигурку на стене, потому что я

заблудшая душа, любитель букв, закравшаяся неизвестно куда ошибка, эх-ма.

— Это вот бред какой-то написан, — говорит шеф-повар, и я возвращаюсь сюда, в синий свет.

Любимое его слово, подходящее ко всему. Эти мои три дня — полный бред, если его послушать.

— «Разложить слайсы на тарелке под углом в 30 градусов», — читает он с листа. —  Они что, со штангенциркулем будут мерить?

Я разрешаю себе хмыкнуть, потому что только что подсказала нужное слово для состояния запекшегося сыра, и это, знаете ли, для меня почти то же самое, что правильно назвать персонажей из Ветхого завета. Иосиф там, Авраам, Исаак и слово «корочка».

— Как дела? — спрашивает меня охранник, почесывая надпись «security» на майке.

— Хо-ро-шо! — подпускаю я звонко. Он отвечает что-то с «так держать». Вряд ли он подозревает, что по моему замыслу в 12 ночи он превращается из огромного мужика с лицом, похожим на помятый пельмень, в птичку, которая сидит в пустующей обычно клетке с надписью «курение вредит вашему здоровью», а то и в бабочку. На на моей памяти превращения происходили неудачно, в результате выходило два секьюрити с лицами-пельменями вместо одного, и никаких крыльев.

Даю себе зарок нарезать впрок для ночной смены гору пластилина и слинять, но начинается «запара», и Маша, Люба и хост гоняются за мной с поручениями. Вытереть стол, принести десерт, распихать пластилин, а теперь тихонечко на бэк, кухня, мойка, шкафы с посудой, пройти, не толкнув никого, подчиниться извилинам коридорчика, вылезти к посту охранника, черкнуть завитушку в листе, переодеться в любимую юбку — и вон, на улицу, туда, где я

сама своя, горожанка, голодный прохожий,

пассажир, говорливый друг Кати,

у которого завтра выходной.

4 августа, вторник

Если вы не наладите контакт здесь, вы его нигде на наладите

Паша

В конце убей Пашу

Аня-сестра

Franz Schubert — 6 Moments musicaux, Op. 94, D. 780: IV. Moderato. C-Sharp Minor.

Пусть эта композиция будет вашим пропуском сегодня, будто вы вместе со мной невидимками зашли в ресторан с чёрного хода. Без неё нельзя.

Вчера вечером я решила, что это будет мой последний день здесь.

— Как тебя зовут, я забыл? — спрашивает бармен.

— Лиза, — отвечает Рома.

— Запомнил, типа, да? — бармен ухмыляется.

Молчание, продолжаю резать шпателем пластилин, жду продолжения. Когда со мной разговаривает бармен, я чувствую священный трепет и счастье. Мы в узком коридорчике на бэке, Рома ест йогурт, бармен прислонился рядом к стене.

— Ну, давай, задавай свой вопрос, — говорит Рома. — Лизе.

— Ты меня любишь? — говорит бармен.

К шпателю прилипает кусочек синего и красного пластилина.

1827 год. Раннее утро, мокрый снег, тридцатилетний композитор вздрогнул в своей постели и проснулся, потому что увидал во сне, будто первая его любовь уронила тяжелую крышку старого фортепиано себе на палец.

— Ну, я пока ещё тебя мало знаю, — отвечаю я.

Вот так, в коридорчике, вблизи, бармен оказывается почти мальчишкой, хотя ему лет тридцать, как и Шуберту в то утро. Лицо живое, милое.

— Пока нет, говорит, слышишь, Ром?

— Ммм, — Рома облизывает ложку.

— Ты меня очень скоро полюбишь, — уверенно говорит бармен, и они с Ромой идут курить.

Да я уже.

Перед работой сижу на Чистопрудном, учу раздел «Закуски» наизусть, а вокруг ходят, ездят, плачут и едят. Живут, одним словом, а мне кажется, что это сон, и вокруг бесплотные тени. Так, большая чиабата брускетта с моцареллой и помидорами.

— Ой кто тут у нас… — произносит кто-то над моей головой, я поднимаю глаза и утыкаюсь в читинские морозные очи. Маша. И Люба рядом с ней. Сна как ни бывало. Мы ведём непринужденную беседу. У Маши получается особенно непринуждённо — она щёлкает семечки и сыплет наземь градом шелуху. Девушки сегодня не работают, а ищут себе новую комнату, где жить.

— А ты чё, седня работаешь?

— Да, — говорю я, досадуя, что в последний день не будет ни Маши, ни Любы.

Они идут по бульвару дальше, а я не смотрю им вслед, потому что не надо.

Как скрыться от Паши-менеджера, фаршированного новейшими брошюрками по сплочению коллектива? Я придумала. Каждый раз, когда он направляется ко мне, чтобы поговорить о мотивации и закомплексованности, я бегу к ближайшему столику и поправляю там выбившуюся из коробочки зубочистку. Например. Или просто, прибавив в себе, как на горелке, корпоративного огня, устремляюсь куда-нибудь мимо него в пространство. Но надо же давать человеку выговориться иногда.

— Ну что, как дела?

— Хорошо.

Мне кажется, такое же железо должно было бы звучать в голосах пленных партизан из советских книжек, когда они отказывались отвечать на вопросы фашистов.

— Кто из менеджеров какие делал тебе замечания за эти дни?

Мы с партизанами выжидаем с полсекунды.

— Да замечаний вроде не делали, — говорю. — Так, я задавала вопросы, они отвечали.

— Никаких замечаний? То есть ты хочешь сказать, что это только я докапываюсь до тебя все время? — с какой-то неуместной, как мне кажется, весёлостью спрашивает Паша. Как-то он сам подставился и мы с партизанами оживились.

— Да, — честно и с наслаждением отвечаю я, тоже подпуская веселости.

Паша в смятении.

— Ну вот я заметил, что ты почти не контактируешь с остальным персоналом.

Я вспоминаю продолжение разговора с барменом в коридорчике:

— Вот скажи, ты веришь в себя? — спросил он.

— Ну, то верю, то нет, — сказала я, налегая на шпатель.

— А вот Рома всегда верит. Да, Ром?

Рома ухмыляется.

— Это иллюзия! Но зато Рома добьётся своих целей, да, Ром? Рома, а какая у тебя цель?

— Да любая, — отвечает Рома и хохочет.

Мы с партизанами возвращаемся к Паше, а тот щас снова подставится, хаха.

— Или вот, например, ты можешь подходить и говорить, Наташа, вот скажи, что мне сделать, а, пластилина нет, давай нарежу. Ведь точно же нет? — Паша с надеждой выдвигает ящик стейшена, видит там гору пластилина и сникает.

Вечереет, нарисовываются посетители, вырастают, как джины из бутылки, то там, то сям. Вот пришли два парня, попросили кальян. Через пять минут подходят:

— А скажите, кальян у вас на табаке и… или на этой искусственной херне?

Приходит разбираться наш кальянщик, Ислам. Парни задают свой вопрос, фыркают, услышав ответ, и собираются уходить.

Можно представить себе, что все, кто работает здесь, одновременно в другом мире сидят у большого костра, и пламя, колеблясь, подсвечивает то одного, то другого. Колыхнется — и высветит уродливое лицо и фигуру. Но есть другие моменты — когда проступает в моих героях красота и власть. Вот такой момент случился сейчас у нашего кальянщика Ислама. Он сказал небрежно и уверенно:

— Нет, на этой улице вы ничего лучше не найдёте.

Потом как-то особенно повел рукой. И сказал:

— Давайте, садитесь.

И парни сели.

Сегодня на официантский ужин снова плов. Едим молча вместе с Денисом — официантом, которого пламя всегда подсвечивает одинаково — демонически. Бармен тоже примостился в конце коридорчика со своей тарелкой.

— А ты откуда? — спрашивает он.

— В смысле откуда — из какого ресторана или что? — лениво отзывается Денис, копаясь в телефоне.

Я улыбаюсь счастливо и насмешливо, потому что бармен, молодецкая душа, обращался ко мне.

— Ты Лиза? — смеётся бармен.

Дальше я что-то говорю про маму из Сибири и папу из Нижнего.

— Нижнего Тагила или Новгорода? Это немаловажно.

Еще бы.

— Ну а ты откуда, раз уж отозвался?

Денис, оказывается, из Красноярска. Подобралась тут у них команда сибиряков.

— А ты? — спрашиваю молодецкую душу.

— А я, — отзывается охотно и ласково молодецкая душа, подцепляя из тарелки риса, — я из Рязани.

Два парня с кальяном подзывают меня к столику.

— А у вас это… есть седня диджей там? — говорит один, с бурым размякшим лицом.

Нет, говорю, по выходным у нас диджей, и в пятницу.

— А так у нас просто музыка, но тоже хорошая, — продолжаю я, разворачиваюсь и

отхожу. У выстрела из тяжёлого охотничьего ружья всегда есть отдача. У слов тоже бывает. Смешно. Так невзначай я ещё себе не изменяла никогда. «Тоже хорошая». Хорошая? Играет очередной идиотский кавер на «Take Me To Church». Читинскую Машу бы сейчас сюда, со всем её красноречием.

А Шуберт, проснувшись окончательно, не спросил умываться, а сел к окну, и долго смотрел, как снег заносит мощёную мостовую. Потом пересел к фортепиано и стал наигрывать, но ничто не цепляло ухо, ничего не выходило. Он расстраивался, но терпел.

У меня начинается вязкая, противная головная боль, а посетители как раз нахлынули. Бегаем, ловчим, услужаем.

Вот я чуть не забираю по оплошности у гостей за 30-м столиком надкушенный кусочек хлеба, приняв его за салфетку. Вот на мойке скоблю доску от пластилина, а мойщицы в зелёных передниках искоса наблюдают за мной и потихоньку переговариваются о чем-то горестном. Вот парни с кальяном зазвали к себе двух девушек с соседнего столика, но игра в Эрнестов не задалась с самого начала: через десять минут девушек как не бывало. Выпить воды со льдом — и снова бежать. Можно минуту постоять возле горячего цеха — там повара слушают Шевчука.

— Я стрелял холостыми, я вчера был живой, — поет родной голос, и мне становится лучше. Голубчики повара.

Шуберт вдруг поймал что-то, замер, потом осторожно взял пару звуков, прислушался. Потом чуть быстрее, нет, не так, а вот так. И вот оно, пришло.

Запара кончилась. Нам с Наташей, девушкой, которую хотели выгнать за прогул, но все-таки оставили, перепали несъеденные чесночные гренки и кусочек чизкейка. Уплетаем за обе щеки, в зале уже почти никого, так только, сидят по углам парочки и целуются, попивая чаёк.

И вот всё, пора убегать. Никто не знает, что это был мой последний день, спрашивают, когда приду снова. Знали бы — спросили, а что так? И что сказать — что всё, вышла я вся, что нет больше сил придумывать про говорящих селёдок и охранника-бабочку, что не могу я мерить время, складывая тысячи салфеток пополам, что пламя, которое показывает мне Машу в тулупе и вязаном платке, потухает?

Если во вселенной перестают разговаривать селёдки, и я больше не могу заставить их говорить, надо уходить. Что будет, если в истории про ту ночь, когда царевич Гаутама, ставший потом Буддой, покидает родной город, не будет богов, которые заглушают ржание его коня и подставляют под копыта свои руки?

Расписываюсь у охранника. Ухожу.

— Лизок! Лизанька!

Возвращаюсь.

Молодецкая душа смотрит на меня сквозь прозрачную дверцу холодильника для колы.

— Чего не прощаешься?

— Да я еще не совсем ухожу, — говорю.

— Да всё равно бы не вернулась, — говорит бармен, смотрит на меня, улыбается.

— Вернулась бы. Ну вот, пошла, счастливо!

— Счастливо.

Шуберт бы тоже полюбил бармена.

И с чем же вышла я, какие мои чаевые? А мои чаевые самые лучшие, таких и не бывает: вот дневник этот, вопросы бармена о любви, морозные взгляды Маши и отпечаток кетчупа, разлитого Любой на майке, да колодезное молчание Ромы.

И ведь уже достаточно мне — а мир московский, ночной, не успокаивается и посылает мне навстречу по Покровке человека в костюме зебры, который вдруг взбрыкивает и бежит от меня назад, к клумбе с цветами, перегибается через ограду. Думаю, тошнит его, наверное, ото всего на свете. А он идёт снова навстречу, равняется со мной, протягивает маленькую нежную шляпочку цветка и молча обнимает. Ничто не сравнится с объятием зебры и цветком, который она мне подарила.

Главное в жизни, говорил доктор в одном русском фильме, найти своих и успокоиться.

Фотографии Кирилла Кондратенко.